Аритмия

       Нас должна была сразу оглушить тишина. Нас должно было насторожить, что собаки не то, что не гавкают — ни одна (а их трое у Саксонов дома, плюс, маленькая комнатная плюшевая игрушка для Люси) не вышла из своего пент-хауса, встречать хозяина. Мы должны были понять, что что-то не так, в ту секунду, когда только подошли к дому. Но мы были слишком заняты — хихиканьем, весёлым маршем, дружелюбным подтруниванием, выяснением, кому из нас было мало секса.        Мы должны были понять что что-то не так. Но мы поняли это слишком поздно, когда войдя в дом, Саксон позвал экономку, а ответом была тишина. Когда он прошёл в дом, на кухню, но никого там не обнаружил, и вчерашнюю еду в холодильнике. Мы должны были понять, что грядёт катастрофа, ещё тогда, как подписали Договор, и стало понятно, что рано или поздно, Люси сорвётся с крючка, но не поняли. Потому что не хотели понять. И вот, пока он рыщет в саду, точно овчарка, злой, раздражённый, я медленно крадусь по комнатам, захожу в зал, в кабинет, в спальню, не видя ни одной живой души. И мне впервые становится страшно. И я снова слышу вопль внутри себя: беги, идиот. Беги.        Холодное дуло пистолета целует мои глаза. Я вижу её. Люси, косплеящая «Труп невесты» смотрит на меня безжалостно, глазами кровавого убийцы, мысленно проклинает, и взглядом приказывает сдохнуть, вслух же произнося:        — Иди прочь, Джон Смитт. Оставь в покое моего мужа. Пошёл вон.        Я пытаюсь говорить, но челюсть стучит, а дыхание сбивается, костью застряв в горле. Пялюсь назад каракатицей, икаю, харкаю, словно больной чахоткой. Ещё немного — и я обделаюсь, трус, и смердеть от меня будет дерьмом за километр. Чёртов паяц.        — Ты сегодня же уйдёшь, Джон Смитт, — будто монеты, чеканит она слова, — и никогда не появишься больше в этом доме, и в нашей жизни.        Она наступает. Её пистолет засасывает мой висок, давит на мозги. Мне плохо, тошнит и хочется блевать. Выблевать прямо на её шикарные туфли на тринадцатисантиметровой шпильке, выхаркнуть в размалёванное лицо, и бежать, сломя голову и не дыша.        — Я уйду, Люси. Я уйду. Только, пожалуйста. Опусти пистолет.        Нет. Она не опустит. Не положит себе под ноги. Не пощадит. Она намерена лишить меня жизни, моей ничтожной, жалкой, мерзкой жизни, которая ничего совсем не значит. И поделом. Поделом.        Капитулирую. Поднимаю руки вверх, но они ходуном ходят. Часто мигаю, чтобы не завыть от страха, боли и отчаяния. И от мерзости к самому себе. Я жалок. Я сам себе отвратителен.        Щелкает затвор курка. Мне хочется выть. Шарю по комнате глазами, глупо надеясь, как дурак, что сейчас кто-то появится, чтобы меня, чёртова идиота, спасти. Щёлкаю зубами. Боюсь. Страх меня парализовал, ничего не осталось. Только жалость и тупая боль, ноющая в сердце.        — Я уйду, Люси. Прямо сейчас. И больше вас не стану беспокоить. Но, пожалуйста, опусти пистолет. Я умоляю.        Закрываю глаза. Пот градом стекает по лицу, лезет в рот, перекрывает дыхание. Дурной запах сигнализирует, что я всё-таки, кажись, обделался, слабак. Кто бы сомневался.        Она сжимает пистолет так, что у нее пальцы бледнеют мертвецки. Будто, ослабь она хватку, наступит конец света и начнётся пришествие зомби. Мне бы начать молиться, вот только я не знаю молитв. И могу ли я, имею ли право, чёртов грешник, монстр, ублюдок? В голове иногда, обрывками, бродят слова «да простится имя твоё, да придёт твоё царствие», но цельной молитвы, даже при таких обстоятельствах, за полшага до смерти, вспомнить не могу. Значит, не стоит пытаться, хотя, говорят, смерть делает нас упрямыми. Мне страшно. Я хочу визжать и сброситься с этой их огромной лестницы, куда пятился каракатицей до тех пор, пока Люси не пришпилила меня к стене. Я хочу, чтобы всё закончилось. Чтобы моя гребаная, вонючая жизнь, наконец, закончилась. В детстве я думал, что буду приносить пользу, буду Дон Кихотом, благородным рыцарем. Теперь можно уже сказать — я был ничтожеством. Всю свою жизнь я был мелким, вонючим ничтожеством. Пустым местом.        Мне страшно. Я хочу плакать, заливаясь истеричным младенцем, и просить, умолять спасти, звать на помощь. Я хочу закрыть глаза и перенестись отсюда на другой конец земли. Да хоть в маленькую уютную Ирландию, откуда только сегодня приехал.        Мне страшно. Я приседаю, оседаю на пол, хочу опуститься на колени. Может быть, если я буду ползать, целовать её ноги на тринадцатисантиметровой шпильке и молить, то получу прощение. Мне страшно, и я снова порчу воздух, издав дурной звук испорченной артиллерии. Перед смертью все мы становимся жалкими трусами. Так однажды мне сказал один из солдат в Ираке. И был прав.        Мне страшно. Она целится мне в лоб, посредине, как будто боится задеть полушария. К чёрту их. Кончай это, Люси. Жми на курок. Стреляй.        Я плачу. Слёзы застелили глаза, умывают лицо, и едва позволяют мне разглядеть стоящего в двери Саксона. Сейчас, в таком состоянии, я совсем не уверен, что мне всё это не снится. Что это не тень, не приведение, не плод моей воспалённой, почти уже пленённой смертью фантазии, а действительно он стоит там.        Я плачу, жалобно всхлипывая. Мне страшно.        Но нет, это не призрак. Саксон медленно, не спеша, пересекает комнату, подходит к своей обезумевшей жене, чей косплей на труп невесты уже поблёк от злости и слёз, и спокойно, холодно, чеканит:        — Опусти пистолет, Люси.        Это приказ — чёткий, как у командира на плацу. Как у военного, держащего пост. Иначе Саксон не умеет.        Она мотает головой, сжимает пистолет так крепко, что я слышу, как хрустят её пальцы. Но убирает его от моего лица. К счастью.        Я всё ещё не могу двигаться, замер, боюсь дышать. Как будто своим дыханием спугну, испугаю, приведу в дом беду, ещё большую и страшную. Я стою на коленях, в ужасе закрыв лицо руками, и думаю, как я допустил, что попал в этот проклятый ад. А ещё, что, может быть, я однажды всё-таки уеду смотреть Антарктиду однажды. Если, конечно, выживу.        Люси пистолет опускать не спешит, и лишь тягается с мужем в битве взглядом. Напрасно. Даже с трудом соображая, я знаю, что она проиграет. Нельзя тягаться с Саксоном в гонке за лидерство психологического давления.        Кое-как заставив себя пошевелиться, я оборачиваюсь полубоком. Теперь мне видно, что делает Саксон. Я вижу его лицо и преданно, словно пёс, в него заглядываю. Он спокоен. Ни одна буря не трогает его лоб, обычно хмурый, когда задумывается. Он стоит, застыв в двери, как статуя Зевса, великолепного и грозного, и смотрит на свою обезумевшую жену, хорошую актрису на роль трупа невесты. Когда же им надоест играть в эти гляделки? Я не знаю, но наверняка тогда кто-нибудь из них умрёт.        И он говорит, будто опять прочитав мои мысли:        — Ты знаешь, Люси, что должна сделать.        Она тихо, болезненно вскрикивает, как подбитая чайка. Эта боль коротка и горьким эхом звенит под потолком. Она выдыхает, медленно закрывает глаза на миг, чтобы открыть их снова, и, не отводя взгляда, стреляет себе в висок.        И падает замертво.