Клуб

      Пробка тянется второй час, а менее противно на душе не становится. Донён выключает проигрыватель, раздражавший до этого монотонными клубными миксами, и молча наблюдает за частыми взмахами стеклоочистителей на лобовом. За следующие три минуты автомобиль продвигается вперёд едва ли на шаг, дождь усиливается, и от способностей вспоминать, анализировать, предполагать и злиться из-за мелочей не остаётся ровным счётом ничего – пустота. Кажется, что крыша от ливня не спасает, и ты сидишь по пояс в вонючей грязи, мокрый до самой макушки, гадкий в целом, и не двигаешься. Только ждёшь, когда окажешься погребён под пресной толщей воды, хоть немного отмоешься от налипшей мерзости и наконец-то с чистой (не очень) душой сдохнешь.       – Я хочу уйти. – Это первое, что говорит Сыльги с тех самых пор, как они вышли из участка и сели в машину Донёна. Всю дорогу она молчала, смотрела вперёд, практически не моргая, и изредка тёрла красные глаза. В эту ночь она не кричала и не истерила, у неё даже голос не дрожал, как у Донёна, когда он сухо пересказывал случившееся их общему адвокату, но вряд ли она действительно спокойна. Мелко дрожит и тихо-тихо просит: – Пожалуйста.       – Пожалуйста? Ты же знаешь, что это не ко мне. К чему драма?       – Я не дура, Кимдо. – Надо же, хочет надавить по-особенному и поэтому давно забытое детское прозвище вспоминает; Донён горько усмехается. – Юта потерял власть ещё год назад, когда пригрел на груди одну белую гадюку. Он всегда был немного самодуром, а ты… Тебя-то я знаю ещё с начальной школы, и уже тогда Ким Донёну не нравилось никому подчиняться. Поэтому повторюсь: я хочу уйти.       Что ж, похвально.       Кривляться и оправдываться Донён смысла не видит, по крайней мере, не сегодня и не перед разбитой Сыльги. Говорят, магии в дремучие времена не существовало, крестили колдуньями и жгли тех, кто оказывался неприятно проницательным для власти, и Донён готов снять перед девушкой шляпу. Не за догадливость – за то, что ни разу себя неосторожной репликой не выдала. Она всегда оставалась собой, импульсивной, шальной, хохочущей без стеснения вслух и создающей впечатление легкомысленной Ведьмой. Донён никогда не заблуждался на её счёт, но недооценил – да.       – Ты же понимаешь, что в этом случае никогда не узнаешь, кто виноват. И будешь никем, и звать тебя будут Никто. В лучшем случае. – Они проезжают проблемный перекрёсток, где столкнулись внедорожник с мотоциклистом, и вливаются в поток лениво ползущих в сторону моста блестящих под фонарями букашек.       – Честно? Мне всё равно, случайно всё произошло или нет. Я устала. Никакие новости не вернут мне её, никакие новости не заставят ненавидеть себя меньше. Её бабушка, можно сказать, поручила мне самое ценное, что оставалось у их семьи, а я… Я втянула Суён в это болото, и теперь… – Слёзы её макияж не портят. Влажные дорожки блестят на округлых щеках, но тушь не стекает картинно к подбородку, контур накрашенных алым матовым губ по-прежнему чёткий. Выглядит странно и немного жутко, если честно, словно сидит рядом и не Кан Сыльги вовсе, а так, восковая кукла из первоклассного хоррора.       Донён вздыхает, переключая передачу и прибавляя в скорости:       – Я бы не стал особо чувствовать вину перед старухой. Мне кажется, будь она чуть моложе – старалась бы воткнуться всеми возможными способами в нашу компанию сама, не пользуясь тобой. Точнее, вами.       – Заткнись.       – Прости, но ты многого о ней не знаешь. – Равнодушно пожимает плечами.       – Ещё раз говорю: заткнись, умник, пока я не разозлилась. Я не прошу проводить мне лекцию о высшем свете, я прошу о другом.       Донён отбивает тощими узловатыми пальцами по коробке передач рваный ритм и некоторое время не отвечает. Суён не была его лучшей подругой, так что понять в полной мере Сыльги он не может и не сможет. Впрочем, не такой уж он и хладнокровный серый кардинал, каким считает его подруга. Ему тоже больно, тоже страшно, возможно, тоже хочется выйти из игры. Возможно.       – Хорошо, я помогу тебе.       – Но? – Сыльги поворачивает голову в его сторону и измученно улыбается. – Ты уже наверняка просчитал миллион вариантов, так что тебе нужно взамен? Не стесняйся.       Список того, что Донёну нужно, впору закатывать в гранит и устанавливать на каждом перекрёстке. Что-то вроде мира во всём мире, достаточного количества пресной воды в Африке, нулевого уровня безработицы в стране, социального равенства в принципе и скидок на установку новых стеклоподъёмников у мастера на точке, где он привык ремонтировать свой автомобиль. Неужели Сыльги, которая прямо сейчас мягко освобождает пуговицу из петли на поясе его штанов и медленно опускает вниз замок ширинки, считает, что минет в машине – предел его мечтаний? Мимо, барышня, но только дурак откажется от такого подарка. Донён съезжает на обочину, включает аварийные огни и откидывается на чуть спущенное сидение в ожидании неплохого развлечения. Или отвлечения от накопленного стресса.       Больше всего его сейчас волнует не штраф за парковку в неустановленном месте, а останутся ли на его белье потом следы красной помады; Джису расстраивать не хочется.       На противоположной стороне улицы горят неоном вывески неработающих в такое время тату-салонов. То есть, работающий, но при «запароленных» дверях. Фонари горят слабо – по всей видимости, местные власти пытаются экономить, – прохожих в такую непогоду не видать совсем, только проезжают изредка фургончики с едой и спешащие от точки к точке таксисты.       Телом Донён реагирует и на язык, прижатый к головке, и на скольжение пирсинга по выступающим венам, и на приятные вибрации, когда девушка намеренно стонет, втягивая щёки, но мыслями он где-то не здесь. Брать инициативу в свои руки и пытаться со вкусом поиметь ту, что во время игр любила насаживать на свои пальцы сладко хнычущих мальчиков, желания нет. Ещё пару минут назад она пыталась скорбеть, а теперь опускается до слабо возбуждающей банальщины, лишь бы спасти свою шкуру. Юта выбрал их двоих в качестве козлов отпущения, и если Сыльги сейчас действительно уйдёт, как хочет, то выгребать проблемы со следствием Донёну придётся в одиночку. Он не удивлён, могла бы напрямую сказать, что боится, а не прикрываться умершей несколько часов назад подругой.       – Скажи, что тебе жаль. – Вдруг резко выдаёт Донён. Он по-прежнему смотрит в окно, расчерченное на неровные части дождевыми линиями, ничьих волос не гладит и не дёргает бёдрами, показывая, что ему нравится. Ему не нравится – ему смешно, и было бы неплохо как можно скорее покончить с этим цирком.       – Что? – Сдавленное в пах.       – Скажи. Что. Тебе. Очень. Жаль. – Донён чеканит каждое с такой желчью, что Сыльги инстиктивно дёргается назад и почти вжимается в дверцу, в спешке вытирая рот тыльной стороной ладони.       Что читается во взгляде парня – никто не опишет одним словом, даже он сам. Ведьма застывает с гримасой неподдельного ужаса на лице и, кажется, готова прямо сейчас выскочить из салона в грозу. Беги, думает Донён, беги, пока не разозлился я. Хотя, кажется, уже поздно. Он в одну секунду выпускает всю ту ненависть, что подавлял каждую ночь на протяжении года, ему хочется, чтобы Сыльги знала – к чёрту конспирацию, великолепная четвёрка у него с этого дня в кулаке и может быть раздавлена в любой момент, – знала и осознавала в полной мере: Донён их презирает.       За столько лет существования Клуба никто и никогда не пытался менять его правила. Рвались в сад за запретным – да, но чтобы по-другому использовать свои связи и влияние, что-то менять – зачем лишний раз пользоваться мозгами, верно? Вторая сотня лет, а всё впустую. Дешёвые спектакли в дорогих костюмах, чтобы шантажировать друг друга и родственников, чтобы поддерживать дух «братства», и в будущем память о Клубе была чуть ли не движущей силой, главным аргументом при принятии политических решений во имя чьего-то бизнеса. Сборище тупых снобов, озабоченных сохранением своих богатств, их преумножением, и Донён был бы одним из них, если бы не:       – Никто из вас не сказал слова против, хотя каждый мог. Вы просто стояли в тени и смотрели. Ты, Джонни, Хансоль. Вам, ублюдкам, по-настоящему нравилось наблюдать за тем, что происходит. И не стоит сейчас делать вид, что ты не понимаешь, о чём речь, Сыльги, иначе, клянусь, я заблокирую дверцы и насажу тебя на ручной тормоз, чего бы это мне ни стоило.       – Я правда не понимаю, что прои… Погоди… Неужели ты… Не может быть… – Шок.       – О, вижу, ты вспомнила. Умница. – С этими словами Донён преспокойно застёгивает штаны, морщась от малоприятных ощущений и раздумывая над тем, чтобы чуть позже заказать на дом парочку представительниц элитного эскорта и действительно расслабиться. До дома Сыльги остаётся минут десять езды, так что ещё немного – и можно будет получить двойную компенсацию за недополученный оргазм. Может, тройную, если повезёт, и будет настроение.       Дальше они едут, не разговаривая: Сыльги разбирает дрожь и она обнимает себя за плечи, нервозно стучит каблуком о каблук и еле подавляет истеричные смешки, а Донён пытается всё это время найти любимую радиостанцию, но из-за периодических раскатов грома вылавливает одни только помехи. Удаётся ему это лишь у нужного подъезда, когда девушка, схватившись за дверную ручку, обращается больше к бардачку, чем к водителю:       – Скажи мне честно, Кимдо: ты любил его или просто использовал тот... инцидент ради своих каких-то непонятных целей?       – Почему же непонятных? Они вполне справедливы.       – Снова юлишь. А ведь я могу сейчас запросто позвонить Юте и сказать, что Малышка Змея решила нам всем отомстить из-за того, что её неудачно посвятили в рыцари. Не боишься?       Донён выдерживает её вызывающий взгляд и добродушно обещает:       – Твоё тело найдут в подворотне раньше, чем ты дождёшься первого гудка.       Уже дома, стоя под горячим душем и упираясь гудящим виском в холодный мрамор стен, Донён позволяет себе на несколько секунд сломаться. Всего-навсего несколько секунд на то, чтобы вспомнить, какую цену он заплатил за нынешнюю свою самоуверенность, за желание покончить со всем или хотя бы организовать трещину-начало великого конца. Он падает на колени, упирается ладонями в белый поддон, смотрит, как кровь из носа (чёртовы перепады давления) вместе с мыльной водой исчезает за серебристой кромкой слива, и одними искусанными губами повторяет: «Не трогай меня и больше никогда ко мне не подходи, никогда».       Донён не любил – Донён всё ещё любит.

***

      Кун вздыхает, заглядывая Чону, стоящему в оцепенении, за плечо и замечая, что какой-то урод очень любезно залил содержимое чужого шкафчика зелёной краской. Судя по едкому запаху – строительной, и ни кроссовки, ни другие оставленные на время физкультуры вещи восстановлению не подлежат. Вздыхает с пониманием и успевает захлопнуть дверцу раньше, чем любопытные одногруппники сунут туда нос.       – Надень это, а потом оккупируй туалетную кабинку и не выходи оттуда, пока я за тобой не приду. – Чону не совсем понимает, зачем так поступать, но запасную форменную рубашку из рук Куна принимает. – Скажу тренеру, что у тебя расстройство, а потом, когда команды уйдут, помогу тебе всё выгрести. Иди давай, иначе сейчас откроется один рот и...       – Чем так воняет, господи? – возмущается кто-то из переодевающейся толпы ребят.       – Иди! – шикает Кун, и Чону послушно ныряет в скопление толкающихся локтями и ругающихся между собой из-за результата матча тел, на ходу застёгивая рубашку, слегка широкую в плечах. Он бы и в спортивной форме остался, но под пиджак она не подойдёт.       Третий день Чону живёт так, словно уже и не живёт, а отрабатывает грехи в сущем аду. Проклюнувшийся после радио интерес окружающих как по щелчку пальцев окрасился во что-то ядовитое. Этот интерес – Чону почти что физически ощущал его кожей – больше не был интересом людей, которые хотят наладить с тобой относительно дружеские отношения, с недавних пор это больше похоже на аттракцион, пари, кто же больше вытащит из молчуна информации, чтобы щеголять перед другими. Странички в социальных сетях пестрят запросами и вопросами от анонимов, в коридорах на Чону смотрят с обезьяньим любопытством, некоторые, распробовавшие самые мерзкие из слухов, и вовсе гадко хихикают. Складывается впечатление, что за спиной Чону курсирует какой-то массив информации о нём, раздутый, искажённый, и только он сам не в курсе своей сенсационной биографии. Всё это не похоже на стандартную травлю, а, скорее, на её новый уровень, вот только кто организатор – неизвестно.       Вчера под дверью их с Куном и Лукасом комнаты Чону нашёл несколько коробочек конфет ручной работы и клок чьих-то волос в конверте без подписи. Ещё днём ранее – сменил номер сотового, потому что очень часто ему звонили неизвестные номера и просто дышали в динамик. Сегодняшнее утро ознаменовалось вроде_как_ненарочно опрокинутым какой-то второкурсницей подносом с едой во время обеда, отчего Чону пришлось весь день ходить в пиджаке, застёгнутым на все пуговицы, чтобы не было видно пятен, и вот теперь ещё и шкафчик. Благо, что пара последняя, и – спасибо Куну – есть шанс избежать позора на жадную до зрелищ публику. Это намного хуже, чем баррикада за стенкой единственной кабинки в мужском туалете.       Сидя за хлипкой дверцей и деланно жалобно ноя тысячу извинений каждый раз, когда кто-то пытается её выломать, Чону чувствует себя ещё хуже, чем обычно. Когда им игрались в прошлый раз, помогая с сессией и имиджем, то было намного приятнее, чем то, о чём можно узнать ещё и по обрывкам сортирных разговоров:       – Говорят, Наён из-за угла столовой его сфотографировала и поставила смазанный снимок на блокировку телефона. Влюбилась, дура! Знакомый пытается выкупить у неё этот кадр и сделать фотожабу. Сейчас же конкурс на неофициальном сайте проходит, у Чону есть все шансы помочь моему дружку выиграть, ах-ха-ха! Ты видел, как он сидит за столом обычно?       – Как заднеприводный, видел. Наён нужны деньги, она та ещё захмурышка, так что недолго ломаться будет.       – Точно.       Чону садится на бачок унитаза и запрокидывает на грязный перестенок голову, устало прикрывая глаза. Окей, чужой диалог для его ушей не предназначался, но всё равно противно, и вдохновения дальше зубоскалить всем подряд в надежде на снисхождение больше нет. Достали. Стоит невидимому дудочнику свистнуть, как крысы моментально встают на задние лапки и идут туда, куда велит задорный мотив, говорят то, что нашепчет предварительно хозяин, забывают о самостоятельности от слова «совсем». Он, Чону, ведь уже проходил через подобное, но в этот раз явного повода для толков не было, если только не...       – Чону? – Кун несколько раз стучит по пластиковой двери. – Тренер даже ключи оставил в знак сочувствия к твоей диарее, так что у нас уйма времени, зал всё равно мне закрывать.       – Это бесполезно, Кун, – приходит к выводу Чону, трамбуя заляпанные зеленью вещи в огромный мусорный пакет, который он намерен выкинуть, как только выйдет за пределы университета. – Меньше или больше, они всё равно будут говорить обо мне.       Кун, сидящий на кушетке между рядами шкафчиков и пытающийся деревянной щепкой хоть немного очистить «фирменную» бирюзовую обувь Чону, поднимает голову и в очередной раз вздыхает. Иногда он похож на старого мудрого деда, которого наивность некоторых из десятков внуков то умиляет, то расстраивает. Иногда – похож больше, чем сам того хотел бы.       – Завтра начнут опрашивать свидетелей по делу Суён, так что о тебе очень быстро забудут. Кривых разговоров не стоит бояться хотя бы потому, что они недолговечны.       – И тем не менее, ты решил, что при всех мне свои вещи доставать из шкафа не стоит.       – Не стоит.       – Почему?       – Потому что о Суён будут говорить только завтра, а сегодня тебя могут в очередной раз довести до того, что ты будешь лежать в общежитии трупом и ничего не хотеть. Мне не очень нравится такую картину наблюдать. Да и Лукасу тоже. – Если бы Юкхей был солидарен с Куном, то не стал бы ночью выкладывать вокруг дремлющего в самом отбитом из своих состояний Чону спагетти, чтобы выяснить: длина его контура составляет пятьдесят семь гречневых палочек. – Что-то снова случилось, Чону? Что-то, о чём мне стоило бы знать? Не подумай, я всего лишь хочу помочь, потому что знаю, каково это, – быть относительно пустым местом. Относительно, потому что именно туда все норовят плюнуть.       Чону прекрасно понимает, к чему клонит Кун, к какой теме. Каждый раз разговоры о Клубе у них случаются довольно спонтанно, и результативность у таких задушевных бесед почти что нулевая. То ли усталость сказывается, то ли стремление узнать Куна получше верх берёт, но Чону набирает в грудь побольше воздуха и спрашивает в лоб:       – Ты знаешь, кто состоит в Клубе? Они приходили к тебе, но... Снимал ли кто-то маску? – Кун не глупый, он поймёт намёк, он должен.       – Я бы не хотел связывать наши дружеские посиделки и то, как вы с Джехёном одновременно куда-то исчезли до утра, с переменами в отношении людей к тебе, но...       Чону молчит, отводит взгляд и закусывает нижнюю губу.       – Вот ч-чёрт! – закрывает лицо ладонями и гундосит. – Ладно, спокойно, всё под контролем. И вообще, у стен есть уши. Пойдём, поговорим по дороге. Или дома уже. Но нам определённо нужно поговорить. Нормально.       «По дороге» не получается, потому что Куну звонит брат, и он очень долго говорит с ним по телефону. Спрашивает, как дела у жены, когда ждать племянников и удобно ли пить из чайного сервиза, который он, Кун, тащил из самого Сеула от тётушки Ынджи и едва не разбил во время регистрации на рейс, да-да, тот самый, из японского фарфора. Чону невольно вслушивается и пытается сравнить чужие хлопоты со своими проблемами. Он бы с радостью променял всё, что с ним происходило и происходит, на болтовню с сестрой о том, сколько пар туфель покупать на свадьбу, но она пока не помолвлена, а он сам настолько загружен собственными мыслями, что вряд ли даст дельный совет, тем более, на тему женских шпилек.       Он скучает.       Сейчас бы говорить о том, что произошло за день, с Джехёном и ждать совета. Выслушивать его в ответ, садиться между ног, упираясь спиной в широкую грудь и заводя руку назад, чтобы прочёсывать влажные после купания волосы, и вместе смотреть нашумевший в этом сезоне проката фильм. Кушать за одним столом, ночевать друг у друга в комнатах, вгоняя соседей то в ступор, то в краску, то в праведный гнев из-за чересчур откровенного шума. Откровенно громкого и откровенно пошлого. Не убивали бы так фантазии, не будь Чону уверен в том, что они подпитываются в двустороннем порядке. Что Джехён не такой уж и вежливый, воспитанный и сдержанный, каким его привыкли все считать.       Планируя идеальный (хоть и воображаемый только) вечер с тем, кто до зуда под ложечкой нравится, жить становится легче. Чону за время короткой перебежки от спортзала к кампусу умудряется абстрагироваться от всего, что на него за несколько часов навесили, и даже поднять себе настроение.       Ровно до двери в комнату.       Точнее, до того уродства, в которое эту самую дверь превратили.       В лучших традициях американских фильмов о войнах дрянных девчонок, зелёной краской из аэрозоля выведено «Шлюха!», новый номер телефона Чону и ссылка на файлообменник. Юкхея нигде не видно, так что Кун ругается себе под нос всё то время, что ищет в рюкзаке ключи и открывает замок. Он бормочет, что замажет пока всё акрилом, а завтра уже купит скребок и белую водоэмульсионную краску, чтобы обновить покрытие. Называет всех подряд козлами, дикарями, придурками и дальше по списку. Чону стоит в коридоре и бездумно пялится на пульсирующие буквы даже тогда, когда Кун ныряет вглубь комнаты и начинает громыхать всеми шкафчиками и ящиками, не прекращая сквернословить, но уже крепче и громче.       Зелёная краска, надпись на белой двери, слухи – это всё уже было, было и плохо закончилось. Чону на ватных ногах еле доходит до кровати Юкхея и просто сворачивается там беззащитной улиткой без панциря, жалким слизняком, смотрит пустым взглядом в никуда. Молчит, почти не моргает и не реагирует на пощёчины, которые ему лепит будто из воздуха соткавшийся Лукас. Кун выплёскивает на лицо стакан воды, и лишь после этого Чону заходится в страшном хохоте. Он смеётся до тех пор, пока в груди не начинает печь. Кашляет, давится слюной, кричит, брыкается в чьей-то крепкой хватке и наконец-то – заходится в позорных рыданиях и не утихает, наверное, час. Затем засыпает, кажется.       В какой-то момент, как по мановению волшебной палочки, Чону находит себя лежащим у Куна на коленях; маленькая ладонь осторожно перебирает мокрые у корней волосы. Юкхей смотрит на него волком со своего первого этажа и низко хрипит:       – Больше не пугай так, будь добр. Тут весь этаж на твои вопли сбежался. И дверь заодно оценили, с которой Кун не успел ничего сделать. Доволен?       – Лукас! – предостерегающе обрывает его Кун.       – Больной какой-то, припадочный... – Юкхей уходит, хлопнув дверью, несмотря на то, что за окном смеркается.       – Не обращай внимания, Чону, он испугался за тебя, но очень не хочет признаваться в этом. Слышишь?       Нет.       Чону всё равно.       Всё-рав-но.

***

      В клубе накурено и жарко – ничего особенного, так везде, поэтому Донёну и скучно. «Куба» в его стакане давно потеряла товарный вид, отпил он в лучшем случае три раза, а вечер продолжал быть таким же отвратительным. Бесцветным, хотя со светомузыкой в заведении проблем не было, и, как и десятки до него, незапоминающимся. Юта по обыкновению своему сидит в окружении стайки миниатюрных японок, Тэён – извивается на танцполе так, что половина ранее танцующих застывают и просто смотрят на живое произведение искусства, Джонни в какой-то из боковых вип-комнат наверняка испытывает, каковы на вкус новые слоники с птичками. Нет только Сыльги, по понятным причинам, и Джехёна, чьё поведение для всех членов Клуба вдруг стало загадкой. Для всех, кроме Донёна, конечно же.       Он единственный не удивляется, когда Чон Джехён, примерный студент и, согласно легенде, лучший друг Ли Тэёна, влетает в ночной клуб и расталкивает львиную долю жмущихся друг к другу в танце парочек, чтобы подобраться ближе к центру площадки, где сегодня зажигает ди-джей мирового уровня. Кто-то вскрикивает, но этот вопль неожиданности тут же растворяется в громких басах, и веселье обрывается только после того, как Джехён хватает Тэёна за шкирку и просто швыряет на ди-джейский пульт. Часть техники падает на пол, разбивается, музыка резко обрывается, и по ушам бьёт ватная тишина. Донён, не желая пропускать веселья, несётся в эпицентр событий и успевает как раз вовремя.       – Я просил тебя дать ему спокойно уйти! Просил? – Мощный удар кулаком в скулу, Джехён продолжает орать: – Ты мне обещал, что никто ни о чём не узнает! Что у нас и без этого проблем хватает! Что мы оставим его в покое! Что на общее голосование выноситься ничего не будет!       Донён понимает, что Джехён попросту находится в состоянии аффекта, и если он в одиночку попытается с ним справиться – отлетит в дальний конец зала, возможно – прямиком в бар. Он не вмешивается, становится частью гурьбы зевак, уже достающих гаджеты, чтобы заснять драку. Впрочем, вряд ли это можно назвать дракой – скорее, избиением, потому что пьяно улыбающийся Тэён даже не пытается сопротивляться. Он криво улыбается, булькает короткими смешками на каждый тычок то в рёбра, то в живот, то в нос. Очень вовремя подбегает Ёнхо и, несмотря на свои габариты, с явным усилием оттаскивает разъярённого Джехёна от полюбившейся жертвы.       – Гниль! Гнилые методы! Я тебя убью, урод! Убью! Отпусти меня, Ёнхо!       – Дже, успокойся! Он еле дышит, ты и так ему сломал нос, если не рёбра ещё! Угомонись!       Пока ещё не поздно, Донён натягивает на лицо маску неподдельного ужаса и смотрит на Юту неподалёку так, будто не ожидал подобного поворота. Будто впервые в жизни не знает, что делать от шока. Сначала Суён, теперь очевидный раскол внутри их скромного коллектива... Как же быть? Судя по напряжённой осанке Юты, привыкшего, что за него все шероховатости и острые углы сглаживает правая рука в лице Донёна, он понятия не имеет, что произошло и происходит, по какой причине, так что просто смотрит в глаза с мольбой; Донён еле сдерживается, чтобы не ухмыльнуться.       Когда они решали, кого брать в перспективе в Клуб вместо японца, уезжающего на днях на историческую родину, Тэёна или Суён, то никто не мог предугадать, что очередная игра обернётся трагедией. Юта и Ёнхо с радостью умыли руки, когда Донён предложил взять вину на себя, а Сыльги выставить случайной свидетельницей. Легенда сработала прекрасно: мол, гуляли втроём, пили, Донён предложил попробовать наркотик-ингалянт, девушки согласились, и для одной из них это стал первый и последний раз в жизни. Юту не интересовало и не интересует, где был Джехён, как выкрутился Змей, почему в изоляторе вдруг Сыльги, а не он, – так даже лучше. Ведьма была изобретательна в плане мест проведения игр, сценариев, но хитрости для решения проблемных вопросов ей не хватало.       Донён празднует свою маленькую победу, в себя.       Он вызывает скорую, оплачивает убытки владельцу клуба прямым переводом на личную банковскую карту, вызывает несколько машин такси для Юты, решившего заглушить непонимание ситуации из горла наполовину пустой бутылки виски, Ёнхо и Джехёна. Незаметно приплачивает одной из своих крыс, чтобы к утру видео с происшествием в клубе было везде, где только можно и нельзя, и только после этого позволяет себе закурить на улице у главного входа. Ситуация снова под его контролем, ему кажется, что ничего неожиданного сегодня точно не произойдёт, но перед ним внезапно вырастает Кун, и Донён давится табачным дымом, не веря.       Но нет, это Кун, из плоти и крови, в тонкой джинсовке и с чуть покрасневшим носом. Он вздыхает, прячет руки в задние карманы джинсовых штанов и тогда решается посмотреть в глаза. Заметно, что речь он готовил, что прекрасно себя контролирует, когда тихо говорит:       – Я прождал четыре с половиной часа на холоде, прекрасно зная, где вы развлекаетесь по пятницам, ради одной просьбы. – Мягкий спокойный голос равносилен смертельному яду, и Донён даже чувствует место укуса где-то над бьющимся в агонии сердцем. – Если в тебе ещё осталось хоть что-то человеческое, ради того светлого, что когда-то между нами было, Донён, пожалуйста, помоги Чону. Знай, что если его продолжат гнобить, то на твоих руках будет ещё одна смерть. Побойся судьбы, она всегда бьёт больно, тебе ли не знать. – И, не дождавшись ответа, разворачивается на пятках, уходит.       Сигарета выгорает до фильтра, а Донён так и стоит, всматриваясь в темноту проезжей части, где ещё десять минут назад Кун перебежал дорогу. Что там было про победу? Про празднование? Пшик, ничего подобного.       «Если в тебе ещё осталось хоть что-то человеческое» – это выстрел в голову и чистой воды поражение.