Клуб

      То, что «у нас будут гости» подразумевало изначально приход именно Марка и Джехёна, Чону догадывается сразу же, как только эти двое выходят из супермаркета с пивом разного калибра, а он сам вынужден прикрыть глаза и досчитать до тридцати, чтобы успокоиться. Смс-сообщение от Куна – «И Сычен, мой друг, я вас знакомил как-то, а что?» – доводит до того, что у Чону начинаются проблемы с дыханием, когда он решает уточнить нюанс у соседа. Мог бы и сразу спросить, кто намерен завалиться вечером, а не соглашаться на всё китайским болванчиком и потом страдать как маленький – он не перестаёт молча себя ругать всё то время, что рассчитывается на кассе и бредёт в сторону студенческого городка. Будь он девчонкой, то использовал бы все возможные способы незаметно оставить продукты дома и улизнуть. Например, дожидаться в укромном месте, вроде кафе лучшего друга или моста разбитых сердец, фатальной встречи, умываться слезами и мечтать о счастье, но не в этой жизни.       Без лишних вопросов и претензий он соглашается помочь Куну с вымыванием риса и нарезкой овощей. Юкхей занят тем, что отгоняет любителей бесплатной еды от их закутка в общей кухне грозными рыками и суровыми взглядами. Он даже автографы умудряется раздавать желающим и не очень, и это всё равно лучше двух его попыток снять шелуху с крошечной луковицы, которые обернулись закатанными в пластырь четырьмя пальцами. Скоро девять вечера, время запланированной встречи, и Чону с каким-то удивлением осознаёт себя не волнующимся, а заинтригованным. Ему ведь не тринадцать, чтобы в круглосуточном режиме страдать и бояться встречи с тем, кто нравится.       Да, нравится, и вот она, настоящая проблема.       Первым приходит Сычен, где-то за четверть до девяти, со стопкой настольных игр. У Чону он ассоциируется с беретами и кисточками из искусственного волокна, поскольку очень ревностно относится к беличьим хвостикам и даже устраивал пару раз одиночные пикеты под окнами ректората. Кун как-то, улыбаясь, сказал, что иностранные студенты стараются держаться дружными компаниями, однако Сычена все сторонятся, а лично он его очень любит за редко встречающуюся в последнее время непосредственность. Теперь Чону наблюдает эту характеристику вблизи:       – А зачем ты рисуешь этому парню сердечко на лбу? – вместо приветствия выдаёт Сычен, заглядывая увлечённому художнику за плечо.       Юкхей, закончив закрашивать кривой контур, отпускает бедолагу, которого держал в захвате за шею последние минут пять, и тот с истеричными всхлипами убегает. Всё очень просто:       – Пока я говорил с его другом, он стащил и съел три сосиски с нашего стола. Любит их, говорит, не сдержался. – И сам тянется в коробку, снимает плёнку сразу с двух сосисок и невозмутимо жуёт под уничтожающим взглядом шеф-повара вечера. – Но Куну же не хватит на рамён!       – Любит? Поэтому сердечко?       – Нет, потому что жопа, а мне лень вырисовывать. Что, не шибко похоже было?       – Не очень. Как ты вообще поступил?       Громче всех хохочет Чону, получает за это огромной лапищей по шее, но не прекращает булькать ещё долго, пока не подтягиваются остатки компании. Это происходит так не вовремя, так неожиданно, что парень не успевает морально настроиться, а оттого – и толком удивиться. Джехён в ярком розовом свитере, явно не новых, затёртых джинсах, и Чону от души благодарит небеса за отсутствие даже намёка на чёрный. Ну, волосы не в счёт, конечно же.       – Ну и? Долго вы ещё? Пиво стынет. Греется, то есть. Вы не представляете, как круто дружить с Джехёном. Ему-то алкогольное продали, – хихикает Марк и отбивает пятёрню донельзя довольному Юкхею. Потом оборачивается, щурится и: – Ой, ты Сычен, да? Я Марк!       – Я так и понял. – Важно кивает Сычен. – Кун сказал, что самый громкий – самый странный, и его зовут Марк. Но ты не переживай, я не думаю, что бывает кто-то, кто хуже Юкхея. Он мне весь сентябрь написывал в какао, представившись моделью Мими, представляете? У меня даже скриншоты есть с его подкатами.       Лукас неожиданно бледнеет.       – На телефоне, на ноутбуке и на съёмном диске с фотографиями, которые я отвёз родителям в Пекин.       И зеленеет следом с полуобморочным:       – Ты не посмеешь. Никто не поверит в то, что это мой старый аккаунт!       – Поверит. Я сейчас этот разговор записываю.       Убийства не случается только чудом.       В какой-то момент Чону обнаруживает себя бессовестно наблюдающим. То есть, он не может оторвать взгляда от того, как Джехён щёлкает кольцом третьей по счёту банки, как покрывается лёгким румянцем и с лёгкостью ведёт в карточной игре, с правилами которой мало кто, кроме него одного, разобрался. Они не так давно перебрались в комнату, раздразнив весь этаж запахом вкусной домашней еды, и теперь ведут себя так, будто дружили (по меньшей мере) вечность. Никакой неловкости, фраз, без ответа повисающих в воздухе, и затягивающихся пауз. Если не визжит Марк, то хохочет Юкхей. Если Кун не затягивает душещипательный тост на полтора часа, то Сычен прикладывается к пиву дважды. А ещё сидеть на полу в ворохе одеял, оказывается, не так уж и неудобно. Даже весело.       Так как собравшиеся уже понемногу приближаются к той кондиции, когда всё кажется запредельно смешным, даже мизинчик левой ноги Лукаса, у которого носки на решето не похожи – больше на дуршлаг, то Чону позволяет себе переползти ближе к Джехёну. Для этого ему приходится перебраться через Куна, и тот только смеётся, хлопая непоседливого по заднице за то, что неосторожно опрокинул пиалу с сушёными анчоусами. Чону хихикает себе под нос и отбирает у ворчливого старшего только начатую пачку чипсов, чтобы был повод сесть максимально близко к нужному человеку, бедро к бедру, предплечье к предплечью.       Хвала богам, что от Джехёна не пахнет ничем дурманящим – только кондиционером для одежды, но и этого оказывается достаточно. Не проходит и двух раундов в «Манчкина», как Чону роняет голову на чужое плечо и дальше на мир смотрит сквозь упавшую на глаза чёлку и хмельную пелену.       – Кружится, – тихо проговаривает он, пока внимание присутствующих приковано к Сычену, пытающемуся рассказать анекдот на китайском. Только голова или мир в целом, готовый вот-вот осыпаться на осколки, Чону не уточняет. Он уверен, уверен на все сто, двести или триста, что две сумасбродные ночи провёл именно с тем, с кем сейчас сидит по-турецки рядом, упираясь спиной в батарею так, как это уже было, только при других немного обстоятельствах. Джехён то и дело смеётся, будто бы окунает в чан с водой-воспоминаниями, в которых, страшно признавать, приятно барахтаться.       По-хорошему злит самообладание Джехёна. Он не дёргается даже тогда, когда Юкхей открывает настежь окно, чтобы выветрить жару из помещения. Хоть бы сделал вид, что стало неожиданно холодно. Чону с какой-то злостью пытается затолкать ему горсть слайсов в рот, не отнимая от плеча головы и продолжая смотреть на то, как Кун тасует карты. Конечно же, наугад такое не провернёшь: после третьего тычка то в щёку, то в подбородок, то в губы, Джехён перехватывает тонкую кисть и ест с руки сам, цепляя губами жирные от специй пальцы. При этом он умудряется комментировать только что сыгранную партию и даже пинать Сычена, хохоча с набитым ртом.       Чону не сопротивляется. Его мало волнует, как это выглядит со стороны, прилично ли, по-дружески или не очень, – он с глупой улыбкой трётся щекой о мягкую ткань свитера, насквозь пропитанного альпийской свежестью или чем там, и на несколько секунд прикрывает глаза. Ему хорошо.       Где-то на подкорке очень хочется вывести Джехёна на чистую воду, прошептать на ухо: «Ну давай, признайся, что это был ты, не бойся, я никому не скажу», но захмелевшему Чону такая идея кажется скучной, поэтому он просто выжидает. Забавно, насколько смелым и раскованным он может быть, переставая себя контролировать. Контроль, рамки, новая почти что личина – это то, чем он живёт изо дня в день, боясь повторения старых историй, жутких молчаливых истерик и страха довести мать до ещё одного нервного срыва.       Другой Чону был общительным, улыбчивым и не боялся делать то, что хочет. Рисовал карикатуры на учителей и друзей из школы, он пел и играл на гитаре. Так же, как и сейчас, участвовал в весёлых посиделках, умудрялся флиртовать направо и налево даже трезвым, так что симпатиями окружающих обделён не был. Никто не считал его асоциальным гиком – наоборот, водить дружбу с Чону рвались все, и девушки, и парни в равной степени. Странно так, словно вчера всё было, а сегодня – голое желание кутаться в скованность и ни к кому не прикасаться лишний раз, ни физически, ни тянуться в общении. Разве что к Джехёну.       Сложно объяснить почему, но он вызывает доверие. Весь его вид вынуждает подсознательно надеяться, что он не обидит. Нет, он не упустит возможности поддеть, подшутить, но всё, что нажито непосильной проницательностью и готовностью слушать, не будет использовано против того, с кем он общается, с целью унизить и насладиться триумфом. Ещё он выглядит скрытным, а это всегда вызов. Ничто так не тешит самооценку, как осознание, что человек, не привыкший открываться первому встречному, с тобой одним откровенен.       Когда на дне пачки остаются картофельные крошки, Чону вымазывает в них все пальцы, чтобы облизать, но до рта самое вкусное, что бывает в чипсах, не доносит. Его хватают за рукав, и дальше парень не соображает, что происходит. Он всегда на удивление быстро пьянел, и этот раз не стал исключением, так что лишь спустя несколько секунд он понимает, что два его пальца цепляют губу Джехёна изнутри. Подушечки скользят по следам мелких укусов, собирают влагу, ногти тихо «цокают» по зубам, и следующим неловким одёргиваем Чону просто стряхивает крошки в чужой рот. Он никак не ожидает, что их тут же подберут языком – этот же язык проходится и по пальцам, а дальше всё как в тумане, потому что Джехён, чёрт бы его побрал, просто обсасывает соль уже с трёх, втягивая щёки. И опять же – не прекращая вращать языком.       Хорошо, нет, просто прекрасно, что Кун замечает под задницей Лукаса припрятанные карточки и громко обвиняет его в бесстыдном мошенничестве. Марк принимается защищать друга, опьяневший Сычен просит перевести вопли на мандарин, тоже воплями, но внезапно на японском, и Чону пользуется рекламной паузой, чтобы вырвать руку из цепкой хватки и… Укусить Джехёна за мочку уха в отместку.       Он честно не ответит, почему так происходит. Захотелось – сделал, невелика проблема. И эффект превосходит все ожидания: Джехён резко выпрямляет спину, несильно отталкивает от себя Чону и подтягивает одну из вытянутых в сторону игральной зоны ног. Так смешно, так вынуждает перебраться к нему на колени, и Чону новым своим порывом-желанием не брезгует. Он даже голову на уже полюбившееся плечо откидывает и тихо смеётся в потолок.       – Тебе не кажется, что это слишком? – недовольно ворчит Джехён. Судя по суетливым движениям, он не знает, куда деть руки, и, в конце концов, упирается ими в островок пола позади себя.       – Не-а. А что такое? В прошлый раз тебе нравилось, жалоб я не слышал. – И вот он, первый выстрел.       – Ты бредишь. – Неужели мимо?       Где-то в полночь, в перерыве между коряво спетым Сыченом гимном Ямайки и яростными попытками Марка научиться скримить, как уважаемые в музыкальном обществе рокеры, Чону начинает клонить в сон. Лежащий на бедре Куна, он то и дело ловит на себе непонятно что означающие взгляды Джехёна и улыбается. Поднимается на ноги, наверное, попытки с третьей и с облегчением плюхается на свою кровать. Его не волнует ни песенка женской поп-группы, играющая фоном, ни шанс того, что его вырвет прямо на подушку. Чону убирает её из-под головы, обнимает руками-ногами и закрывает глаза, чувствуя, как весь мир катается на хмельных качелях вместе с ним: вверх и вниз, вверх и вниз.       Из общей какофонии разнокалиберных звуков он улавливает тихий голос героически трезвого Джехёна, который разговаривает с кем-то по телефону:       – Прямо сейчас? – Пауза. – Нет. Да, у меня в спальне. Угу. Угу. – И чуть погодя: – Ребят, я отлучусь ненадолго.       Чону засыпает и просыпается через несколько минут в холодном поту. Кун с Сыченом курят в окно, что повергло бы трезвого Чону в шок, в то время как сейчас ему попросту наплевать, Марк со своим кумиром Лукасом снова заняты игрой. Судя по отсутствующей шестой куртке, «ненадолго» Джехёна может затянуться. Что за неотложные дела могут быть в такое время – интересно. И интересно настолько, что Чону моментально приходит в себя и не придумывает ничего лучше, кроме как подхватить связку ключей Марка, по неосторожности и небрежности оставленную на журнальном столике, и незаметно выскользнуть из комнаты, благодаря басы стереосистемы и гордясь собой.       Что он делает – импровизирует, зачем – потом разберётся.       Он почему-то твёрдо убеждён в том, что, если ворвётся сейчас в чужие хоромы, то обязательно застанет Джехёна, переодевшегося в чёрный костюм и затягивающего ремни портупеи. Это будет безоговорочная победа. Уверенность в том, что именно так и произойдёт, позволяет не мёрзнуть на улице, не стесняться спящего охранника чужого корпуса и в считанные минуты взлететь на третий этаж по лестнице, игнорируя прелести лифтов.       По закону жанра, Чону оказывается у нужной двери как раз тогда, когда Джехён её открывает. Он не наигранно, а действительно удивляется:       – Чону? Что-то случилось? – Из-за длинного серого пальто не разберёшь, во что он одет, так что прямого доказательства причастности Джехёна к клубу анонимных извращенцев у Чону ещё нет. Хотя заиметь был бы не против.       – Нет, всё в порядке.       – Тогда возвращайся к себе. Я через пару часов заберу Марка.       – С кем сегодня развлекаетесь? – выпаливает Чону раньше, чем успевает подумать.       Нужно отдать актёрским способностям Джехёна должное, потому что он вполне натурально удивляется и преспокойно сообщает:       – Без понятия, что ты имеешь в виду. Мне позвонила сестра и попросила увезти её из клуба в Каннаме, потому что им с подружками скучно. – Эта версия ну никак не вяжется с чем-то там в спальне, и Чону ухмыляется.       Более того, он замечает на собеседнике лаковые туфли с заострённым носком. Пока Джехён несёт откровенную чушь, Чону безо всякого стеснения пялится на эти проклятые туфли, опустив голову, и ловит довольно яркие флэшбэки.       Шаг в тишине, два, три, звяканье ключа на цепочке и довольно жёсткое «Попроси правильно» на «Сними уже эту дрянь с меня, а». Руки болели нещадно, болела и спина от не особо удобного положения, в котором Чону просидел несколько часов. Это был он, Джехён, – Чону знает по тому, как он наклоняет чуть голову, когда по-настоящему заинтересован происходящим, по осанке, по треклятому смеху, который всё никак не выветрится из головы. Звучит то с насмешкой, то беззаботно, счастливо, и Чону еле слышно просит:       – Хватит. Пожалуйста, хватит. – Он поднимает глаза и просто смотрит в чужие. С той болью, которую давно прячет, с жалостью преданного питомца и чем-то ещё, не до конца оформившимся. Права была Ведьма, когда называла его Щеночком, права была и тогда, когда позволила себе поделиться сравнением с кем-то ещё, кто не был в ту ночь в комнате; больше Чону в совпадения не верит. Глупо, опрометчиво, но уловка за уловкой – и рыбка на крючке. Боится, потеряла уверенность и всякий страх, потому что столкнулась с неизбежным и не собирается бороться. – Объясни мне, что происходит. Почему я? Зачем?       Джехён замирает. Цепенеет он на всю ночь или только на пару секунд – неважно. Чону тянется вперёд, расстёгивает верхнюю пуговицу его пальто и готов свалиться в обморок тут же, потому что, да, тот самый костюм. Стойка-воротник, вырез, в котором ни намёка на рубашку или футболку, только треугольник белоснежной кожи и та самая цепочка, на которой болтается маленький ключ. Остаётся только горько усмехнуться. Даже так, ничего не изменится: Джехён будет продолжать делать вид, что они только недавно познакомились, что их ничего не связывает, и Чону практически пустое место. Казалось бы, столько вопросов можно задать, но получается только горько усмехнуться:       – Так когда мне ждать следующего твоего визита в маске? Или не ждать, потому что нашёлся кто-то интереснее?       – Тебе лучше уйти.       Хлыстом по спине и то не больно. Даже если столько раз, сколько Чону эту проклятую, ненавистную фразу слышал от того, кого, как он считал, любит и будет любить до смерти. Предательства здорово вправляют мозги, к слову. Внутри всё горит от обиды, от неожиданного разочарования в том, что догадка подтвердилась (лучше бы не, влюбляться в Джехёна было довольно приятным процессом). Все внутренности, такое чувство, что тянутся по пищеводу в глотку, и романтикой тут не пахнет, так как:       – Меня сейчас стошнит, по-моему.       Джехён делает страшные глаза и орёт:       – Ванная сразу слева, заходи бегом! – Вваливается в прихожую и прислоняется к стене, пропуская содрогающегося младшего внутрь.       Рамён, чипсы, пиво, сырые сосиски, зелень – малоприятная по цвету и консистенции масса размазывается по белой керамике, и Чону еле находит в себе силы, чтобы выжать кнопку, слить воду, предотвращая следующий рвотный позыв. Он стягивает через голову футболку, вытирает мокрый лоб и, как бы ему ни не хотелось, снова ныряет головой в унитаз. Деньги, душу, всю радость мира – готов отдать всё что угодно, лишь бы муть поскорее ушла, а он сам – наконец-то ожил. Лихорадит, холодно, противно. Хотел романтики как в кино, с разоблачением и горячими признаниями, – получите, распишитесь. Ну, не совсем по сценарию, но облегчение и жар присутствуют. Стыдно непередаваемо. Где-то после четвёртого захода и наступившего следом перемирия с измученным организмом Чону слышит шорох за спиной и удивляется, что Джехён никуда не ушёл.       – Сможешь встать и умыться? – спрашивает.       Чону отрицательно мотает головой.       – Я пока здесь посижу, – полустонет-полухрипит. – Езжай за сестрой, не волнуйся. У меня есть ключи Марка, если что. Мне уже полегчало, честно.       Вместо того, чтобы уйти, Джехён садится на корточки рядом. Он безо всякого усилия закидывает шарнирную руку себе на плечи и рывком ставит на ноги, тут же дёргая вентиль крана и принимаясь умывать Чону над раковиной, как несмышлёныша, запачкавшегося кашей. Несколько раз он заставляет пить с ладони и долго полоскать рот чем-то мятным, пока не вытирает полотенцем и не уводит на кровать.       В комнате Джехёна темно, открыто настежь окно. Оно выходит во внутренний двор, так что шума автострады почти не слышно – только окрики не спящих до сих пор студентов, котов и редкое лязганье бутылок. Для полного счастья не хватает только цикад и шелеста крон деревьев, но пока достаточно и того, что Чону больше не тошнит. Он кутается в наброшенный на него плед, зажимает мохнатый край у подбородка и запоздало стыдится того, что полуголый. Вся его решительность куда-то испарилась, тело теперь ватное, а в голове пустота.       Клубы, маски, интриги отходят на второй план, потому что Джехён, расстегнув пальто, садится у кровати и облокачивается на край матраса. Он укладывает на руки подбородок и смотрит, смотрит, смотрит, а Чону только и может, что высматривать лунные блики в его волосах и слабо надеяться на более-менее честный разговор.       – Ты должен понимать, что всех, кто когда-либо пытался разузнать о Клубе больше, чем было позволено, затыкали. Люди переводились официально в другие колледжи, школы и университеты, либо их имена просто-напросто исчезали из журналов вместе с ними и их вещами. – Голос Джехёна вызывает неприятный зуд вдоль позвоночника, и Чону неловко елозит, слушает продолжение… исповеди? – Есть такие, кто многое знает, но они благоразумно молчат. Ещё больше тех, кто с Клубом связан, поэтому они не молчат, а, наоборот, говорят то, что им велено.       – Но кто они? Кто вы?       – Всё непросто, Чону, и тебе правда лучше в это не лезть. Не жаловаться, не выспрашивать, не…       – Не лезть к тебе?       Джехён хмурится и отводит взгляд. Вздохнув, он снова смотрит в глаза и тихо признаётся:       – Я, может, и хотел бы, но нельзя. Клуб приглашает один раз, и я уже получил за то, что мы с С... За то, что я поддался уговорам обозлённой Ведьмы, и мы заявились к тебе повторно. Ты не ошибся – она действительно злилась из-за испорченной ночи и не хотела верить в твой выбор.       Чону не сдерживает хихиканья:       – Надо же, я про себя её так и называл, Ведьмой.       Джехён возвращает улыбку:       – На самом деле, она классная.       – Ну да, все вы супер, не считая того, как развлекаетесь с наркотиками и людьми.       – Игры бывают разными, так что... – фразу не заканчивает. Понимает, что и так достаточно выболтал. – Послушай, Чону, некоторое время тебе стоит держаться от меня подальше. Сходи хоть на сотню радиостанций, начни снова заниматься вокалом, можешь даже Марка брать в аренду, я буду только за, но, пожалуйста, никому ни слова обо мне и о Клубе. Просто... поверь мне?       – А потом? «Некоторое время» я буду продолжать делать вид, что ни разу не целовал тебя, не прикасался к тебе, а потом что? Нет, уже даже сейчас, когда я, зная, с кем провёл две ночи, должен лежать и представлять, как ты участвуешь в очередной игре, – что? – Звучит довольно «дёшево», без намёка на чувство собственного достоинства и с признанием поражения по всем фронтам. По тому, где равнодушны к ямочкам на щеках, где не вздрагивают от бархатного смеха, не высматривают в толпе, не надеются обменяться номерами телефонов. По ножевому в сердце на каждый вывод: неравнодушен, вздрагивает, высматривает, надеется.       Корчить барышню с разбитым сердцем и плакать Чону не намерен. Даже если бы очень хотел – вряд ли бы смог; не так устроен – от стресса старается всегда абстрагироваться до того, как он ударит. Парень перекатывается на спину и тяжело вздыхает, стараясь уже сейчас распланировать ближайшие дни своего существования так, чтобы не оставалось времени на лишние мысли. К музыке он точно не вернётся, но вполне может взять дополнительный курс по композиции или технике рисования. А ещё…       А ещё Джехён вдруг нависает сбоку и целует в губы, что в программу борьбы с противоречивыми чувствами ну никак не входит. Это не то, дразнящее, с чего начинается секс. Не издевательство, не приказ, не дерзость. Джехён так осторожно зажимает нижнюю губу своими двумя, будто боится что-то сломать, и это что-то – доверие. Да, познакомились они далеко не при лучших для честных отношений обстоятельствах, да, вслух Джехён так и не признался ни в чём. Чону не сдерживается и укладывает ладонь на мягкую щёку, поддаётся искушению и тычет большим пальцем в образовавшуюся ямочку, когда на его прикосновение улыбаются.       В дверь начинают неистово барабанить. Позднего гостя – или гостей – можно было бы проигнорировать, если не истошный крик:       – Дже, блять, открой, или я вынесу всё к хуям! Я знаю, что ты здесь. Открой сейчас же! Ты знал, да? Ты что-то знал, придурок! Открывай!       Чону в секунду оказывается укрытым с головой. Молчаливую просьбу быть незаметным понимает, но всё равно переворачивается на бок и чуть приподнимает край своего убежища; ему страшно и любопытно одновременно. Он видит, как Джехён выбегает из комнаты и подлетает к входной двери, как врывается в прихожую парень с красными волосами и практически визжит, набрасываясь с кулаками:       – Какого чёрта ты выключил телефон? Какого не пришёл? Ты знал, что это случится? Ты всё подстроил? Руки хотел умыть? Ты знал, что у неё астма? Хуевы ингалянты! Хуев Джонни!       – Заткнись сейчас же! – Звучит злое шипение после грохота закрывшейся двери. Джехёну приходится ударить Тэёна (именно его) по лицу наотмашь, чтобы тот пришёл в себя. Благодаря свету настенной лампы у вешалки для верхней одежды Чону замечает, что Тэён плачет, и весь подбирается от ужаса. Белая рубашка на груди парня распахнута, прибежал он не просто в панике, а босиком и не застегнув даже штаны. – Если и объясняться, то явно не перед тобой. Угомонись и не кричи! Что случилось?       Тэён как-то жутко вскрикивает. Он хватает Джехёна за плечи, трясёт его, и на каждое истеричное пошатывание приходится по одной и той же фразе:       – Она умерла, Дже. Она умерла, Дже. Она умерла, Дже. – А после оседает прямо на горку оставленной на коврике обуви и шёпотом: – Что с нами теперь будет?       На следующий день в национальном университете культуры объявляют траур.       Говорят, Пак Суён задохнулась во сне.