Клуб

      Тэён жмурится от тупой боли в левой части грудной клетки, но всё равно вытягивает руку сквозь кованую решётку и цепляет пальцами правой руки гладкий бок пачки сигарет, приклеенной к нижней части наружного подоконника. Прятать было проще, а после прошедшего под утро дождя, намочившего пластырь, и последующего полуденного солнца, зажарившего его, едва ли не намертво приплавившего, шанс отодрать от металлической поверхности заначку скатился к нулю.       Но Тэён не сдаётся: скидывает на пол белые тапочки, запрыгивает на широкий пластиковый подоконник и прижимается к решётке вплотную; царапает ногтями несчастный пластырь, и у него почти получается выцепить своё спасение от излишней нервозности, когда за спиной кто-то давит смешок в кулаке и:       – А если я пожалуюсь дежурной медсестре? Ты и так еле дышишь. И лежать много должен.       Тэён вскидывает средний палец свободной руки, не оборачиваясь и не отвлекаясь от начатого дела всей его нынешней жизни в больничных стенах. Когда он наконец-то с облегчением закуривает, на часах как раз четырнадцать пятнадцать – время обеда, а это значит, что никто из персонала в палату в ближайшие сорок пять минут не наведается. Разве что Донён нажмёт на кнопку экстренного вызова, но тут уж вряд ли. Не тот уровень, не настолько мелких пакостей стоит от него ожидать.       Он спокойно наблюдает за тем, как Тэён пристраивает голые пятки на холодный в это время года радиатор и небрежно выдыхает сигаретный дым в окно, явно не планируя спускаться на пол. Выглядит Донён, как и всегда, опрятно, собранно, дорого. Он никогда не носит вещи с брендовой символикой, но Тэён, следящий за всеми мало-мальски известными модными домами, догадывается, чьи бирки у Донёна за шиворотом и сколько примерно он вываливает за каждый свой скудный в плане цвета «лук». Больничный халат, небрежно накинутый на плечи, портит немного впечатление, и Тэён фыркает себе под нос. Хоть сегодня и хоть что-то в этом фрике, помешанном на стиле и идеальности, есть нелепое.       – Спасибо, что вызвал скорую именно этой частной клиники. Я заранее боюсь представить, какой длины счёт они мне вывалят при выписке. – Долгая затяжка, ехидный прищур глаз. – Я еле отбился от их менеджера по страхованию, завтрак мне, мышь офисная, испортил.       – Я оп… – тихо начинает Донён, но Тэён обрывает его на полуслове:       – Нет. Я не такой ущербный в плане денег, как ты всех вокруг видишь.       – Я оплачу твоё лечение из фонда Клуба. – Фразу Донён всё же заканчивает, аккуратно садясь на край единственной кровати. – Как его полноправный член, ты имеешь право пользоваться абсолютно всеми привилегиями.       «Хотя тебя могли вышвырнуть за борт, как не нужного никому свидетеля» повисает в воздухе не высказанным вслух.       Что-то здесь не так. В чём подвох? Тэён, конечно же, не подаёт виду, что боится этого разговора, он продолжает так же спокойно курить. Впрочем, после событий ушедшей ночи, с дракой, дотошными исследованиями и наигранно бодрым докторским «Внутренние органы не повреждены!», сложно на что-то ещё реагировать бурно. Невольно он проваливается в недавние события: вот ему звонит тот же Донён, просит быть по адресу вовремя, не опаздывать, вот Юта говорит начинать без Джехёна, надеваются маски. Если бы он только знал, чем всё обернётся, если бы только знал… Проигнорировал бы приглашение, как Джехён, и не было ни страшных хрипов, ни криков, ни попытки помочь Суён, ни вида обнажённого, но уже бездыханного тела.       – То есть, я прошёл испытание и теперь могу с честью состоять в аморальных рядах? – Вырывается прежде, чем Тэён успевает подумать. Но он ни о чём не жалеет. – Лишать кого-то жизни?       – Это была фатальная случайность, не выдумывай ничего. На крайний случай – оставь всё полиции, они разберутся.       – Они разберутся так, как будет выгодно Юте.       – А значит – как нужно. – В голосе лёд.       Как же это всё надоело, господи.       – Я хочу отдохнуть хотя бы пару дней, Донён, от давления родственников, от всех знакомых рож, от тебя в частности. Зачем ты пришёл? Поздравить с вступлением в Клуб? Я безмерно рад, а теперь проваливай. – Раздражает и стерильность палаты, которую вымывают строго по часам, и невозможность держать личные вещи, кроме телефона и зарядного устройства.       – Что произошло между тобой и Джехёном? – Донён никогда не страдал праздным любопытством, не страдает и на этот раз.       Не озабоченный ничем, кроме как необходимостью стащить из процедурной комнаты новый пластырь, Тэён впервые смотрит на Донёна под другим углом. Он видит такого же уставшего, как и он сам, человека. На плечах обоих с самого момента рождения лежит неописуемая ответственность, и если Тэён всю сознательную жизнь только и делает, что пытается сбежать, то Донён откровенно тонет, пока в глазах догорает надежда на перемены. Тэён вспоминает их первый курс, задорно улыбающегося парня-душу любой компании и не находит ничего общего с тем, кого видит сейчас перед собой. Сдержанным, холодным, нечитаемым. Становится вдруг интересно, насколько изменился он сам, смог ли повзрослеть и остаться, тем не менее, собой.       Нет.       Застрял в том лете, когда висел на ржавом турнике вниз головой, зацепившись ногами за перекладину, и хохотал из-за особенно жалкого вида трусливо поджимающего губы восьмилетнего Джехёна. Нет, Юно, тогда ещё он был Юно. Собирал фигурки динозавров, несколько раз смотрел «Звёздные войны» и любил пончики в шоколадной глазури с присыпкой в форме звёздочек. Задолго до того, как его отец стал видным политиком, и их дороги разошлись до самого момента случайного поступления в один и тот же университет.       – Повторяю: проваливай.       На удивление, Донён встаёт и подходит к двери. Но, по закону жанра, схватившись за белую ручку, он замирает и говорит больше с белыми стенами, чем с Тэёном, играющимся с подгоревшим фильтром.       – Судя по всему, ты упустил момент, когда он мог бы влюбиться в тебя в ответ. Твоя напускная агрессия только вредит тебе, Тэён, подумай об этом на досуге.       – Оу… Тебя беспокоит моя личная жизнь, и ты даёшь мне советы, как себя вести, надо же. Как мило. Что дальше, праведник? Превратишь воду в вино и воскресишь кого-то? – Ты не всемогущ, хочется припечатать, никто и ничто не даёт тебе права судить, пытаться играть чужими судьбами. Ты никто, такой же никто, застрявший в паутине гнилого общества, как и миллионы дышащих с тобой одним грязным, жирным воздухом. – Знай, что, если бы не указание моего многоуважаемого бездетного дяди, если бы не его серьёзные угрозы в адрес матери, я бы в жизни не приблизился к вашей мерзкой тусовке насильников и убийц.       – Ты понятия не имеешь, что происходило в Клубе несколько поколений назад.       Вместо того, чтобы найти с Донёном общий язык, когда тот так любезно идёт навстречу (нонсенс), Тэён, задетый за живое, возвращает нож под лопатку:       – Мне достаточно того, что я знаю и видел лично. Как дела у Куна, к слову?       Донён оборачивается резче, чем следовало бы, контролируй он себя на все возможные проценты на самом деле. Тэён, ликуя, понимает, что у Змея больше нет той власти, которой он не раз пользовался, козыряя своей проницательностью. Называя Тэёна собачкой, издеваясь каждый раз, когда он, Тэён, пытался воскресить хоть какие-то обрывки красной нити, связывающей его с беззаботным детством и Джехёном. Знание страшное оружие, да, но осознание, принятие даже – броня из самых крепких.       – Не забудь передать ему привет, когда свалишь отсюда нахуй. – Тэён бросает пачку недешёвых сигарет аккурат в чужое лицо, но Донён с лёгкостью её перехватывает у самого носа. Он понимает, что это была не попытка унизить физически, ударить, а снисходительная подачка с намёком перекурить и снять напряжение, слишком поздно, уже когда пальцы со злостью сминают серебристый картон. Однако всё ещё старается держаться, почти рычит:       – Отзови своих гиен, или на месте Чону окажешься ты сам. Я тебе это гарантирую.       Хлопает дверь, звенит тишина, но Тэёну больше не страшно. Боятся только те, кому есть что терять. Единственная ценность – мать – в безопасности и не знает тягот бедности, пока он делает всё, что короткими звонками велит влиятельный родственник. А поскольку Джехёна он потерял давно, ещё в момент, когда, испугавшись собственных чувств, стал его игнорировать до самого переезда семьи Чон в Каннам, то может позволить себе гадкое сообщение, которое, несомненно, будет иметь тяжёлые последствия.       Тэёна – по его же скромному мнению – невозможно ненавидеть больше, так что он намерен поддерживать планку, подкармливая непомерно раздутое самолюбие. Зализывая после раны в местах, подобно этому, мертвенно-белому и проспиртованному насквозь, чтобы никто не видел молчаливых истерик и непрошеных слёз.       «Завтра после факультативов. Мне всё равно, как и где вы его задержите».       Тэён вытирает рукавом больничного халата мокрые глаза и со всей силы швыряет телефон в стену, холодно раздумывая о том, какую модель купит завтра с утра пораньше, когда его выпишут из стационарного отделения.       Может, удариться в ретро-стиль?

***

      Кун начинает подозревать неладное слишком поздно.       На странную компанию в капюшонах и без сумок стоило обратить внимание ещё тогда, когда они с Чону в канцмаркете выбирали холсты и новые кисти. Троица подозрительных парней ошивалась неподалёку, делала вид, что крайне заинтересована акционными образцами пастели, и на людей искусства походила мало. Скорее, на любителей протеиновых коктейлей и жима лёжа, но чем жизнь не шутит. Вдруг позируют друг другу по выходным, мало ли.       Чону идёт рядом довольно бодрым шагом, как для человека, ночевавшего на матрасе в пустой комнате, побывавшего в деканате из-за участившихся прогулов и продолжающего стойко терпеть молчаливую травлю. В другой раз – Кун уверен – он бы замкнулся в себе ещё сильнее, глубже, а сейчас от него веет необъяснимой самоуверенностью, легкомыслием, и тут тяжело не уловить влияние Юкхея. Вздох; никогда не знаешь, хорошо ли сказывается тесное с кем-то общение на тебе или плохо.       Руки обоих заняты теми самыми холстами, по два на каждого, уже натянутыми на деревянные рамы, закатанными в пищевую плёнку во избежание казусов, так что, когда ребят зажимают с трёх сторон на плохо освещённом участке автостоянки, вариант-миссия броситься бежать кажется невыполнимой. Чону смешно прокручивается несколько раз вокруг своей оси, убеждаясь, что происходящее не нелепая случайность, и, на удивление, не скукоживается, а гордо поднимает подбородок.       В теории, Кун мог бы отвлечь странных особей разговором, подмигнуть другу третьим глазом, и они дали бы дёру, но Чону лишает его такой возможности, как только замахивается холстами и бьёт плашмя по уху того, к нему ближе. Больше всех удивляется, пожалуй, сам Чону. В вечернем сумраке не видно, но Кун готов поклясться, что сделал он это с глазами на выкате и удивлённо вскинутыми бровями.       Держась за ухо, пострадавший грубо хватает Чону, из карманов ветровки которого сыплются кисточки вместе с деньгами и телефоном, и встряхивает как котёнка.       – А со вторым что? – Судя по голосу стоящего справа от Куна, он не намного взрослее своих жертв.       – Отпусти, пусть бежит к маме. И помнит, что завтра окажется на месте своего дружка, если вдруг захочет привести помощь.       – Всё слышал? А теперь проваливай и не забудь помолиться перед сном с благодарностью, что тебе не надрали зад. – С этими словами Куна хватают за плечо и отталкивают в сторону. Одним только чудом он не падает на припаркованный в кармане сбоку автомобиль. Именно дороговизна этой самой машины и вдохновляет его на глупости, достойные отчаяния Чону и даже «лучше».       Изо всех сил Кун бьёт носком кроссовка по переднему колесу, прекрасно зная, к чему это приведёт. Нет, не к отбитым пальцам, хоть и не без отвратительной боли в ноге, а к оглушительному свисту сработавшей сигнализации. Он и не надеялся, что это спугнёт отморозков, но секундное замешательство позволяет ему вывернуть на асфальт пакет с покупками и схватить блеснувший в свете мигающих истерично фар нож для заточки карандашей.       К чести отряда в чёрном, несмотря на отвлекающий шум, они быстро ориентируются в накалившейся обстановке и перегруппировываются ближе друг к другу. Чону ныряет одному из них под руку и оказывается рядом с Куном, комично выставив впереди себя обломок рамки.       – У тебя ещё есть шанс убежать в слезах, – говорит тот, что по-прежнему держится за ухо. Оно даже, кажется, кровит. – Своей зубочисткой ты вот-вот навредишь себе же.       Между ними – три метра расстояния, и умом Кун понимает, что он правда нарвался. В любом случае, оставить Чону он бы не смог ни при каких обстоятельствах – слишком совестливый и ответственный. Развернутся и попробуют петлять между автомобилей – их догонят, бросятся вперёд – их побьют даже раньше и не запыхавшихся. Стоит Куну подумать, как странно, что проход до сих пор пустует, никто не въезжает и не выезжает, как за спинами нападающих вырисовывается белый силуэт автомобиля. Из-за вопящей во всю сигнализации они, конечно же, не слышат шороха шин об идеально ровное покрытие.       В следующие мгновения происходит несколько вещей сразу. Во-первых, на Куна набрасывается самый крепкий из парней, бьёт по кисти ребром ладони и валит на пыльную землю. Оглушённый, сбитый с толку и ощущающий привкус металла на языке, он не сразу осознаёт суть страшного глухого стука, резкого визга тормозов и последующих воплей где-то на фоне. Кун ведёт головой в сторону, избегая удара кулаком в лицо, и огнём вспыхивает почему-то кожа где-то под ухом. С него тут же скатываются, громко и нецензурно ругаясь, рука его на автомате тянется к собственной шее, и тогда Кун с ужасом понимает, что он весь какой-то липкий.       Ладонь, ключицы, ворот разодранной неясно в какой момент футболки.       Пошатываясь, он встаёт на ноги, чтобы увидеть, как его обидчик даёт дёру. Услышать разбираемые с трудом вопли Чону, который трясёт его за плечи и что-то явно спрашивает. Кун, не отнимая ладони от кровоточащей царапины, неотрывно смотрит на автомобиль, у которого так и не горят сигнальные огни, на валяющиеся на земле два тела и пытается прийти в себя.       – Он сбил их, господи, тупо сбил. – До него наконец доходит смысл истеричных криков Чону. – Ты ранен? Бежим, или вызываем полицию? Что делать, Кун, что делать? Я не знаю!       Знал бы, что делать, сам Кун.       Он заторможено наблюдает за тем, как открывается низкая дверь, как выбирается из салона явно шокированный водитель и на подкашивающихся ногах обходит капот. Как почти падает на колени, но вовремя хватается за белую гладь и просто складывается в три погибели, не смея поднять головы. Видно, что он боится сделать следующий шаг, не говоря уж о том, чтобы проверить состояние покалеченных людей и оказать им первую медицинскую помощь.       Очень вовремя, очень, к ним подбегают охранники с гневными приказами не двигаться. Чону сбивчиво пытается объясниться, кто-то из них вызывает полицию и просит прислать экипаж скорой, а Кун только и может, что смотреть вперёд и даже не пытаться вспомнить, каково это – элементарно двигать ногами, шевелить языком, моргать. Неизвестного водителя берут в захват, укладывают грудью на его же машину, светят в лицо фонариком, и тогда становится ясно, что не такой он уж и неизвестный.       Это всего лишь Донён.       Со свежей ссадиной на лбу, безучастно улыбающийся и устало закрывающий глаза.       Кто-то наверху проворачивает калейдоскоп мира, и узор складывается по-другому. Вот только у кого-то поворот занимает секунду, а простым смертным ещё переживать дорогу, больницы, снова дорогу, допросы и бесконечные коридоры.       Первым в лапы пожилого следователя с кустистыми бровями попадает Чону. Выпучив глаза, он смотрит на Куна с мольбой, перед тем как закрыть дверь, и немного успокаивается, когда получает от него два пальца вверх и добрую улыбку. Последняя даётся с трудом: Кун устало выдыхает после лязга язычка дверного замка, кривится и неосознанно тянется к пластырю на шее. Столько всего произошло за несчастный час, что хочется одного – поскорее оказаться в тёплой кровати и уснуть. Ах, погодите, у него же нет пока кровати, какая жалость, придётся и дальше сидеть на хлипкой кушетке в коридоре с зелёными стенами, молясь всем известным богам, чтобы ускорили время.       В полицейском участке удивительно тихо, тоскливо и холодно.       – Больно? – Чёрт, Кун почти забыл, с кем сидит рядом, в полуметре. Он боится, что если повернёт чуть голову, то умрёт не единожды. Боится, но всё равно попадает в ловушку сразу, как только слышит: – Прости.       – За что? Это не твои же парни. – Буквально секунду сомневается. – Не твои же?       Донён отрицательно мотает головой и глубже ныряет в поднятый ворот пальто. Всех троих осмотрели медики, ничего серьёзного, мелкие ранки и кровоподтёки, но товарный вид потерян. Кун красуется огромным пластырем в опасной близости от сонной артерии, Донён - блестящим от мази лбом с затягивающейся ссадиной, которую он получил, ударившись о руль при резком торможении. Он отказался комментировать то, что случилось, до приезда адвоката, так что сильнее интереса полиции, пожалуй, только интерес лично Куна. Парень не выдерживает и тихо спрашивает, обкусывая губы и глядя в пол:       – И давно ты следишь за мной?       – Я не следил.       – Правда? Как же ты так удачно оказался рядом тогда? Судьба прямо, не иначе.       – Я... – Донён прячет лицо в ладонях. – Это сложно объяснить.       – У нас много времени, можешь попробовать.       Поразительная смелость, Кун готов сам себе похлопать. Ему казалось, что он исчерпал свой лимит храбрости, когда прошлой ночью заявился ко входу в дорогой ночной клуб и выдал тщательно отрепетированную по дороге речь. То ли на адреналине держится, то ли и правда перерос своё прошлое. Сейчас, чётко осознавая, что Донён может его коснуться в любой момент, лишь ненароком дёрнув рукой, он даже страха не ощущает, и это маленький подвиг. И правда, можно собой гордиться.       Вот только некогда.       Донён всё так же молчит. Он сидит, привалившись спиной к стене, ужасно сутулится, что ему крайне не свойственно, и разминает поочерёдно пальцы. Куну хватает двух взглядов украдкой, чтобы уловить то, насколько непривычно самому Донёну находиться в таком состоянии. Он похож на сыча, которого выдернули в дневное время из родного убежища, и Кун не верит, что является тому причиной, пока осторожно не бормочет:       – А раньше ты был готов рассказать мне всё. – И Донён не вздрагивает, маскируя это под попытку выпрямить спину и размять мышцы.       Когда-то давно врач, к которому Кун продолжает ходить на профилактические больше приёмы-беседы раз в месяц, предупреждал о переломных моментах. Что, в зависимости от обстоятельств, их может быть бессчётное количество, но именно переломными они становятся по воле людей, а не абстрактной судьбы, которой так любят прикрываться. И вот сейчас он в полной мере осознаёт свою власть над ситуацией, гнойной раной на теле каждого, когда проговаривает больше для себя, чем для собеседника:       – Я не знаю, насколько разумно сейчас обсуждать то, что было год назад, и… Нет, молчи, не перебивай меня. Так вот, я не знаю, но насчёт сегодняшнего имею полное право высказаться. Что это было вообще? Давно ты позволяешь себе сбивать людей, как кегли в боулинге? Хорошо, что они отделались сотрясением и шоком, а если бы насмерть? Да, всё обошлось, но это не повод продолжать поступать так же опрометчиво и безответственно. Чем ты думаешь? Когда ты уже остановишься, До?       Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт, чёрт. Кун резко зажмуривается, моментально замолкая. Никаких былых прозвищ – не тот уровень взаимоотношений, и давно; остынь, парень. Он еле заставляет себя открыть глаза, чтобы оценить масштабы катастрофы, эмоциональной оговорки, и упускает тот момент, когда «До» решает уложить голову на его плечо.       Звон в ушах.       Из-за того, что сидят они не вплотную, больше похоже на то, будто он свалился в обморок на ближайшую опору. Странно и неправильно сейчас кутаться только в самое хорошее, что связывало с человеком, в конечном счёте, предавшего тебя и разбившего так, как никто другой не смог бы. Или, наоборот, прекрасный знак?       – У меня ничего не получается, Кун. – Донён подаёт осипший голос. – Сначала я гордился тем, что могу с лёгкостью просчитывать чужие ходы наперёд не только в шахматах, но потом крупно облажался и перестал в это верить. Некоторое время пытался гордиться тем, что способен всё контролировать, в особенности – себя, но и тут провал. Снова. Снова и снова, снова и снова. Сложно продолжать верить в свои цели, когда нет того, ради кого ты к этому стремишься.       – Я не совсем понимаю твои цели, если честно. Если о них вообще кто-то знает. Ты всегда был скрытным, но здорово прятался за дружелюбной, болтливой маской. Не усложняй.       – Не усложняю, всё очень просто. Запредельно. Ты просто не представляешь, насколько я разозлился, увидев, что твоей жизни угрожают. Я был готов не просто их сбить, но ещё и переехать. Несколько раз.       Ни ужаснуться такому заявлению, ни спросить ещё раз, как так вовремя Донён оказался на парковке, Кун не успевает. Из-за поворота появляется высокая фигура в плаще нараспашку, и Донён тут же вскакивает на ноги. Он, видимо, собирается выпалить что-то, прежде чем словесно атакуют его самого, но не успевает. Подошедший широким шагом мужчина сходу бьёт его тыльной стороной ладони по лицу и шипит, зло поджимая губы:       – Сколько раз за эту неделю я могу убирать насранное повсюду тобой одним дерьмо? Тебя бережёт дружба с Накамото, и всё. Ещё одна ночь в полицейском участке – и от тебя ничего не останется. Мне надоело прикрывать твою задницу, сопляк. – Не дав сказать ни слова в ответ, он беспардонно врывается в кабинет следователя и хлопает дверью.       Сказать, что Кун чувствует себя не в своей тарелке, – ничего не сказать.       – Кто это был? – тихо спрашивает.       И пугается, когда Донён отвечает в пол не своим, звенящим от гнева голосом:       – Адвокатская мразь, которая больше не будет работать в компании моего отца.       И вот тогда Кун позволяет себе отключиться от всего, от всего мира, чтобы впервые за долгое время от всей души, искренне попросить:       – Остановись. Пожалуйста. Остановись, что бы ты ни задумал. – До.       Колени предательски подкашиваются, стоит Донёну наклониться и ненадолго прижаться сухими губами к злосчастному пластырю на чужой шее.       – Мне не для кого даже останавливаться. – Прости. – Я же говорил.

***

      – Камон, из всех комнат на этой грёбаной планете… – Чону кажется, что они с Куном только вернулись в общежитие, только прилегли подремать в куртках, как Юкхей решил поныть. – Почему я и почему на одном матрасе с этим…       – Тэн!       – Да помню я, помню, девятка! Отдай мне кусок моего же одеяла, мелочь ты злобная. Ку-у-у-у-у-ун! У него даже сисек нет! Почему я должен это терпеть?       Кун молча отворачивается к стене и скукоживается уставшим от жизни в разношёрстном коллективе калачиком.       Он не виноват, что им, как и многим другим ребятам, приходится временно выживать в комнате, где ещё не доделан ремонт, на футонах и с крошечной электрической конфоркой на четыре голодных взрослых рта. Солнце не особо ласково светит Чону в глаз по причине отсутствующих напрочь штор, и он довольно долго возится, прежде чем дотягивается до рюкзака, валяющегося на полу, и находит там телефон, чтобы посмотреть на часы.       Окей, они снова проспали, и в этом даже нет ничего удивительного, учитывая, что будильник Куна не звенел, и «мама» даже не паникует по этому поводу. Половина восьмого утра, до начала первой пары – пинок под зад, панический вопль и бодрая пробежка к метро, но никто и не планирует шевелиться. Юкхей, как обычно, играл до утра, но уже с телефона, Чону и Кун солгали, что второй случайно поранился на факультативе, поэтому им пришлось долго торчать в очереди в больнице, а Тэн…       Тэн заворачивается гусеницей в чужое одеяльце и сладко причмокивает во сне, игнорируя жалобные завывания на ухо.       Чону на всякий случай напоминает всем, что за прогулы исключают, подхватывает рюкзак и выходит в коридор с нагло сворованной из куртки Юкхея сигаретой. Он может только подозревать, насколько помято, убито выглядит, но особо на этот счёт не переживает. Думает о том, куда бы сдать в ремонт раздолбанный в суете вчерашней драки телефон, чтобы не влетело в копеечку. Чону продолжает держать в руке старый моноблок, даже когда выходит за пределы кампуса и бодрым шагом идёт в сторону станции.       У святой троицы есть негласное правило прикрывать друг друга в случае опозданий, и в этот раз врать придётся Чону. Чувствует он себя при этом, на удивление, легко, намного больше его беспокоят мысли относительно Донёна. И история с дурацким телефоном.       Как по мановению волшебной палочки, гаджет вдруг оживает, сообщая о входящем вызове. Чону тормозит посреди улицы, врезается в какого-то старичка и уворачивается от удара клюкой по спине как настоящий профессионал; продолжает идти, пялясь на крошечный экран. С одной стороны, это по-прежнему чужой телефон, чужой номер, ведь сим-карту он заменить не успел, а с другой – уж больно всё подозрительно, и эта подозрительность во всём начинает надоедать. В конце концов, Юкхей учил его грушу бить, а не баюкать.       – Алло, – совершенно спокойным голосом.       – Подожди у ювелирного, за тобой заедет мой водитель.       – Хорошо.       Великолепное начало очередного сумасшедшего дня.