Огненная Кэтнисс

Сначала Кэтнисс почувствовала острую боль в левой глазнице, будто навеки она теперь пуста, затем заметила с каким хрипом и тяжестью выходит воздух из легких, прорывается сквозь разодранное горло: оно всегда болело так, было сухим, словно его никогда не касалась вода. Она поднялась на ноги, и это, как ни странно, далось легко. Потолок был низким и давил на голову, из чего Нисса сделала вывод, что находится на чердаке. В воздухе стоял запах древесины, и верно она опьянела от его сладости, как иначе объяснить странный гул в голове? Девушка подошла к маленькому мутному окошку в крыше и выглянула наружу. Темная дыра все еще висела в небе, прямо на месте солнца. Она хотела выскрести гной из небесной ткани, но могла дотянуться лишь до стекла. У неё не было стрел, только ногти с жутким скрежетом, врезающиеся в окно. Она безжалостно ломала их, и ярче боли загоралась осознание: руки на стекле ей не принадлежали. Изящные бледные кисти вдруг сменились жилистыми ладошками с иссохшейся, отпадающей кусочками кожей. И кровь, медленно скрывающая узоры на пальцах, тоже была чужой. Это кровь шептала ей что-то на жутком скрипящем языке. И каждое слово звучало подобно угрозе. «Ты будешь корчиться в муках, молить о пощаде…» Внизу раздались хлопок и звук шагов, быстро приближающихся к чердачной двери. Кэтнисс замерла в ужасе, но тело всему вопреки ни разу не дрогнуло, не послушалось её воли: не сдвинуться с места, не поднять руки. Сердце мерно колотилось о ребра, слишком большое, пылающее, чтобы они могли его удержать. «…но никто не услышит. Жалкий незаженный фитиль» — Ты мерзкая тварь! — девчачий визг ворвался в комнату вместе с запахом гари. Куриная тушка, сожженная до костей, упала на грязный пол. Кэтнисс никак было не оторвать глаз от этого жалкого тельца, так хотелось до зуда на облезлой коже, хотелось изничтожить в нем жизнь до конца! Но скелет торчал из-под остатков мяса столь же уродливый, сколь влажные дорожки на лице вбежавшей. Покорному огню очага и такая жертва слишком велика. — Зачем ты это сделал? Зачем?! Девушка со всей силы ударила Кэтнисс по щеке. Голова с легкостью качнулась вправо, будто бы ничто в этом мире не связывало её с остальным тщедушным телом. Сейчас она отскочит в стену, отделившись от пересохшего горла, разобьётся и заберет голос крови с собой. — Отвечай мне! Удар. И голову разворачивает влево. «Сырые руки, здесь так сыро, здесь никогда ничего не будет гореть по-настоящему красиво, не будет свободы.» — Чего молчишь? Ты же знаешь, как она мне досталась. Мы могли прожить три дня. А теперь, что нам делать, а?! Проклятый гаденыш. Удар. И тело валится вниз на ароматные доски. Сердце бьется немного быстрее, ребра протестующе ломят. Незнакомая девушка наклоняется над ним, сжимает ладони на тонкой шее. Её всю колотит. Мальчик морщится, тянет руки вверх и вытирает слезы сестры. — А ты зачем это сделала? — детский голос тоже незнакомый вырвался из спекшихся губ Кэтнисс. «Не мое тело, и воспоминания не мои. Но как это возможно?» — подумала Нисса, — «разве я не должна была свою жизнь отпустить?». — Что? — замешкавшись, мучительница ослабляет хватку, замирая взглядом на цветущей от ударов сухой коже. Но сравнятся ли следы на щеках этого маленького чудовища с синяками на её бедрах, со всей той тошнотворной болью, что пришлось вынести ради несчастной куриной тушки? — Думаешь вам с матерью и детьми что-нибудь досталось бы? Тот мужик забрал бы себе, и его морда взорвалась и лопнула бы. Мальчик гладит сестру по лицу, растирая кожу до красноты, уничтожая малейшие следы влаги. Череп ломит от ударов, и кажется откуда-то из затылка течет новая кровь. Слабое тонкое тело крепче других, рана затянется, как тысячи до. Но в груди будет жечь сильнее. «Так не высушить до конца. Вода хитрее, чем кажется. Она не снаружи, она у девки внутри. Нужно поднести её лицо к очагу…». Мальчик дёргает головой, знает, что сестра сломается, почернеет, скорчится, как тушка курицы, стоит настоящему огню лизнуть всего раз. Вокруг столько детей, но мать непременно заметила бы, что одного не хватает. — Так зачем ты это сделала? — повторяет свой вопрос столь же безучастно, как и раньше. Сердце нужно успокоить, пока ребра не треснули, и кровь не заполонила собой все. Влага наконец испаряется, и он последний раз с нежностью проводит пальцами по лицу. — Зачем ты меня ударила? Прежде чем впиться остатками ногтей в её кожу. Не стоило терять бдительности. Уж не думала ли сестра, что кто-то в этом доме умеет сострадать? Таким ни её, ни его отец не промышляли. Девушка взвизгивает и отскакивает подальше. Заместо слёз на щеках кровь. Такая простая и тихая, зато ярко-красная, как все его сны. Мальчик смеется, не вставая с досок. И этот колкий издевательский смех Кэтнисс узнала бы, где угодно. — Френсис! — кричит сестра в отчаянной злобе, не решаясь вновь напасть. Потому что в хилом теле этого ребенка спят демоны, и ей хотелось бы, чтобы он умер раньше, чем они проснутся.

***

Мать пробирается на чердак украдкой, пока никто из орвы детей не проснулся, пока муж заблудился в пьяном бреду. Френсису нравится думать, что из всех она любит лишь его — символ недолгой, но яркой огненной вспышки. Она никогда не говорила, что он за существо, и кем был его отец. Но отблески пламени очага, рассказали обо всем. Мальчику редко дозволено было их видеть, если он только не сбегал с чердака не в силах больше глядеть на стены. Мать верила, что замок ему было ни за что не вскрыть. Но даже когда он украдкой спускался вниз, без нее ничто не имело смысла. Огонь в очаге беспомощен, подобен ему самому, братьев и сестер по большей части не отличить друг от друга. Из дома выхода не было. Но стоило матери только взглянуть на него, прийти к нему, как воздух весь наполнялся её теплым запахом. Она всегда жила страхом, что их раскроют, что люди придут за ним, но прикосновения её дрожащих рук к плечам стирали всякую боль и в горле, и в сердце. Не важно, что огонь зовет, пока не отдашь душу — не тронет. Все не важно, если мать будет навещать чаще. — Фрэнсис, — голос всегда ласковый и тихий. Мягко ведет по голой коже головы со множеством шрамов, вздыхает. Если б зажгли огонь, и ночь стала бы светлее, а руки не дрожали от волнения, она бы не промахивалась так часто и не срезала бы с рыжими волосами кожу. — Милый, ты опять почти не говоришь со мной. — Что мне сказать? Мать еще раз вздохнула. — Тогда я расскажу, сегодня ходила на рынок… Она бывала там почти каждую неделю, и Фрэнсис слышал о нем бесчисленное количество раз. Какой был в этом толк, рынок был частью того мира, для которого он был не создан. Иногда мать мечтала, что спустя много лет, когда он вырастит большим и сильным, они вместе уйдут подальше от этого убогого чердака. Но огонь в крови знал, что впроголодь худому телу никогда не окрепнуть, а единственная сила, на которую мальчик мог бы уповать, требовала так многого. Больше, чем он мог бы отдать. Но все-таки из раз в раз, завороженно вглядываясь кошачьими глазами в лицо матери, Фрэнсис ловил каждое слово. Она всегда лгала, что жизнь станет лучше. Огонь никогда ему не врал. «Ты будешь корчиться в муках, молить о пощаде…» — Мама, я очень сильно хочу пить. Женщина протягивает ему второй кувшин с водой, и мальчик надеется утопить в нем свое пылающее сердце. Ему не хочется гореть, он хотел бы всегда быть с ней.