***
Фрэнсис тяжело втянул в себя воздух. Всё его существо было налито одной бесконечной болью, и в груди что-то назойливо саднило. Огонь беспокойно вился внутри него, проклиная, издеваясь. «Глупец! Глупец! Глупец!» — Надо же, — не без восхищения заговорил Эд, — ты выжил. Мое уважение, Мастер. Маг с усилием поднялся с плаща, на котором лежал в забытье все это время. Без левого глаза мир показался ему настолько узким и искаженным, чего-то не хватало, кто-то отрезал от него половину. Нет, это он сам вырвал её, половину своего мира, оставил на лице отвратительный след, если бы не огонь, он давно уже был мертвецом. Но зачем? Зачем он это сделал? Огонь с таким презрением и упорством повторял этот вопрос, что спустя какое-то время Фрэнсис едва не потерял ответ на него. — Что с Ниссой? — Я почти закончил приготовление первой дозы. Попробую ввести её, а там будет видно, возможно, придется изменить рецепт или продолжить давать тоже лекарство или, с вероятностью в семьдесят пять процентов, она просто умрет. Маг покачал головой, силясь выбросить из головы и голос пламени, и слова Эда. — Она выживет. Она всегда поступает верно и осторожно и, в конце концов, оказывается права. Она всего лишь человек, но ей под силу даже пламя взглядом затушить. Алхимик ничего не ответил, не было времени продолжать разговор, он ввел первую дозу.***
Девочка стояла посередине комнаты, её светлые длинные волосы были подвязаны сзади бантом, на щуплом тельце красовалось почти новое платье из голубого шелка. Более всего она походила на красивую фарфоровую куклу с живыми и любопытными светлыми глазами. Хорошая девочка, которая всегда следует правилам, вбитым в голову сухими холенными руками мачехи. Она всегда держит спину прямо, потому что стоит согнуться, как ее разительное отличие от сестер с густыми и тяжелыми темными кудрями станет еще заметнее. Дома они будут смеяться и отвернутся, даже если она всё сделает правильно. Хорошая девочка, прилежная девочка, коротко улыбающаяся гостям и на отлично знающая, какой столовый прибор стоит взять первым. Кто скажет теперь, что она рождена от простолюдинки? Что до четырех лет жила в глуши? Но как бы старательно она ни корчила на лице довольство и смирение, которому учили и мать, и мачеха, слишком уж громко звучат шепотки. Как бы ни старалась не выделяться, встав в одну линию со своими сестрами, проклятие светлых глаз и волос выдает ее, и кожа бледна настолько, что переплетение вен под силу прочесть издалека любому. Чужая, неправильная, холодная, нелюбимая, брошенная… — Кэтрин, подбородок выше, — как она ненавидит (хоть еще и не знает, что это ненависть) стальной и высокий голос леди Элизабет, эту безусловную ненависть в звуках имени, эту кукольную пустоту во взгляде вперемешку с бесконечной усталостью и смирением, черт бы его побрал. Как прежде отец не помнил ни о ней, ни о матери, так же легко он ввел Кэтрин в свой дом. Его жена старательно учила её основам, которые каждая уважающая себя леди впитывает с грудным молоком. Сестры были такими врожденными аристократками, презирающими все, что не укладывается в норму. Или Кэтнисс так только думала, пока ее саму не научили этому презрению. К домам, подобным тому, в котором она родилась, к людям, не способным вести светскую беседу, к кавалерам, не умеющим танцевать, к уродливым девицам, к подкидышам вроде нее самой. О, как же она презирала себя! Ей не было места в этом голубом шелке, и сестры не уставали ей об этом напоминать. Как бы ни старалась вписаться, мачеха не улыбнется и не полюбит, она вообще никого не любит, любовь — за рамками правил и нормы. Отец никогда не спуститься в детскую и не вспомнит лица ее матери. А она, что она такое? Поросенок в голубом шелке. И знание этикета этого не изменит. Леди не становятся, ими рождаются. Она пыталась что-то изменить до такого самого дня, когда у нее еще была надежда на любовь отца. Однажды он позвал ее, и остальные дети были в бешенстве, ведь их он никогда не звал. Кэтнисс сразу поняла, что как только вернется, ее будет ждать расплата. Может удар и не один, пока леди Элизабет не видит, но ей было все равно, ведь она так долго ждала встречи с ним. Слуга раскрыл тяжелые дубовые двери, и девочка быстро поправила розовый бант, вытянула спину и плавно шагнула вперед, как ее учили. Он едва сидел, так что она в ужасе подумала, что отец болен, пока не учуяла терпкий запах алкоголя. Затуманенные темные глаза скользнули по ее хрупкому телу. Отец поманил ее пальцем и улыбнулся, но Кэтнисс совсем не почувствовала ни тепла, ни радости. Человек, сидящий перед ней, внушал страх, но её душе еще хватало сил лелеять любовь к нему. — Ты подросла, Кэтрин. Вылитая мать, — мужчина нахмурился, — ну, подойди же ближе, я должен повторять?! Девочка сдержала дрожь в ногах и лишь ускорила шаг, семеня к нему так, как никогда не позволили бы себе настоящие леди. Он положил свою тяжелую ладонь ей на голову, вытянув локон из идеальной прически. Потянул ближе к себе так резко, что личико девочки исказилось от боли. Отец втянул воздух возле ее волос. — Совсем не пахнет лесом, впрочем, сколько ты уже здесь живешь? — Пять лет, отец. Он надавил на её подбородок, вглядываясь в её лицо. — А в остальном не отличишь от нее. И почему же никто из моих детей на меня не похож, а? Может они и не мои вовсе? Малышка не нашла что ответить, завороженно глядя на отца. Она все искала в его глазах хоть капельку одобрения, гордости, чего-то такого, что докажет ей, что она и правда была хорошей девочкой, а значит достойна любви. — Даже взгляд, как у нее. Овечий. Белая овца, такой она и была. Что это? Ты жаждешь пойти на убой? Сделаешь для меня все что угодно, правда? Он потянул её на себя, практически касаясь губами нежной детской щеки. И в этот момент что-то в Кэтнисс взорвалось, такое первозданное и яркое. Все полетело в тартарары: правила, наставления, уроки, смирение, в голове громче их всех стучало ее собственное сердце, и ему не нравилось ничего из того, что она слышала, видела или делала последние пять лет, нет всю жизнь. И наполненная этой яростью без адресата она со всей силы ударила отца по руке. Для него это было не больно, и он даже рассмеялся, пока она пятилась от него ближе к двери. — Нет, есть что-то и мое! Ну, же, Кэтрин, иди сюда! Она лихорадочно начала мотать головой, пытаясь спрятаться в углу комнаты. Но мужчина и не думал вставать и идти к ней, скорее всего он уже был и не в состоянии это сделать. — А неплохо, Кэтти, иметь овечью шкурку, если внутри волчонок, а? Извини, если напугал тебя, милая, ступай и позови Элизабет, было бы неплохо, появись у тебя брат, что скажешь? Кэтнисс выскочила из комнаты.***
Эдвард сосредоточенно считал удары ее сердца, хмуря лоб. — А ты был прав, Фрэнки. Удивительно, но все пока идет не так уж плохо. Хотя дело скорее не в её силе, а в тех идеальных пропорциях, что я подобрал. Маг кивнул куда-то в противоположную сторону от согильдийца. Он все еще то и дело дотрагивался до плеч, ожидая, что пальцы коснутся рыжих локонов, но там была лишь пустота. И она успокаивала. С одной стороны, волосы были символом освобождения его сущности, но с другой — они были такими длинными только из-за его трусости и неспособности отпустить воспоминания. Но Кэтнисс смогла разом обрубить все его страхи, заслонив собой в его памяти те дни, когда морщинистые, хоть и молодые, материнские руки так отчаянно прятали от всего мира огненно-рыжий цвет. Нисса победила его боль, умудрившись не сгореть до тла и не бросив Фрэнсиса, когда силы мага начали выходить из-под контроля. И теперь она, усмирившая пламя, была беспомощна до дрожи в сердце. В сердце? Это было даже не смешно ему говорить о сердце или о чувствах. Он просто не имел на это право, это было ему не к лицу, пробуждало лишь почти задушенный голос чего-то вроде совести, напоминающий ему о совершенном страшном грехе. Впрочем, он и был всего лишь воплощением порока, проклятым существом для всех тех, кто чтит добродетель. Фрэнсис не раскаивался. Больше никогда с того заката. Но все же что-то ныло в груди, и что-то в нем было готова разрушиться до основания, если только Кэтнисс умрет. За ней пойдет и все то по-настоящему светлое, что жизнь дала ему в гильдии. Он даже и не подозревал, как много было света, до этого момента. — Взгляни на нее, она стала чуть менее бледной. Эдвард выжидающе посмотрел на Фрэнсиса, но реакции не последовало. Странно, он ожидал больше радости, что ли. Но, в конце концов, он никогда не был особым специалистом в чувствах людей и всегда считал их анализ абсолютно бесполезным, уж слишком переменчивы данные, и слишком часто меняется конечный ответ. Алхимик вернулся к смешиванию второй дозы. По его расчетам, как раз сейчас, то лекарство, что он уже успел ввести полностью должно смешаться с кровью Кэтнисс.***
Она бежала от двери отца все дальше и дальше, не сразу осознав, что коридор слишком длинный, потому что это не воспоминание, а всего лишь часть того белого мира, что она видела раньше. Её мира. «Это тоже надо отпустись!» — строго проговорил в голове голос мачехи. «Прощай, замарашка. Всего вам хорошого. Arevuar. Надеюсь, не встретимся!» — зазвенели в голове голоса сестер. — Нет, нет, нет!!! Пожалуйста, не уходите, мне страшно. Умоляю. Она споткнулась и упала на пол, не сдерживая рыданий, потому что не для кого было больше ей оставаться сильной. В этом мире нет никого, кроме нее одной, всё остальное лишь предсмертный бред, а Нисса отчаянно не хотела умирать. Ни так, ни по-другому. Может, она и могла бы отпустись мать, отца, мачеху, сестер, хоть они в итоге и сделали её той, кем она стала, но что после них? После них были Конан и Фрэнсис, гильдия и, отпустив это, она действительно умрет. От гнили или от разорвавшегося от боли сердца, так уж ли это важно? Жар пронзил ее тело, он был чересчур живым и обжигающим для этого мира. Она прижала руку к груди, она узнала это чувство, этот магический след. Он принадлежал Фрэнсису, никому другому. Боль разрывала её изнутри, и пожар стремился уничтожить легкие, но это давало ей надежду, и, когда пол под ней обратился в дыру с пылающими краями, она молилась попасть куда-нибудь подальше от этого дома, от своих воспоминаний, чтобы боль и жар подсказали ей дорогу в реальность к оставшимся там дорогим ей людям.