Осколки памяти

«Воспоминания — это то, что определяет наши жизни. Что есть жизнь, если не набор воспоминаний? Воспоминания о событиях, опыте, эмоциях. Всё хранится в нашей нервной системе. Все ведёт к настоящему моменту, делая нас теми, кем мы являемся. Без них настоящее было бы лишено смысла. Кто мы сегодня — результат воспоминаний каждого дня. Но память эластична и податлива, часто переменчива. Воспоминания о счастье — это то, что делает жизнь достойной, но они часто теряются среди плохих. Мы — это то, что у нас в голове».

Вспомнить заново, 2017 г.

*Белый листок бумаги на тетради* Боль. Сплошная строка боли вместо нот в тетради. Жизнь играет по ним, и ноты боли оживают. Музыка завораживает, заставляет затаить дыхание и внимать. Струны души натягиваются, но подчиняются умелому музыканту. Музыка прекрасна, словно летний рассвет, момент за секунду до восхода солнца, когда мир замирает, затаив дыхание. Я почти не дышу, вслушиваясь в эту музыку. Она разливается по комнате красками судьбы, и я наблюдаю за ними. Наблюдаю, как отсветы красного ложатся на письменный стол, расчерчивая тетрадь для очередных, новых нот. Зеленый танцует на потолке, рисуя кривые полосы. Они виляют и петляют, словно в танце. Я лишь немой зритель. Везунчик, которому посчастливилось присутствовать на концерте. В руках у меня пузырек таблеток, «заряженный пистолет», но в душе я свободен. Я давно уже не обременен плотью. Я — это дух, летающий сквозь стены. Я — вселенская пыль, что вы вдыхаете каждый день. Я — атом, что распадается на части, чтобы вновь собраться. Я — звезда на небосводе. Отныне я свободен! Предисловие Чёртов дневник умирающего (наверное, он должен быть у каждого) Умирать паршиво! Вряд ли это для кого-нибудь новость, но так оно и есть. Умирать страшно, больно, и если уж совсем начистоту, то дико одиноко. Все эти друзья/знакомые, которые сочувствуют, ободряюще хлопают по плечу, натянуто улыбаются и обещают быть рядом — всего лишь кучка актеров, которых наняли, чтобы они делали то, что им сказали делать, или то, что положено. Чтобы все шло по сценарию. Умирать паршиво, и вовсе не потому, что вся жизнь катится под откос: колледж накрылся, работа показала фак и листок о нетрудоспособности, друзья пожали плечами и пошли дальше, а я… я… Я все еще здесь. Или меня уже нет. Не знаю. Не могу собраться с мыслями. Не могу вспомнить, когда же вся моя жизнь превратилась в череду приема таблеток, прогулок на улице под присмотром мужика в белом халате и привязыванием ремнями к кровати, чтобы я снова не натворил какую-нибудь хуйню или не навредил себе. Сложно вспомнить. Мне сейчас вообще тяжело даются воспоминания. Моя память — это долбанное разбитое зеркало. Тысячи осколков, которые мне уже не собрать воедино. Но, пожалуй, я не с того начал. Если пропустить долгую и унылую историю моей жизни и перейти сразу к сути, то я придурок со СДВГ, наверное, с самым странным именем на свете. Для медицинской карты: М. Стилински (Стайлз). 19 лет. Группа крови — четвертая отрицательная. Диагноз — прогрессирующая лобно-височная деменция. «Дневник, который меня заставили вести доктора-садисты, чтобы точно знать, когда я уже скопычусь. Веду я его неохотно, а потому события могут быть рассказаны спустя недели, а то и месяцы после случившегося. Например, я пишу это только сейчас, а не в марте, как по идее и должен был (когда мне только поставили диагноз). Как видно из записей, вести дневник я начал лишь в апреле, а это предисловие пишу лишь сейчас (в августе), чтобы помнили, чтобы знали…» 21.04.2016 Доктор Ричардс настаивает на том, чтобы я вел дневник, хотя бы раз в неделю, записывая происходившее со мной. Он сказал, на первых стадиях это поможет. На первых стадиях… Будто это что-то изменит, поможет вылечить меня. Но отец воодушевился идеей, накупил мне кучу тетрадей, дневников и альбомов вместе с цветными ручками, как десятилетней девчонке, позабыв, что я предпочитаю маркеры. Отцу так проще. Проще продолжать делать тосты по утрам с подгоревшей яичницей, покупать на заправке гамбургеры и прятать их от меня, отчитывать за то, что не сплю почти до самого утра. Проще потихоньку смягчаться, позволяя мне сидеть у компа до поздней ночи, изучая последствия болезни — он помнит все еще по матери, мне же приходится пополнять свои знания. Проще жить, заходя по дороге домой за таблетками и очередным маленьким ненужным подарком. Ему так проще смириться с потерей сына, если он, конечно, вообще когда-нибудь сможет с этим смириться. Мне почти нечего сказать и одновременно хочется сказать так много, что и вовсе не хочется писать. Не знаю, как отец заметил, что что-то не так, как — с его-то загруженностью на работе — смог распознать отклонения во мне. То, что я стал больше есть, я и сам заметил, но и что с того? Ну подсел на сладости, как долбанный наркоман, что в этом такого? Я подросток, на носу экзамены, я волнуюсь. Может, это смутило папу — раньше я никогда не волновался. Это же всего лишь экзамен, с этим у меня никогда не было проблем. Я вообще стал делать много несвойственных мне вещей. Например, недавно я своровал пару конфет из магазина. Сын шерифа! Позор! И все из-за тех же конфет. Отец не этому меня учил, мама не так меня воспитала. Дерек злится на меня пуще прежнего. Кажется, я стал болтать еще больше. Я не замечаю этого, так Скотт говорит. Еще он сказал, что со мной что-то не так, что я изменился. Сказал тот, кто за последние три года отрастил себе хвост и клыки. Но он был прав. Я стал равнодушен к его проблемам. Не в том смысле, что он мне надоел — Скотти все еще мой лучший друг — меня просто перестали трогать такие вещи, как чья-то трагедия, чья-то смерть. Я вдруг осознал, что умирать — это естественно. Не помню, когда я это понял — до или после того как услышал диагноз. В итоге к решительным действиям отца толкнула моя нерасторопность. Я по несколько раз наливал себе сок, забывая, что уже делал это, повторял одни и те же истории, искренне удивляясь, что уже рассказывал их. А потом я просто ударил его. Со всей дури, так, что аж костяшки пальцев ободрал. Не люблю, когда он вспоминает маму. Не люблю, когда о ней вообще кто-то говорит. А он еще сказал: — Помнишь, от чего мама умерла? Сейчас-то я понимаю, что он просто пытался подвести меня к определенной мысли, но тогда… тогда я просто хотел, чтобы он замолчал. Я бы ни в жизнь его не ударил! Но я ударил… Сожалею ли я об этом? Ни капли. Почему, и сам не знаю. Доктор Ричардс говорит, что это симптом, папа говорит, что все нормально, Скотт — что вместе мы справимся. А Питер… Питер протянул мне фляжку с виски. Меня уже тошнит от них. Тошнит от их жалости ко мне. Я сказал, что не поеду в больницу, тем более в ту, где умерла мама. Не поеду! Так и заявил отцу. — Отъебись от меня, — крикнул я Скотту, когда он снова в своей привычной манере терпеливо стал объяснять мне, почему я должен поехать в больницу, почему это так важно. Чертов идиот, видимо, позабыл, что это моя, МОЯ мама умерла от этой болезни, и я еще не успел об этом забыть. — Ненавижу тебя, — помнится, шипел я на Дерека, когда он просто перекинул меня через плечо и силой усадил в свой «Камаро». Он как обычно с суровой миной смотрел перед собой, и лишь желваки на скулах выдавали его злость. Я сбежал спустя двадцать минут, стоило Дереку отпустить меня, клятвенно пообещав, что больше никогда туда не вернусь. Я и сейчас все еще злюсь на Дерека, злюсь за то, что он раз в неделю все же находит время зайти в дом шерифа, подняться на второй этаж, чтобы просто спросить: — Ну как ты? Я уже устал посылать его, устал материться и швырять в него предметы, которые он не возвращает. Но больше всего я устал от лжи и жалости. Поэтому я уже привык отвечать ему: — Так же как и выгляжу. Не понимаю, почему он вообще спрашивает, он же оборотень, он чувствует мое состояние. Единственный от кого я не услышал слов сочувствия с тех пор, как мне поставили страшный диагноз, был Питер. Для него как будто вообще ничего не изменилось. Он все так же спроваживал меня из лофта Дерека, тыча мне в лицо, что я не часть стаи, гонял по лесу, когда я, отказываясь уходить, бросал в него что-нибудь тяжелое и попадал. Бесил своей жуткой привычкой не с того не с сего хватать меня за шкирку и притягивать к себе, будто я игрушка, и жадно, неприлично и как-то слишком по-животному проводил носом по шее, безошибочно определяя, что я вновь превысил допустимую дозу Аддералла. Он то преследовал меня, проверял домашку, заставлял вовремя ложиться спать, изымал колу и энергетики, то просто игнорировал. Я так и не понял связано это было с каким-то календарем, который он ведет, фазой лун или просто-напросто от его настроения. И когда я заболел, то есть когда диагноз подтвердился, между нами ничего не изменилось. Разве что в первый день, но Питер быстро понял, что чем чаще он будет заострять внимание на том, что теперь со мной не все в порядке (как будто раньше со мной все было хорошо), тем глубже я буду прятаться в себе от всех них. Спустя неделю после больницы, видимо, позабыв, что я велел ему больше никогда не появляться на пороге моего дома (да, у меня действительно была причина так ему сказать. Ну не идет ему забота, не идет трогательно улыбаться и справляться о чужом здоровье. Ему присущи сарказм и лицемерие. И пусть так все и остается.) Так вот однажды он просто пришел без приглашения — вошел в дверь, в отличие от Дерека, который вечно лезет в окно, — ткнул носом в книгу и велел заниматься. Заниматься! Мне поставили смертельный диагноз, а он велел мне уроки учить. Все вокруг меня бегали на цыпочках, интересуясь, не нужно ли мне чего, а он ткнул меня носом в книгу, еще и добавил: — И слышать ничего не хочу. И уселся в кресло в углу комнаты. До сих пор не могу поверить, что ему хватило на это наглости. Но если бы не он, я бы давно уже спятил. Он тот якорь, за который я держусь, единственная постоянная в уравнении, которая никогда не меняется. И пусть так и остается. Собственно, именно Питер в итоге и уговорил меня съездить в больницу. Ну как уговорил, насильно усадил в машину, привязал ремнями к сидению и повез в больницу, где меня уже ждал отец. Хейлы. Болезнь у них что ли какая-то, таскаться вечно со мной? Питер передал меня из рук в руки отцу, сдержанно кивнул ему и ушел, пожелав удачи. Я лишь хмыкнул. — Удача здесь не поможет, Питер. Тебе ли не знать. Питер долго сверлил меня нечитаемым взглядом. Я буквально чувствовал его неодобрение, слышал его голос у себя в голове: «Если тебе плевать на свою жизнь, подумай о тех, кто тебя любит». Это он всегда говорил, когда Дерек вновь притаскивал меня за шкирку из мест, где мне быть не полагалось. Питер на подобные встречи стаи не ходил принципиально. Обычно мы встречались в лофте Дерека, где Питер, предварительно выслушав мою тираду о том, что его племянник редкостное дерьмо, строго смотрел на меня, иногда давал оплеуху, если я был особенно невменяем, и напоминал, что в этом мире есть люди, которым не наплевать на меня. И действия Дерека ясно свидетельствуют об этом. Это и напугало меня сильнее всего. Раз уж Питер печется обо мне, насколько же все плохо? На меня нацепили синюю распашонку, сделали кучу анализов, потыкали во всевозможные места. Поначалу я пытался отшучиваться, пытаясь вызвать улыбку на лице отца, но он был непробиваем. Еще пару дней назад я заметил у него в блокноте написанные в столбик слова. Нет, не слова — симптомы. Он делал так и когда мама заболела. Он уже знал, что со мной. Он уже проходил через подобное. Я старался улыбаться и делать вид, что все нормально, когда меня отвели на последнюю процедуру — МРТ. Я боялся признаться, что шум этой штуки меня жутко пугает, но тем не менее от беруш я отказался, может, чтобы доказать, что я смелее, чем кажусь. Звук удара молота о наковальню сводил с ума, но даже он не мог сравниться с отрешенным взглядом отца, который навсегда въелся мне в память. Странно, стерлось практически все, но не это. Он на грани, подумал тогда я. Если диагноз подтвердится, он снова запьет. И на этот раз у него не будет причин останавливаться. Лишь неимоверным усилием воли я продержался все время процедуры, не вскочив с места с криком: «Прекратите!» Я вылез из этой гадкой штуки и прислонился к двери, слушая, что говорит врач. Ни он, ни Мелисса, ни тем более отец не позволили бы мне сейчас находиться в комнате. А ведь это моя судьба решается! Я видел, как лицо доктора изменилось. Он поджал губы, едва качая головой, и повернулся к отцу. — Вот эти пятна, — доктор указал на черные точки в лобной части, — свидетельствуют о наличии атрофии. Казалось, отец за одну минуту постарел на десять лет. Его лицо покрылось множеством морщин, больше похожих на шрамы, он ссутулился, будто на его плечи легла тяжесть всего мира. Он еле выговорил: — Атрофия. Раз и навсегда поставив точку в своих сомнениях. Через полчаса врач напишет на листке бумаги: лобно-височная деменция. Даст рецепт на кучу таблеток и назначит процедуры. Я ушел, не дожидаясь отца. Он, кажется, даже не заметил моего отсутствия. Может так будет и после моей смерти? Питера я прогнал, не пустив его дальше порога дома. Мне показалось, он все понял и без слов, по одному моему виду, а быть может по уже начавшемуся запаху разложения. А может, мне все это лишь показалось. Отец сидел на кухне с наполненным стаканом виски. Он сидел так уже почти час, но к стакану так и не прикоснулся. Когда я уже лег в постель, он заглянул ко мне, как бывало делал в детстве. Он присел на краешек постели, подоткнул одеяло и тихо спросил: — Сынок, ты в порядке? Я натянул неправдоподобную улыбку и едва заметно кивнул. Не знаю, поверил ли он в мою ложь, отец еще несколько минут просидел у меня на кровати, просто глядя на меня, пока улыбка не сползла с моего лица, как колбаса падает с бутерброда, придерживаемая лишь маслом. Я обхватил себя руками и закрыл глаза, как и после смерти мамы, отгораживаясь от него. Нет, пап, я не в порядке. Мне холодно.