Курение убивает

      В такси Хёна забивается в самый угол заднего сиденья и прижимает к холодному оконному стеклу раскалённый лоб. Пальцы раскоординированно теребят кончики ленты на шее (нуна сделала большие глаза, прощаясь), а колени чуть подрагивают — Хёна, ёрзая на скрипучем кожзаме сиденья, силой сжимает их плотнее. Не помогает.              Сынхён с улыбкой следит за ней краем глаза, но вежливо держит дистанцию: настороженный взгляд водителя в зеркале заднего вида провёл в воздухе между ними невидимую черту. Неужели она настолько красная? Или это у Топа слишком сытый вид?              Хёна сильнее прижимает лоб к стеклу и зажмуривает глаза. На Сынхёна опасно оборачиваться: его красота, похожая на удар кирпичом в лицо, ещё сильнее давит на неё в тесном салоне машины, когда нельзя потрогать, а можно только смотреть.              Это что, правда происходит на самом деле? — хочется спросить Хёне.              Сидишь, блядь, такой спокойный, и просто везёшь меня к себе домой? Реально? — хочется спросить Хёне.              Мы уже приехали? — хочется спросить Хёне.              Молчание наедине с собственными пьяными мыслями даётся нелегко.              Она ведь толком его не знает. Понятия не имеет, как он живёт, что ест, куда ходит по выходным, о чём мечтает и на что тратит свою бесстыдную зарплату. Ничего о его семье, друзьях, увлечениях — только крупицы информации о работе и куча её собственных бесполезных фантазий. Что ему вообще нравится?              Для начала достаточно того, что ему нравишься ты.              С этой простой мыслью тоже удивительно сложно смириться, но Хёна посильней сжимает колени и, видит бог, пытается.                     — Всё хорошо? — спрашивает Сынхён, когда за ними закрываются двери лифта, и от выражения внимательной заботы на его лице Хёне трудно дышится. — Если передумала, я могу отвезти тебя домой.              — Ты что, посуду забыл помыть? — она не сдерживает смешок. — Или родители дома?              Топ закатывает глаза.              — Ты... притормозила в машине. Как мне показалось. А я просто пытаюсь не быть мудаком. Ну, хотя бы иногда, — эта формулировка стоит ему некоторых трудов. — Так что забудь про этот глупый договор на выходные, если хочешь. Я переживу.              — Я не переживу, — фыркает Хёна, откидываясь на спинку лифта. В груди разливается приятное жжение, будто только что ещё одну стопку опрокинула. — Или ты сам передумал?              — Нет, — усмехается Сынхён, осторожно ступая навстречу, и от возбуждённого мудака в его лице, конечно, больше, чем от возвышенно влюблённого. Может, он, когда спрашивал, сразу рассчитывал, что она так и ответит, — Хёне без разницы. Возбуждённому мудаку она симпатизирует даже больше.              — Ну вот и я не передумала, — улыбается она, облизывая губы. — Просто… рефлексировала.              — Над чем? — клонится к ней Сынхён.              — Над всем этим, — вздыхает Хёна и тоже тянется вперёд.              Поцелуй начисто отбивает всякую рефлексию.                            — Не снимай туфли? — просит Топ, захлопывая дверь. Пару секунд они громко дышат в темноте, пока он нашаривает свет: — Так очень красиво.              Хёне приятно, но очень больно в пальцы ног.              — Ты издеваешься? — мычит она, разглядывая внутренности квартиры. — Я три часа мечтала их снять.              Жилище Сынхёна примерно таким ей и представлялось: обычная студия, но со странной дизайнерской мебелью и парой абстракций на стенах. Очевидно, один её знакомый юридический эксперт по современному искусству не случайно выбрал свою специализацию.              — Не подумал, — соглашается позади Топ. — Можно тогда я сам?              Она поворачивает голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как он опускается на пол, и его коленопреклонённая фигура у её ног — та ещё перформативная практика — впечатляет куда сильней любого другого современного искусства.              Хёна молчит, не подаёт виду, что бля сука бля бля бля, — только смотрит, забыв моргать, как Чхве Сынхён, почти касаясь щекой ее колена, осторожно тянет из пряжки бархатный ремешок — сосредоточенно, вовлечённо, словно бомбу обезвреживает. От его лёгких прикосновений лодыжке у неё позорный тремор, и когда нетвёрдая ладонь тянет вниз с пятки тяжелый толстый каблук, Хёна едва не падает — Топ успевает удержать её за руку, сверкнув снизу хитрыми глазами.              Знает, что делает, мудак, — думает Хёна, но эта мысль не особенно сбивает возбуждение. Скорее наоборот.              Со второй туфлей Сынхён тянет меньше, и она со стоном удовольствия опускается на обе стопы:              — Лучший момент дня.              — Не вынуждай меня шутить, что всё ещё впереди, — ухмыляется Топ, не торопясь отпускать её колени.              — Уже пошутил, — хмыкает Хёна.              Сынхён не отвечает — только гладит кончиками пальцев изгиб бедра, гипнотически глядя на неё исподлобья, и волнистый подол колышется от щекотного дыхания.              — Мне нравится твой вкус в одежде, — задумчиво сообщает он после паузы.              Её опять разбирает смех:              — Ты пьяный.              — Ты тоже.              Хёна возвращает ему одну услугу, помогая встать на ноги, и, снова глядя на Сынхёна снизу вверх, решает вернуть вторую:              — Мне тоже нравятся твои костюмы.              Снова этот взгляд: Конечно, нравятся.              — Ты ещё не видела пижамы, — тоном экскурсовода интригует Топ.                            Через минуту они едва не сшибают со стены одну из картин, и Сынхён, вслепую поправив раму, со смехом толкает Хёну к пустому кухонному острову. Тяжёлая горячая ладонь ложится ей на шею, вторая обхватывает за спиной, и следующий глубокий поцелуй, ради которого опять приходится вставать на цыпочки, вызывает сенсорную перегрузку. Топ везде одновременно: впереди, где губы, за спиной, где руки, сбоку, где случайно прижал коленом к острой ручке выдвижного ящика. У Хёны, пока она расслабляет у него на шее узел галстука и дёргает верхнюю пуговицу рубашки, рвётся наружу неуместный смех: Серьёзно? Всё мне?       Ей хочется облапать его целиком, увидеть снизу, сверху, сзади и, возможно, сфотографировать с некоторых ракурсов.       Ничего из этого Хёна, конечно, не делает. Только тянет Топа ближе, заглядывая в глаза, кусает край шеи под подбородком, забирается ладонью глубоко под пиджак. Вторая рука уже дребезжит пряжкой ремня; Хёна дёргает рубашку из штанов, лезет под неё, чувствуя, как вздрагивает Сынхён под пальцами, — и вдруг оказывается повёрнута лицом к столу.              — Не так быстро, — полушёпотом просит Топ, удерживая её руки, и от голоса, а может, от влажного дыхания липким потом покрывается спина под платьем.              Он зарывается лицом в волосы у неё на шее, и Хёна, не сразу сфокусировав взгляд, видит своё неверное отражение в тёмном глянцевом шкафчике напротив: сбитый набок пробор, вздымающиеся плечи, расстёгнутый ворот — жаль, не видно, настолько красные щёки. Высокая фигура за спиной сжимает её в объятиях и тоже вдыхает глубоко и шумно, едва касаясь губами кожи; одна ладонь обхватывает под грудью, вторая спускается глубже между ног. Хёна не сдерживает довольный всхлип, и Топ дёргается вместе с ней, сильней прижав к себе.              — Чем ты, чёрт побери, так пахнешь?              Хёна понятия не имеет, чем, и уж точно не собирается помогать в исследованиях. Только саботирует процесс, съезжая вниз по Сынхёновой груди, и от крепкой хватки, которой он пытается удержать её на месте, ещё меньше хочется стоять на своих двоих.              — И это у меня проблемы с терпением? — мурлычет он ей на ухо, когда Хёна с напором вжимается бёдрами ему в пах, шаря пальцами за спиной.              — Не люблю бросать дело на полдороги, — бормочет она первое, что пришло в голову.              В ответ Сынхён хмыкает и всё-таки поворачивает её обратно. Руки под платьем скользят до самых ягодиц и стягивают вниз трусы, а потом рывком поднимают на край каменной столешницы.              — Что ты?.. — начинает Хёна, пытаясь усесться так, чтобы не соскальзывать, но по взгляду сама угадывает ответ раньше, чем он звучит.              — Заканчиваю то, что бросил на полдороги, — краем рта усмехается Сынхён. — Раз уж ты торопишься. Хорошо?              — Ох.                            В первый раз смотреть, как он опускается перед ней на колени, было больно.       Во второй раз оказывается ещё больнее.              Может, потому, что на ней теперь нет белья, а он гладит под юбкой самую верхнюю часть бедра. Может, потому, что в этот раз Сынхён шире улыбается, и у него на щеках маленькие симметричные впадины вместо ямочек. Может, потому, что у него теперь почти прокушена нижняя губа (прости), и алый оттенок воспаления слишком похож на цвет Хёниной помады, хотя она сегодня ею не красилась. Может, потому, что он бессознательно облизывает эту бедную губу несколько раз, пока смотрит на неё снизу, сдвигая вверх текучий шелковый подол. Может, потому, что он наверняка видит все эти мысли на её лице. Может, потому, что она собственным задом помнит, как сильно у него стоит.              Сынхён раздвигает шире её колени, закидывает одно себе на плечо, а потом Хёна чувствует его обжигающий язык — и приходится подставить локти, чтобы не рухнуть спиной на стол.                            ***                            Топ бы на руках снял Хёну со стола, но она, опередив его, слезает сама — неожиданно резво для человека, который ещё полминуты назад казался совершенно беспомощным.       Розовый румянец после оргазма светится на её лице ярче остатков макияжа; тушь она, видимо, размазала сама, когда всё-таки откинулась на стол и закрыла лицо руками. Волнистые локоны спутаны, губы обкусаны до воспалённого блеска, а руки подрагивают, когда она обхватывает его шею.       Весь этот говорящий хаос завораживает Сынхёна ещё сильней её приметной дневной красоты. Каждая небезупречная деталь, каждый след потерянного контроля — косвенная отсылка к нему, и кровь от этой мысли ударяет сразу и в пах, и в голову (сейчас сложно отделить одно от другого).              На самом деле единственный беспомощный здесь — он сам: вот Хёна на секунду опускает блуждающий взгляд с его глаз на губы, и Топ срывается и целует её раньше, чем вспоминает, что стоило, возможно, хотя бы вытереть рот. Правда, и сама она едва ли об этом думает — только шире размыкает губы, впуская его язык, и накрывает ладонью ширинку. Тяжёлый вздох сдержать не удаётся: удовольствие прокатывается по телу судорогой болезненных уколов, и Сынхён бесконтрольно толкается в руку, заставляя Хёну сильней сжать пальцы.              — Кровать? — спрашивает она в поцелуй, и он без слов толкает её в этом направлении, по дороге избавляясь от пиджака.              В рубашке жарко, в брюках уже просто больно, но Топ всё равно малодушно откладывает раздевание как можно дальше: втягивает Хёну на себя верхом, когда они падают на матрас, и долго возится с пуговицами на платье. Финал, разумеется, неизбежен: избавившись от платья, она тоже лезет рукой ему под рубашку, и от первого прикосновения Сынхён рефлекторно дёргается назад, до боли втянув живот.       Хёна мгновенно останавливается, прячет ногти в кулак, растерянно заглядывает в лицо — но дело, конечно, совсем не в ногтях. Ей и не нужно знать, в чём: вместо ответа Топ, взяв себя в руки, сам тянет её ближе, целует мокрые губы твёрдо и настойчиво, и через пару секунд Хёна расслабляется, отвлекшись от его странного поступка. Тёплая ладонь продолжает путешествие по животу, и дальше Топ, уже заранее готовый, только чуть-чуть напрягает пресс.       Почти незаметно.              Чхве Сынхёну тридцать лет: он перестал быть толстым подростком так давно, что уже сам забыл, как выглядел тогда. А вот тело помнит — тело помнит всё прекрасно; с кем бы он ни спал, в какие бы костюмы ни наряжался, как бы долго ни стоял перед зеркалом, разглядывая собственный плоский живот, телу по-прежнему кажется, что чужие пальцы найдут под рубашкой только мерзкие, дряблые от быстрой потери веса складки кожи.       Нормальные люди с такими проблемами ходят к психотерапевту, но Чхве Сынхён, конечно, не стал маяться такой хуйнёй — вместо этого он даже в жару, даже дома носит закрытую одежду и с самого детства смотрит одни и те же кошмары, где голым оказывается на людных улицах.              Чужие прикосновения вызывают ужас; прикосновения кого-то вроде Хёны — кого-то, кто ему нравится, — разом ужас и удовольствие, жуткое чувство, похожее на мучительную щекотку. Но ради кого-то вроде Хёны Сынхён готов терпеть. Готов даже сам расстёгивать последние пуговицы и выдирать руки из рукавов, стараясь не опускать глаза и больше смотреть на неё, а не на свой голый живот.              Она такая красивая, что это несложно.              С каждым часом рекламщица с курилки нравится ему всё сильнее, и Топ с радостью свалил бы это на алкоголь, если бы не чувствовал, что утром его больной восторг никуда не денется.       Да, она красивая — настолько, что Сынхён больше не понимает, как сумел целый год простоять с ней в одном дворе и не обратить внимание, — но дело перестало быть только в этом. В Хёне восхищает и захватывает разом много вещей: то, что она знает, чего хочет, и не стесняется об этом просить; то, что она сразу говорит, что думает (почти всегда), и ждёт от него того же. То, что она самодостаточна — настолько, насколько может быть самодостаточным влюбленный человек, — и чем вернее Сынхён это осознаёт, тем сильнее хочется доставить ей удовольствие, чтобы хоть ненадолго захватить власть в этой уравновешенной системе. Хёнина живая и непробиваемая уверенность в себе как будто переходит к нему каждый раз, когда она глядит на него как на бога.                     — Ты солёный, — сообщает Хёна, пробуя губами плечо, пока он возится с презервативом.              — Я рассчитывал услышать этот комментарий чуть позже, — иронически отзывается Сынхён.              Хёна ржёт в голос. Топ тянет её к себе за бёдра, целует под мягким подбородком — и губами чувствует, как сбивается в горле смех, когда он вставляет.                     — Повернись, — шепчет Сынхён, убирая рассыпанные волосы с Хёниного плеча, прежде чем хвататься за него. Из-за алкоголя сложно кончить, но в этот раз это только кстати: он и так подкатывается к краю, когда Хёна садится сверху, тянет его руку себе на грудь или, как сейчас, опрокидывается на живот и оглядывается на него из-за плеча.              Да даже когда просто кусается.       Губы уже болят, на руках и шее пара заметных следов; Хёна постоянно выпускает зубы, и, кажется, сама этого не замечает. Сынхёну почти плевать: позже, когда раненая нижняя губа покроется колючей корочкой, она превратится в отсылку — такую же, как тот больной румянец на Хёниных щеках, — и терпеть боль во время еды будет скорей приятно, чем раздражающе.       Топу хочется оставить ей на память что-нибудь похожее, но расставлять засосы так беспечно, как во сне, конечно, нельзя — не говоря уж о том, что Хёна далеко не такая фанатка закрытой одежды, как он сам. Сынхён оставляет всего несколько сливово-красных следов там, где можно — на груди, под грудью, высоко на бедре, — и с трудом уговаривает себя не делать еще один сзади на шее, среди влажных от пота прядок волос.              Может, потом. В следующий раз.              Между толчками он проходит губами затылок, череду позвонков, плечо, длинную татуировку, которую наконец удалось рассмотреть. Хёна, уткнувшись лбом в подушку, двигает бёдра навстречу, всхлипывает тихо и влажно, и Сынхён с весёлой досадой думает, что она и сама себе на запястья наставит таких засосов, какие ему и не снились.              — Иди сюда, — он осторожно тянет её на себя, и Хёна, кивнув, неровно поднимается на подрагивающих руках и откидывается спиной ему на грудь, не слезая с члена.              Пальцы вслепую зарываются в чувствительный ёрш волос на затылке, жестокие зубы опять находят его нижнюю губу, и на следующем толчке Сынхён сам не сдерживает стон, едва удержав их обоих в равновесии.       Хёнин запах, сдавленные звуки, что она издаёт, крупная дрожь в ответ на прикосновения — Топ жрёт всё это прямо с шеи и губ, пригоршнями сгребает с живота, рук и бедер, но всё никак не может наесться. И даже не сразу понимает, что происходит, когда Хёна разворачивается и толкает его на спину, мягко сжав пальцами горло:              — Тебе же нравится?              Сынхёну пиздец как нравится, хоть он и не соображает, как Хёна поняла.              Он не собирался демонстрировать ей свои больные фетиши — по крайней мере, точно не в первый раз, — но сейчас, когда она сама предложила, у Топа больше нет никаких сил сдерживаться. На следующем толчке она чуть сжимает хватку на шее, пошатывается верхом на нём сладко и несвободно, пока Сынхён хрипло тянет воздух в горло, и в этот раз он даже не пытается сдержать волну приближающегося оргазма — только двигается ещё и ещё, чувствуя, как мозг разносит на элементарные частицы.              — Сильней, — просит Топ одними губами, но Хёна, конечно же, слышит.                                   Он беспокоился, что оставит на ней следы от пальцев, но по итогам ночи сам пострадал куда больше. По крайней мере, когда Хёна валится ему на плечо и опять присасывается к горлу, гиперчувствительная после оргазма кожа отзывается вполне себе синяковой болью, а вот её собственная шея выглядит нетронутой.              — Мне в понедельник на работу идти, — ворчит Топ, аккуратно отодвигая её лицо.              — У тебя шейных платков полно, — хмыкает Хёна.              — Ты что, заранее об этом подумала?              Лукавое движение плечами вместо ответа.              Сынхён, вздохнув, подтягивает Хёну ближе — она забрасывает ногу поперёк живота, — и натёртое о простыню колено загорается тем же цветом, что и её щёки. Залипнув, Топ осторожно и настойчиво разглаживает кожу, надеясь разогнать алеющее раздражение, но коленка все равно не потухает — и он тянет её ближе, выше, пока не касается губами, а Хёна, молча следящая за его лицом, не влезает верхом ему на грудь.              Поцелуи, увы, не лечат повреждённый эпидермис.              — У меня где-то пластыри есть, — бормочет Сынхён, пытаясь подняться, но Хёна крепко сидит на груди, оперевшись на спинку кровати, щекочет ему лоб кончиками волос и только смеётся в ответ, вся лохматая и воспалённая, как Ева, которая долго катилась вниз с Эдемской горы.              — Я серьёзно, — повторяет он, пытаясь сдержать возбуждение.              Хёна только склоняет голову и целует его в ответ, а потом, будто прочитав мысли, сползает с груди на бёдра — и ещё ниже, — сверкая грешными глазами.              — Ну нет, — усмехается Сынхён, решив хотя бы в этот раз сохранить остатки самообладания.              Он очень не хочет влюбляться всерьёз, хоть и чувствует, что поздновато забил тревогу.              — Почему? — спрашивает Хёна, хотя руку всё-таки убирает.              — Кусаешься слишком много, — криво ухмыляется Топ треснувшей губой.              Хёна хихикает и виновато морщится:              — Прости. Я не хотела.              Сынхён вежливо поднимает брови.              — Ну, допустим, хотела. Но не так сильно.              Он ухмыляется опять, и на лице у Хёны тоже проступает шкодливая усмешка.              — И тебе понравилось, — не спрашивает она.              — С членом точно не понравится.              Хёна смеётся в голос:              — Я умею держать зубы при себе, когда сосредоточусь, честно.              — Поверю на слово, — кивает он и тянет её за руку обратно к себе. — А проверю позже.              — Когда? — мурлычет Хёна, карабкаясь вверх, и вполне определённая часть Сынхёна сильно сожалеет о принятом решении.              Успокойся, это всё секс и эндорфины. Утром пройдёт, — говорит он себе, целуя её вместо ответа, и молится, чтоб это была правда, потому что Хёна очень похожа на человека, способного разрушить чью-нибудь жизнь, а Топ слишком долго строил свою, чтобы так легко её кому-то отдать. Ему привычней быть на её месте.              Очередной укус намекает, что времена меняются.              — Чёрт, прости, в этот раз реально не хотела, — мгновенно сдаётся Хёна, когда он шипит от боли. — Вот кому реально нужны пластыри.              Тёплая подушечка пальца бережно проходится по нижней губе, и Сынхёна вдруг пробивает дрожь.              — Пойду чем-нибудь помажу, — выдавливает он.                     ***                     — А ты не шутил про пижамы, — улыбается Хёна, когда мокроголовый Сынхён выходит из ванной в застёгнутом под горло синем шёлковом великолепии. — Жалко, что ты на работу так не ходишь.              — Могу тебе дать на ночь, у меня много, — хмыкает он, разглядывая обнажённую фигуру посреди кухни. — Голодная?              Хёна, неловко улыбаясь, плотнее прикрывает за спиной дверцу кухонного шкафчика.              — Типа того.              За десять минут одиночества она успела ещё немного поваляться в кровати, повесить брошенное платье на спинку стула и сходить взглянуть на себя в зеркало, а вот одеванием пренебрегла и сразу пошла искать еду. Топов холодильник ожидаемо обладал множеством достоинств, но она почему-то не решилась что-то взять без спросу и коротала время до возвращения Сынхёна, заглядывая во все поряд шкафы и выдвижные ящики. Ничего криминального там, впрочем, не нашлось (если, конечно, не считать целого склада винных бутылок).              — Иди в душ пока, — мирно предлагает Топ, доставая из стенного шкафа полотенце.              — Пока? А что потом?              — Еда.              — Хорошо, — мгновенно соглашается она. — Где моя пижама?                            — Это шикарно, — заявляет Хёна, покидая ванную в золотисто-коричневом облачении, похожем больше на домашний халат якудзы, чем на повседневную одежду для сна. Холодная гладкая ткань ластится к коже и никак не хочет аккуратно подворачиваться, поэтому края штанин богемно волочатся по полу.              Сынхён в переднике поверх пижамы поднимает хитрые глаза от сковородки:              — На мне она сидит получше.              — Платье моё примерь, тогда поговорим.              Он только ржёт и кивает на стул у стойки:              — Садись, уже почти готово.              — А что там? — шаркает Хёна навстречу и чуть не захлёбывается слюной, заглянув ему через плечо. — Пахнет охуенно.              Топ чуть слышно вздыхает.              — А что пьём?              — У меня здесь только вино и вода из бутылки, так что выбирай, — хмыкает он.              — Что, даже кофе нет?              — Сейчас три часа ночи, — напоминает Сынхён.              — Справедливо, — признаёт Хёна. — Ладно, где штопор?              — У тебя рукава до колен, я лучше сам открою.                     Чуть позже, когда еда готова и они располагаются за столом друг напротив друга, а Топ придвигает Хёне бокал, она испытывает трепет, похожий на тот, что был в первый раз, в баре с приставалой.              — Это плохо, что мне нравится, когда ты предлагаешь мне алкоголь?               — А мне нравится смотреть, как ты пьёшь, — спокойно пожимает плечами Сынхён, но по голосу слышно, что ему приятно.              Пару минут они молча стучат приборами, и это молчание кажется Хёне каким угодно, только не комфортным, так что в конце концов она решает нападать первой:              — Чем ты занимаешься? — глоток вина упрощает раскрытие реплики. — Я имею в виду, если остается время между пьянством и перекурами.              Сынхён не напрягается в ответ — только смеётся над тарелкой, как-то очень просто и по-человечески, и Хёне неожиданно сильно хочется погладить его по голове. Вместо этого она делает следующий глоток и пихает в рот еду, стараясь не окунаться слишком глубоко в сюрреалистичное ощущение, которое возникает, когда ты слишком долго пялилась на какого-то мужика на курилке, а теперь он сидит напротив в своей пижаме, мягкий, как белый медведь, и приходится считаться ещё и с его чувствами, а не только со своими.       Сексуализировать Топа и со стороны представлять его холодным мудаком было, ей-богу, проще. Правда, разговаривать с этим выдуманным Топом наверняка было бы не о чем.              А Хёна любит потрепаться.              — Ну? — торопит она Сынхёна. — Не знаю, книги, фильмы, музыка, аниме про андроидов? Машины? Еда? Ты классно готовишь, кстати.              В ответ он молча кивает ей за спину, и Хёна оборачивается, чтобы с нового ракурса разглядеть висящую на стене абстракцию, которую они едва не сшибли некоторое время назад.              — Искусство?              Низкое “угу” в исполнении Топа хочется прослушать ещё пару раз.              — И что, отличаешь Поллока от детской мазни?              — Я не просто так выбирал специализацию, — поднимает уголки губ Сынхён.              — Звучит очень по-снобски.              — По-снобски — сравнивать Поллока с детской мазнёй.              — Ладно-ладно, — сдаётся Хёна, подняв руки над головой. — На самом деле это круто. Разбираться во всём этом. Я, когда смотрю на абстракции, думаю просто “что это, блин, такое”.              — Так я тоже, — хмыкает Топ. — В этом их прелесть.              — А что, нет какого-то универсального кода? Типа красный цвет означает душевное состояние, а вот эти чёрточки отсылают к какой-нибудь работе классика?              — Может, и есть, если ты академик или хотя бы куратор, который с художником двадцать лет провозился. А я просто юрист, — пожимает плечами Сынхёна. — Мне нравится ничего не понимать.              — Разве? — поднимает брови Хёна. Топ, откровенно говоря, больше похож на контрол-фрика, чем на мечтателя.              — В случае с искусством, я имею в виду. Не с людьми, — улыбается он, поймав её взгляд. — Искусство не пытается изменить мою жизнь против воли, оно просто существует. Ждёт, пока я сам не приду и сам не решу, как именно оно её изменит.              Хёна снова оборачивается. На алом полотне за спиной гармонично и беспорядочно рассыпаны серые кляксы.              — И что изменила эта штука?              — А ты мне сама скажи, — неожиданно просит Сынхён.              Она хмурится, внимательней вглядываясь в полотно.              — Думаю, после неё у тебя стало меньше денег, — наконец изрекает она.              Топ ржёт в голос.              — Мне нравится, как ты мыслишь.              — Мне нравится, как ты рассказываешь про картины, — отзывается Хёна, глядя на него поверх бокала, и Сынхён, выдержав её взгляд, всё-таки чуть-чуть краснеет.              После очередного глотка вина выясняется, что она всё ещё толком не протрезвела, и это приятная новость: под струями воды в душе ей всё казалось, что снова настала пора обдумывать своё поведение и тревожиться о последствиях, но пара капель чего-то красного и итальянского, если верить этикетке, быстро отодвигают этот момент подальше в будущее.       Внезапное желание закормить Сынхёна комплиментами (вряд ли многие на них отваживаются: с виду кажется, что похвалы ему будут раздражающей констатацией самых очевидных вещей) и увидеть красные уши вдруг лишает Хёну покоя, и она выдаёт первое, что приходит в голову:              — А ещё ты сексуально смотришься за рулём.              Топ поднимает брови:              — Играем в странные комплименты?              — Типа того. Твоя очередь.              Размышления отнимают у Сынхёна только пару секунд:              — Твоя шея.              — Что с ней?              — Хорошая, — после паузы объясняется Топ, застряв взглядом где-то около её подбородка.              Хёна хихикает над бокалом.              — Тоже пьяный?              От очередного “угу” мурашки бегут по позвоночнику.              — За это надо выпить.              За звоном удара бокалов теряется кончик его фразы:              — ...родинка. И глаза. И ноги. И как ты держишь сигарету. И как ты тогда в офисе всю ночь смотрела в ноутбук, как будто меня не существует.              Хёна опять смеётся и думает, что эта их ситуация похожа на все остальные: она сама всё начала, но проиграла контрол-фрику, и вот уши Сынхёна по-прежнему в порядке, а её собственные скоро расплавятся к чертям.              — Мы должны были делать это по очереди, — напоминает она.              Топ не слушает:              — И ещё мне нравится, как ты материшься.              Первый бокал они приканчивают одновременно.                     — Ты в курсе, что это значит, что нам страшно? — задумчиво спрашивает Хёна.              — Что страшно?              — Когда людям страшно говорить всерьёз, они начинают вместе пить, — извергает она случайную информацию из какой-то статьи в интернете. — Или курить. Или трахаться. Или всё вместе.              — Или всё вместе, — соглашается Сынхён. — Ты специально это сказала?              — Что?              — Про трахаться.              — Про трахаться? — ухмыляется Хёна. — Нет, не специально.              — Вот сейчас уже точно специально, — грозит ей бокалом Топ.              Она только набивает рот едой, успевая жевать между словами:              — А с виду казалось, что ты такой правильный.              — Смотри не подавись.              — У тебя это девиз сегодняшнего вечера, я смотрю.              Пока Сынхён закатывает глаза и разливает следующую порцию, Хёна убирает рукава из тарелки, разглядывая аккуратные пальцы на бутылке, и непроизвольно задерживает дыхание, вспомнив, где они лежали совсем недавно.              Она так привыкла к постоянной автономии, что её нарушение причиняет дискомфорт. И она так привыкла к постоянной автономии, что её нарушение доставляет удовольствие.              Хёна отстраняется от коллег в переполненном лифте, аккуратно выбирает место для ладони на поручне в метро, игнорирует руку Топова приятеля на спинке стула и отходит от людей, когда они становятся слишком близко. Только Сынхёна зачем-то не боится: чувствует, что он, в отличие от своего коллеги, остановится в любой момент, когда она скажет.       С любым другим человеком её бы раздражал каждый грубоватый захват (и в жизни хватает мужских демонстраций власти), но Топ как будто не хуже неё видит границу между игрой и реальным миром — а может, просто самоутверждается не в постели, а другими способами. В любом случае, что бы ни происходило, это закончится сразу, как только Хёна скажет “нет” — а значит, происходить может что угодно.       От этой мысли становится удивительно спокойно и весело — настолько, что сразу хочется и дальше раздвигать границы дозволенного лишь ради того, чтобы удостовериться: правила продолжат работать.              Пока она об этом думает, обкусанные губы напротив двигаются, складываясь то для одного, то для другого слова, но так и не решаются ничего озвучить.              — Что? — не выдерживает Хёна, надеясь, что её не отправят сейчас домой на такси: в конце концов, право сказать “нет” работает в обе стороны.              — Я не самый правильный, — в конце концов выдыхает Сынхён. — Хотя ты уже поняла.              — Есть такое, — хмыкает она, гладя край бокала. — И что?              — Это имеет последствия.              — Догадываюсь.              — И они могут тебе не понравиться.              — Ну, удиви меня, — пожимает плечами она.              — Я алкаш. Высокомерный. Постоянно любуюсь собой, — заученно перечисляет Топ, как будто этот спич ему привычен. — Несправедливо обращаюсь с теми, у кого меньше власти. Да и с теми, кто тупее. Зову домой девушек, а потом отказываюсь обниматься с ними перед сном. И вообще не показываю чувства. Не люблю детей и животных. Постоянно вру. И настолько в себе уверен, чтобы говорить это и знать, что это всё равно тебя не отпугнёт, — заканчивает он. — Зачем ты загибаешь пальцы?              — Считаю совпадения, — слабо улыбается Хёна и поднимает ладони. — Шесть.              — Польщён, — вздыхает Сынхён.              Слезть со стула и обойти стол — четыре коротких шага.              — Я тебе расскажу, что ты ещё забыл сказать.              — Что? — эхом отзывается он, отставляя бокал, пока Хёна влезает верхом ему на колени.              — Что ты пытаешься всё контролировать, — вслух угадывает она. — Что веришь, что ты особенный и заслуживаешь большего. Что стараешься произвести впечатление и на самом деле очень волнуешься о том, что о тебе подумают. Что боишься, что другие не будут любить тебя так сильно, как ты сам себя любишь. Что ненавидишь выбирать между возможностями и хочешь сразу всё. Что манипулируешь людьми, чтобы они вели себя так, как тебе надо. Что не умеешь жалеть и на самом деле ничего не чувствуешь, когда кому-то сочувствуешь. Что изображаешь эмоции, когда их нет, и скрываешь, когда они есть, хотя это ты уже говорил. Ну что, сколько?              — Семь, — бормочет Сынхён.              — Вот видишь. Мы похожи.              — Разве это не значит, что мы должны дико друг друга раздражать?              — Не знаю, — пожимает она плечами и смотрит сверху вниз, как раненые губы растягиваются в слабой улыбке. — Глаза у тебя красивые. И засосы. Это губит все разногласия.              — Не делай так больше, — напоминает Сынхён, когда она опускает пальцы за воротник-стойку. — Я попрошу, когда будет можно.              — Хорошо, — кивает Хёна, на миг задумавшись о том, чувствует ли он рядом с ней ту же ауру самоконтроля, что исходит от него самого.              Да уж вряд ли.              Это неприятная мысль, потому что она не хочет делать ему больно — кроме как, может быть, самую малость, только чтобы проверить власть.       И это плохо, неправильно, вредно, нельзя.       (Конечно, можно.)              Бесконечный цикл этических размышлений Топ прерывает сам, запустив ладонь ей на грудь под пижаму.              — Пошли курить, — ухмыляется Хёна, прикрыв глаза, когда костяшки пальцев осторожно сжимают сосок.                     Балкон узкий, как книжная полка, и не застеклён, так что они курят прямо в ночной город, пьяные и смеющиеся, и беспокойный ветер так и норовит познакомить сигарету с волосами. Сынхён всё пытается удержать её, чтоб не прислонялась к ограждению, но Хёна сама пихает его к перилам, целует в солёную корочку на губе — а потом всё-таки дёргает вниз штаны вместе с бельём, опускается на колени и глотает член, думая о том, что именно это ей и хотелось сделать последние много-много дней.       Тёплый сквозняк треплет на груди расстёгнутые полы пижамы, член во рту по вкусу похож на член во рту (всё бы в жизни было так просто), а Сынхён, когда она поднимает взгляд вверх, перекладывает сигарету в зубы и подрагивающей рукой собирает волосы с её лба и висков, прежде чем сжать пальцы на затылке. Снизу его бледное лицо, едва освещённое тёплыми бликами света из комнаты, кажется болезненно красивым, и Хёна следит за каждым мелким движением век, бровей и губ, пока ищет языком слабое место.       А когда находит — накрывает свободной ладонью белые пальцы, накрепко сжатые на перилах, и жадно лижет, пока во рту не делается горько от удовольствия.                            ***                            На рассвете Чхве Сынхён осторожно выбирается из постели, в ванной опрокидывает в себя стакан воды из-под крана, а потом берёт сигареты и выходит на балкон, бесшумно притворив за собой дверь.       Когда ложишься пьяным, утром очень легко проснуться — если бы не этот факт, он бы гораздо чаще опаздывал на работу, — вот и теперь его подкидывает буквально через пару часов после того, как голова коснулась подушки.              В комнате душно; на холодном свете утра мгновенно становится зябко. Обхватив себя рукой и поджимая пальцы ног, Топ закуривает первую на сегодня сигарету, прислоняется к жёсткой перекладине ограждения и выпускает дым в оконное стекло, за которым, вписанная в разрез портьер, как мадонна Рафаэля, спит Хёна.       Раскинулась во сне ровно посередине постели — не оставила никаких вариантов, кроме как быть рядом или не спать вообще.       Очень похоже на неё, — думает Сынхён, и страх на секунду перебивает восхищение. Ким Хёну невозможно игнорировать, если уж она сама этого не хочет.       В голову опять приходит мысль, что так доняла его ночью: что если в этот раз он не окажется у руля и будет раз за разом сдаваться, как сдался совсем недавно на этом самом балконе?              Чхве Сынхён ненавидит капитулировать; он любит сам брать приступом, измором (игнором), а лучше, конечно, хитростью — только вот всё не покидает чувство, что в этот раз он Троя, а не конь.              Ему крипово от того, насколько хорошо Хёна смотрелась напротив за столом, когда разглядывала эту несчастную картину, которая, пожалуй, и правда стоила слишком дорого. В тот момент Сынхёну хотелось только показать ей все остальные — и услышать, что она скажет про каждую. Хотелось рассказать про смешное дело двухлетней давности, из-за которого он и купил бессмысленное красное на сером, хоть это и нарушает адвокатскую тайну. Хотелось впечатлить, ещё пару раз увидеть расфокусированный взгляд на собственных губах, но ещё больше — просто развлечь, чтоб она опять рассмеялась.              Ким Хёна смеётся открыто, щерит зубы, не закрывая ладонью рот, и даже эта её мелкая черта каждый раз гонит по спине мурашки. Бесстыдная, бесстрашная и распахнутая настежь Ким Хёна собрала в себе всё, чем он хочет, но не может быть, и Сынхёну уже сейчас нечем бить её козыри. А что делать, когда она решит уйти? Капитулировать?              Чхве Сынхён ненавидит капитулировать.              Слишком потерянным взглядом она смотрела на него тогда на курилке, когда он впервые подал ей сигарету, а глупые влюблённости и кончаются обычно глупо. Топ привык, что к нему быстро теряют интерес: он знает, что его куда проще любить издалека. Только вот от мысли, что Хёна уйдёт так же, как и все остальные, кишки заворачиваются в обезьяний кулак: на её прощальную улыбку будет тяжело ответить.              Топу хочется выгнать Хёну прямо сейчас и побыть одному.       Топу хочется устать от неё поскорее.       Топу страшно, что она сама уйдёт.       Топу страшно, что она устанет первой.              На второй сигарете зачем-то вспоминается докучливый коллега — уж ему-то и в голову не пришло бы волноваться по такому поводу, — и упрямая злость медленно растворяет тревогу. Хёна всё правильно сказала ночью: Сынхён манипулирует, Сынхён контролирует, Сынхён верит, что он особенный. Он как-нибудь с ней сладит — в конце концов, если б троянцы прислушались к предупреждению о коне, история могла сложиться совсем иначе.              Вот только они не на ёбаной войне, а Хёна не подписывалась играть с ним в “горячо-холодно”. Она просто хотела потрахаться. Как и он сам.              На пару секунд Сынхёну кажется, что лучше было бы так всё и оставить под собственным душем: не подходить к ней, не подавать сигарету, не разбирать всю ночь чёртову рекламу и не целовать её на пороге кафе. Что он и без неё бы обошёлся.       Но Хёна лежит перед глазами вещественным доказательством обратного, таким же равнодушным и неумолимым, как шаблонный пистолет с отпечатками пальцев. И это — уж сколько Сынхён работает с искусством — одно из самых красивых вещественных доказательств, что он видел.              Ему не нравится думать о ней как о ком-то в первую очередь красивом.              Ещё сильнее ему не нравится, что предыдущая мысль вообще пришла в голову.              Чхве Сынхён не знает меры в своих желаниях: пьёт всегда больше, чем планировал, а влюбляется сильней, чем собирался. Теперь ему хочется ещё раз оказаться с Хёной на заднем сиденье такси. Хочется класть руку ей на колено в машине и под скатертью в ресторане. Хочется показать ей место, где он любит пить, и любимое вино, которого не найти больше нигде в городе. Хочется привезти её с утра на работу, чтобы все видели и судачили за спиной. Хочется начать стоять рядом с ней на курилке. Хочется ещё раз почувствовать её руку на горле. Хочется раздеть её в лифте раньше, чем кабина поднимется на этаж. Хочется увидеть её дом. Хочется подарить ей что-нибудь. Хочется узнать, умеет ли она плавать, ездить на велосипеде и водить. Хочется сделать ей завтрак. Хочется привыкнуть не втягивать при ней живот. Хочется спросить, за кого она голосовала на выборах и кто её любимый писатель. Хочется увидеть, как она танцует, и узнать, почему она пошла работать рекламщицей.       Хочется попробовать оттолкнуть её, совсем легонько, чтобы удостовериться, что ей не всё равно. Хочется раз или два увидеть ревность в её глазах.       Ким Хёна ведь совсем не умеет скрывать эмоции.              Мадонна за стеклом поворачивается в постели, и Топ на секунду напрягается, как будто она сейчас откроет глаза, поймав его на недобрых мыслях.              Но Хёна, конечно, просто спит — и продолжает спать, когда он прокрадывается обратно в комнату и опустошает пепельницу. Не открывает глаз, когда он, подвинув её руку, влезает обратно под одеяло, и ни капли не сбивается с дыхания, пока он вертится, укладываясь на бок.       Замёрзший Сынхён, пожалуй, даже рад, что тёплая Хёна лежит не на другом краю, а поблизости. По крайней мере, до тех пор, пока она не придвигается вплотную и не обнимает его со спины.              Топ замирает без движения.              Перед сном он довольно ясно дал понять, что не хочет обниматься, и Хёна действительно не лезла на его сторону кровати. Правда, это была её бодрствующая версия — а спящую обвинять глупо.              Если она, конечно, на самом деле спит.              Тяжёлая рука лежит на боку мёртвым грузом, не даёт расслабиться. Он хочет сбросить её, но хочет и оставить — то ли чтобы приручить Хёну, то ли чтобы перебороть самого себя. Сердце под сонной ладонью заходится беспорядочным боем, как воробей в обувной коробке.       Чхве Сынхён влюблялся раньше и наверняка не раз влюбится ещё. Он знает, как с этим справляться.       Камень разбить сложно, всегда был уверен Чхве Сынхён. Вот только в груди уже совсем не он: то, что ему оставили взамен, с места сбить можно даже щелчком пальцев.              А Ким Хёна не экономит движений.