Вернуть отправителю

Нейтан из тех, кого лечить бесполезно — только зря силы-лекарства-деньги со счетов родителей переводить. Ему об этом мистер Джефферсон нашептывает украдкой, когда никто не заметит, никто не сможет разделить голоса внутри и снаружи головы, отрезвить, из омута вытащить. Ему об этом срывающимся тоном орет Виктория, расколошматившая об стену бутылку дорогущего вермута в приступе (обоснованной и заслуженной) злобы, и в ее расширенных зрачках мечется страх, как отголоски далекого пожара. — Заткнись, заткнись, заткнись, — монотонно повторяет Нейтан, раскачиваясь, обняв себя за колени, и Виктория в какой-то момент давится воплями, понимая, что Прескотт не к ней обращается. Она оставляет его в своей комнате, она оставляет его с его же демонами и сбегает, чтобы потом снова сладкоголосо врать, что никто больше Нейтана не вынесет, не вытерпит, что ничего лучше этого холодного-расчетливого-фальшивого он не заслуживает. Но то потом, когда страх уляжется, алкоголь выветрится, а все случившееся запишется в странности, в тяжелые отходняки от местной дури. А Нейтан смотрит, как захлопывается дверь, последнюю полоску света слизывая, и его больной мозг эту картину замыкает, десятками фотографий развешивает перед внутренним взором. У Виктории золотая кредитка, острый язычок и дорогие духи, которых в воздухе слишком много, от которых дышать трудно, будто сладкий аромат спорами в легких прорастает. У Виктории сострадания по нулям, и все в купе делает ее идеальной партией, потому что она еще один голос в общем хоре, подтверждающий общие тезисы. Она оплетет нитями мицелий, свяжет клятвами на крови, будет цедить по капле и безупречно получаться на совместных фото. Они братья и сестры по Циклону, но кто не знает, что предательство — дело семейное. Чейз бы собственным ядом наверняка подавилась, поняв, что хоть в чем-то совпадает во взглядах с той панкующей дрянью, но факт остается фактом: они обе выплевывают свое никому ненужное мнение о том, какое же Прескотт ничтожество и уходят. Они все уходят. Свет гаснет. Разница лишь в том, что Виктория потом прибежит обратно, чтобы разбрасываться фальшивыми улыбочками и раздражающе щелкать их своим фотиком. У Виктории, пожалуй, проблем не меньше, чем у самого Нейтана, иначе бы она ушла насовсем, хлопнула дверью, стерла все емейлы, перестала отвечать на звонки и нашла кого-нибудь более безобидного на роль мальчика для позирования на публике. Имя Нейтан означает «дар божий». Что ж, если речь о том самом боге, который обрушивал огненные дожди на города и требовал младенцев в жертву — в это легко поверить. В таком случае, правда, придется верить, что бог тот еще жестокий ублюдок, но вряд ли Нейтану и тем, кто рядом с ним оказывается, стоит верить во что-то иное. Если Прескотт сдохнет здесь, в темноте и судорогах, можно считать, что мир просто вернул его отправителю. Он шаги слышит в коридоре и не верит в их реальность, не уверен, стоит ли голову поднимать. На дне сумки, в другой вселенной, на дне кроличьей норы, лежат таблетки, но добраться до них невозможно, а некий голос твердит, что они в самой глотке превратятся в раскаленные угли, лишь умножив страдание. Нейтан выбирает те, которые уже есть, и не тянется за новыми. Его накрывает чья-то тень в темноте, мурашками на коже, загустевшим воздухом. — Боже, Нейтан. Он хрипло смеется-кашляет в ответ. Как будто бог кого-то из них готов услышать. Лицо Колфилд серым из черноты выступает, призраком, глюком, дымом от незатушенного косяка. Потому что ей тут нечего делать, потому что настоящая правильная до чертиков тихоня Макс не стояла бы сейчас на коленях перед убитым в хлам Нейтаном, морщась так, будто больно ей самой. Настоящая Макс не оттирала бы ему кровь из прокушенной губы или сразу после понеслась бы отмывать руки. Но она здесь, наклонилась так близко, что Нейтан рискует вот-вот упасть в ее зрачки, расширенные, как и у него самого. Он бы сказал «останься», ведь Виктория сбежала, а тьма заполняет комнатку со всех углов, будто кто-то открыл краны. Но он говорит: — Только попробуй кому-нибудь рассказать об этом, Колфилд… — и дыхание кончается, слова присыхают к горлу, ни извиниться, ни дополнить. — Какое же ты чудовище, Прескотт, — парирует она, но не уходит, а убеждается, что пульс у Нейтана ровный, что кровь вновь не пузырится на губах. Ему кажется, что Колфилд сейчас делает больше, чем все врачи, которых столько лет его родители оплачивали, и диагнозы его понимает лучше, чем все они вместе взятые. Нейтан знает, что «чудовище» не значит «безнадежен». Во всех дурацких книжках девчонки вроде Макс приходят спасать чудовищ вроде него. И неважно, что в жизни ни черта у них не выходит. Бог отвернулся от них, и холодные руки Колфилд утягивают Прескотта в поток несвязных успокаивающих слов, который с головой накрывает, в ушах шумит колыбельной, липкую темноту из легких вымывает. Потом Макс уйдет, как вода после половодья уходит, все следы с собой заберет, а ему еще несколько дней — минут, недель — дышаться будет легче. Если Нейтан — дар, то сродни троянскому коню, отравленному яблоку, проклятому предмету, который в наказание выдают, без права на обмен, без права обратно отправить. Макс смотрит на него так, будто знает, чем этот «дар» заслужила, и все равно не уходит.