Дожди и лошади

      Вдруг из-за туч мигнуло солнышко. И перед глазами у Зонтика промелькнуло смутное теплое воспоминание.       Смех.       Она была сама смех.       У Ленки была сестричка, года на два младше. Её звали Фелис, но все называли Канарейкой.       Впервые Зонтик узнал её как пятилетнюю, шумную, неугомонную девчонку с короткой стрижкой и теплой улыбкой. Она была бесконечно добра ко всем и всему, совершенно не могла долго обижаться и злилась только когда кто-то ссорился. Фелис была вся желтая — глаза были как два лютика, волосы блестели золотом. К тому же всегда она таскалась в свитерах и платьях от цыплячьего до буланого.*       Фелис невозможно было переговорить. Она щебетала от самого утра до заката, с перерывами на еду. Коленки у неё были отбиты — Канарейка ездила на велосипеде и верхом, лазила по деревьям, прыгала везде, качалась на качелях. Все обожали Фелю, вокруг неё часто собиралась компания.       Канарейка любила музыку.       Господи, она весь мир любила!       Так вот. Однажды Фелька отыскала где-то гитарку и притащила к Зонту.       — Смогёшь починить? — и глядит кошачьими глазами, желтыми-желтыми, смешливыми. Она вечно таскала всякую ерунду — ломаную, брошенную, старую. Все её карманы были забиты камнями и лягушками, шишками, кузнечиками, песком, травой, одуванчиками и лютиками, деревяшками, веточками, листьями, гвоздями и носовыми платками…       Зонт всегда помолчит, поворчит да берет. Чинит, чистит, красит, не сам, так с тетушкой или дядюшкой.       С недельку прошло и гитарка была готова.       — А играть научишь? — говорит она и снова глядит нечестно. Ксандр видел это из окна, вышел, потрепал желтую голову, да принялся её учить. Фелька быстро думала, быстро схватывала и к концу лета уже сама чуть-чуть играть умела.       На следующее лето была главной среди всех ребят — носилась с гитаркой и играла разное. Даже петь что-то пыталась.       Они часто собирались у озера — болтали, играли, купались. Феля могла прямо с мостика прыгнуть в воду — плавала она чудно. Под водой была как пингвин — носилась, взмахивая крыльями, выныривала и смотрела, моргая, по сторонам, улыбаясь. Бросится потом к берегу, вылезет как ящерка, ляжет на бережку и греется на солнышке. Желтые волосы у неё выгорали и были почти как у Ленки. А Фельке все равно — она болтает и болтает без остановки, смеется звонко-звонко, потом вскачет и начнет какую-нибудь игру. Ребята то катались на лодках, плюясь в друг друга горохом или вишневыми косточками, играя в пиратов, то носились по перелеску, ловя чудесную птицу, то грабили сады — таскали черешню и яблоки.       На следующее лето, семилеткой, она приехала другая. Вся добрая и веселая, как раньше, но, кажется, чуть спокойнее. Фелис по прежнему болтала без остановки, играла на гитаре, пела, плавала и любила черешню, но её веселые игры стали реже и проще, она стремилась от веселья к красоте. И когда у неё спрашивали, мол, что случилось, Фелька отшучивалась и бежала дальше.       Они, помнится, попали под дождь.       Он дождь любил, она — просто терпеть не могла.       Он жмурился, слушая песню капель, их легкую дробь о ивовые ветки. Она кривилась, сидя на сыреющей земле.       Вдруг Канарейка защебетала по-свойски, вскочила, схватила Зонта за руку, хмуро взглянула на него.       — Вот знаешь, — возмущенно начала она. — Чем заниматься будешь?       Мальчишка почесал затылок и помотал головой.       — А я знаю.       — Как ты это можешь знать, Канарейка? Ты ж маленькая ещё.       — Маленькая, — кивнула она. — Но знаю.       — И чем же?       — Я танцевать буду.       Зонт оторопел, моргнул и внимательно посмотрел на девчушку. Она как обычно была желтая-желтая, шумная, тонкая, но что-то казалось странным. Очень.       И целый год он ломал голову, что же в Канарейке не то.       На третий она приехала только в середине июля. Светилась и щебетала без остановки.       — Прошла! Взяли!       С каждым годом она серьезнела и тянулась. Канарейка все равно щебетала без остановки, веселилась и шутила, сочиняла игры и любила лютики.       С каждым летом Фелька становилась все ярче, все счастливей, все точней.       Они снова попали под дождь.       — Ты приедешь на спектакль? — повернулась к Зонту девушка. Она смешно кривилась от холода и сырости.       — Зовешь?       — Ага, — улыбнулась Канарейка.       — Обязательно.       Дребезжит старый смешной трамвай. Зной стоит на усталых пыльных улицах. Ленка держит за руку, уткнувшись в книжку. В другой — цветы от тетушки, ирисы. У Ленки — нарциссы.       Театр, роскошная громадина, горделиво взирал на людей. Деревья тихо шелестели листьями. Солнце клонилось к горизонту, все сияло в его торжественном свете.       В холле толпился народ, поправляя вечерние костюмы. В гардеробе оставляли пальто и легкие куртки, у стоек женщины копались в сумках, а дети глазели на огромную люстру, свисающую на два этажа.       На стенах висели портреты прим и премьеров, лучших голосов местной оперы, постановщиков и балетмейстеров. Все они выглядели чрезвычайно серьезно.       У входа в зал стояла старушка с неприятным взглядом, проверяла билеты. Противным голосом говорила, как пройти к месту.       Потух свет и музыка заполнила зал. Ленка успокоилась и устремилась вперед, чтобы все разглядеть. Видимо, бинокль не особо помогал.       Подняли занавес. Спектакль начался. Зонтик ждал Канарейку.       И когда она вылетела на сцену, он тут же узнал её. Казалось, что все остальные балеринки, медлительные и неуклюжие по сравнению с ней — каждое движение точное, легкое, когда надо — быстрое, когда надо — нежное. Канарейка, кажется, обожала каждый шаг и наполняла его чем-то своим, птичьим, неуловимым, живым. Со всеми она стоит в кордебалете, лишь поддерживая общее дело, в четверках — повторяет за соседками, но стоит ей оказаться одной, вся вспыхивает, играется, веселится, тихо торжествуя, показывает всю свою технику и все умения, потом замрет и утопает в овациях…       Спустя два с лишним часа, концерт кончился. Прошел поклон, все получили свои цветы и благодарности, зрители вовсю делились впечатлениями друг с другом — весь театр гудел. У гардеробов шумела толпа, в гримерных — юные танцоры на перебой болтали о произошедшем. Уходя со сцены, они становились простыми людьми, стирали грим, снимали костюмы. Собирая цветы и вещи, ребята улетали из театра по домам — завтра выходной и лишь с утра они встретятся на полчаса.       Канарейка выпорхнула счастливая и усталая, с охапкой пахучих цветов и кучей впечатлений, но от усталости молчала, редко поддерживая разговор. В тот день вся компания осталась в городе, у Фелькиных родителей.       А когда Фелис вернулась с классов, они утащили её в гости к Ксандру и Клемене, кататься на лодках, петь и гулять до рассвета, пока они могут себе это позволить.

***

      Дождь вновь стучал по крыше.       Чайник завизжал.       Чашка душистого чая, печенье, зефир.       Зонтик, погруженный в старые воспоминания, отпил чаю и обжог язык, выругался, вернулся в настоящее.       Тяжелое осознание выбило его из плена ностальгии.       Он вспомнил дом дядюшки с тетушкой. Покошенный, без сада и бабочек, стоящий в борщевиковой поросли.       Он вспомнил Ленку, живущую в спокойствии на ферме за городом и продающую вкуснейший творог. Зонт видел её в последний раз на свадьбе, а последнее письмо получил в прошлом году.       Он вспомнил любимую легкую Фельку, что до сих пор танцует в городском балете и ездит на гастроли. Зонт иногда ходит к ней на спектакли, полюбоваться.       Он вспомнил Бирку, проданную на колбасу.**       Он вспомнил Ксандра и Клемену, уехавших куда-то за границу.       Зонт вспомнил, что случилось со всем, что он любил. Осмотрелся и понял — все не так. Все иначе. И даже он делает не так, как хочет.       Таким же, как раньше, остался только дождь.