***
— Что вы сделали с китайцем? — спросила Сехун у мистера Грина, когда они покинули форт Ларами и направили своих лошадей дальше на запад. — Ничего такого, за что нас можно осудить. — Мистер Грин пожал плечами. Он шел рядом с Кэей, тогда как Сехун ехала верхом на Ветерке. У нее за спиной дремала Коко. Сехун привязала ее к себе шерстяным платком — чтобы ненароком не свалилась, — и теперь еще больше изнывала от жары. Погода стояла отвратительно солнечная, тихая. Было слышно, как над степями гудят пчелы. В былые времена Сехун пришла бы от этого в восторг: бескрайние просторы, трава по колено и море букашек, — но теперь она знала, что бескрайние просторы означают возможную смерть от обезвоживания, трава по колено таит в себе не меньше опасностей, чем дно самой глубокой морской впадины, а мошки и букашки — дьявольские создания, способные в считанные минуты сожрать человека живьем. И если полуденная жара хоть немного их усмиряла, то часы от заката до рассвета превращались в сущий ад. — Он жив? — Сехун отмахнулась от круглого шмеля и чуть согнулась, чтобы не повышать голос. — Да. Мы не причинили ему вреда. Лишь предупредили. — Вы так в себе уверены, что отпустили его подобру-поздорову? — Я верю в его благоразумие. Этот человек умнее мистера Старра, с ним можно договориться. — С чего такие выводы? Мистер Грин сверкнул лукавыми глазами. — Я тоже умнее мистера Старра. — Поклянитесь, что не убивали его. Мистер Грин удивленно приподнял брови. — Ты так дорожишь жизнью человека, который бы, не задумываясь, отнял твою? — Я не хочу, чтобы вы убивали, — прошептала Сехун. Взгляд мистера Грина заметался по ее лицу. Он рыскал, искал в нем что-то, а затем вдруг замер, и Сехуна поняла — нашел. Мистер Грин подошел ближе к Ветерку и, все так же глядя на Сехун снизу вверх, огладил ее обнаженную лодыжку ладонью. Сердце Сехун остановилось. Она смотрела на мистера Грина, глупо открыв рот, и пыталась вспомнить, как дышать, но понять не могла, зачем ей это, если ладонь у мистера Грина горячая и шершавая, и она все еще прикасается к ее щиколотке. — Я не клянусь, никогда, — сказал мистер Грин, — но даю слово, что не причинил этому человеку вреда. — А если я попрошу дать мне слово, что вы никогда и никого больше не убьете? Если от этого не будет зависеть ваша жизнь или жизнь близкого вам человека. Дадите? — Тебя так беспокоит моя добродетель? Боишься, что душа моя попадет в ад? — Он улыбнулся. — А, мистер Коулфилд? — Допустим. Разве это плохо? Мистер Грин покачал головой. — Никто никогда не беспокоился о моей душе. — Это прозвучало как благодарность. — Скоро начнутся горы. В горах всякое может случиться. Там много индейцев и дикого зверя. Поэтому попроси меня об этом, когда доберемся до Сакраменто. Хорошо? — Он кончиком пальца огладил косточку на щиколотке Сехун. Это было щекотно и очень приятно. Сехун ничего не ответила, но мистеру Грину и этого было достаточно.***
Чем ближе были горы, тем неспокойней становилось на душе. Сехун лишь единожды, путешествуя с дедом к тетке в Нью-Йорк, видела горы. Аппалачи зелеными холмами вздымались над долами и равнинами восточного побережья и казались ей спящим великаном, укрытым стеганым маренговым одеялом, тогда как Скалистые горы пурпурной грядой возвышались на далеком западном горизонте. Их облик внушал тревогу. Сехун не знала, чего боится: оказаться высоко в горах, вдали от людских поселений и хоженых троп, один на один с дикой природой, в шаге от гибели, или без труда преодолеть этот путь и ступить на плодородные калифорнийские земли. И то, и другое виделось ей кошмарным сном. Стояла середина августа, и ветра становились все прохладней, все отчетливее по утрам пахло осенью. Фургончик Уокеров снова сломался, но починить его на этот раз не получилось, так что Сехун укладывалась спать вместе с Салли и Томом; малышка Коко тоже пробиралась к ней в фургон и, не стесняясь пытливых глазенок близнецов, ныряла под одеяло Сехун. Сехун нравилось засыпать, прижав к себе ее горячее смуглое тельце. Должно быть, именно в одну из таких ночей, когда по крыше фургона барабанил дождь, Сехун поняла, что хочет дочку. Такую же смуглую и забавную, как Коко. Сехун будет заплетать ей косички, учить чтению и верховой езде. Ее смех будет напоминать Сехун шелест ветра в кронах серебристых ив, а имя — шум дождя. — Есть ли у вас в народе имя, которое означает «дождь»? — спросила Сехун, когда они с мистером Грином поили лошадей у заболоченной речушки. Над ухом жужжала оса, а москиты обсели руки и лоб, и Сехун то и дело прихлопывала их, пугая Ветерка громкими звуками. — Иоки. Так звали мою прабабку. Дочь Дождя. Она была мудрой женщиной. К ней прислушивались Белые вожди*. — Вам не хочется вернуться домой, к родным? — В тюрьму? Нет, не хочется. Да и от родни у меня лишь сестра осталась. У нее своя семья, свои заботы. Ей некогда с младшим братишкой возиться. — А у меня не было ни братьев, ни сестер. — Сехун опустилась на корточки и зачерпнула пригоршню зеленой воды. В ней плавал головастик. — Мать болела, как мне говорили, от того и не могла иметь детей. Я всегда хотела брата, но вместо этого мне подарили лошадь. — Она похлопала Ветерка по ноге. Тот уставился на нее недовольно и вернулся к поеданию сочной речной травы. — Не такая уж и плохая замена. Иной раз и разницы не видать. Сехун захохотала и, не удержав равновесия, повалилась в воду. У берега было неглубоко, так что она больше испачкалась илом, нежели намочилась. Мистер Грин перехватил ее поперек туловища и вытащил на сухое. Сехун, все еще смеясь, отерла ладони о траву и замерла, осознав, что мистер Грин все еще ее держит. Сердце стукнуло ему в ладонь и бешено заколотилось где-то под солнышком. — Мистер Ву ничего вам не говорил? — спросила Сехун шепотом. — А должен? — Мистер Грин ответил ей так же тихо. Голос его звучал, как шелест песка на ветру. — Должен. Он считает, мне стоит держаться от вас подальше. — А как считаешь ты? — Он отвел в сторону ее отросшую челку, убрал прядь волос за ухо. Его дыхание, горячее, чуть острое и пряное, щекотало его кромку. — Считаю, мистер Ву не посоветует плохого. Мистер Грин мягко рассмеялся и повалился на траву, увлекая за собой и Сехун. Его тело оказалось жестким, как камень, но в то же время прильнуть к нему вот так было немыслимым удовольствием. Сехун извернулась в его руках и, не рассчитав, носом ткнулась в живот. Мистер Грин коротко хохотнул и притих. Сехун подняла голову и посмотрела ему в лицо. Он все еще улыбался, но ласково, без присущего ему вызова и насмешки. Сехун подтянулась выше. Теперь ее грудь прижималась к его груди, а лицо было так близко от его лица, что Сехун чувствовала упругие толчки его дыхания над верхней губой. — Сдается мне, ты не шибко к его советам прислушиваешься. Ветер трепал челку Сехун, и она видела Кая будто сквозь вуаль. В тени высокого камыша лицо его казалось еще темнее, еще жестче проступали скулы и ямка на твердом подбородке. Губы, чуть приоткрытые в немом ожидании, налились свинцом и окрасились кармином, а в глазах, в бархатных их глубинах, затаилось лукавство. Сехун вспомнился Старина Койот. Должно быть, Кай состоял с ним в близком родстве. — Сдается мне, вы не хотите, чтобы я к ним прислушивалась. Мистер Грин ничего не ответил и погладил ее по щеке. Сехун должна была что-то сказать, сделать что-то: оттолкнуть его, попросить не торопиться, смутиться, в конце концов, но вместо этого лишь прикрыла глаза и позволила мистеру Грину кончиками пальцев гладить ее по губам. Это было щекотно, и Сехун кусала губы, чтобы избавиться от этого дразнящего зуда. Мистер Грин провел пальцем под ее подбородком и нежно ущипнул за мочку. Сехун открыла глаза. Мистер Грин тут же поймал ее взгляд. Сехун не хотела ничего говорить и боялась, что это сделает он. В вечерней августовской тишине, которая вдруг наступает, когда день осознает, что пора отправиться на покой, уступая место ночи, она отчетливо ощущала, как под ее грудью, в такт собственному сердцебиению, бьется сердце другого человека. Это было сродни волшебству — осознавать кого-то, как самого себя. — Я никогда такого не чувствовала, — призналась Сехун. Она и сама не смогла бы сказать, о чем говорит: слишком много в ней всего накопилось. — Я тоже. — Мистер Грин чуть приподнялся, и губы его мягко ударились о губы Сехун. Сехун не назвала бы это поцелуем, скорее — непреднамеренной нежностью, — но голова все равно пошла кругом. Она схватилась за примятую траву, но это не помогло: земля куда-то уплыла, а тело словно онемело и провалилось в Кая. Сехун все еще чуяла его твердость и жар под собой, но вместе тем — и частью себя. Это было самое прекрасное, что с ней когда-либо случалось. — Сехун… Сехун прерывисто выдохнула. Кай никогда еще не называл ее по имени. — Не нужно произносить его вслух. — Сехун прижала дрожащую ладонь к его лицу. — Услышат, запомнят — и быть беде. Кай кивнул. Должно быть, и сам не понял, как произнес его вслух, однако виноватым не выглядел. Потерся губами о губы Сехун и прикусил — едва ощутимо, но до дрожи приятно — нижнюю. Сехун приоткрыла рот и глухим вздохом встретила язык Кая. Никто и никогда не целовал ее так. Никто бы и не смог, Сехун знала это наверняка. Ибо никто и никогда не стал бы для нее Каем. Она на пробу коснулась его языка своим, и ей понравилось. Он целовал ее неторопливо, каждым движением губ объясняя, чего он хочет, и как ей следует отвечать. Сехун прислушивалась чутко, но бешеный стук крови в висках мешал сосредоточиться, повторить все верно с первого раза. Кай улыбался в поцелуй и топил ее нежностью. — Красивая… — Кай сам ее остановил и вместе с ней перекатился по траве. Под спиной Сехун хрустнула веточка; с невзрачного сиреневого цветка слетела божья коровка и, быстро-быстро махая прозрачными крылышками, умчалась прочь. Кай согнул колосок и погладил ими губы Сехун. — Зацелованная. Все же поймут. — Усмехнулся и оставил легкий поцелуй в уголке ее рта. Сехун молча улыбалась в ответ. Она не хотела возвращаться в лагерь. Мистер Ву обязательно все поймет и устроит ей взбучку. Или — что еще хуже — ничего не скажет. Поглядит осуждающе, покачает головой и оставит наедине с совестью. У той с Сехун отношения непростые — она всегда Сехун мучает. — Мистер Ву нас убьет. — Кто он тебе? — Кай нахмурился. — Отец хотел, чтобы мы поженились. Но женитьба — не только на мне, но и вообще — в планы мистера Ву явно не входит. — Сехун обняла Кая за шею. Он нависал над ней черной скалой — большой и опасный, — и единственным способом не сорваться в пропасть было держаться за него. — Они с отцом друзья. Отец вызволил мистера Ву из беды, когда тот был мальчишкой, привез в Штаты и сделал человеком. Кай слушал ее, не мигая. Мышцы его шеи одеревенели. Разговор об отце Сехун ему был неприятен, но из уважения к ней он молчал. — Ты вправе его ненавидеть. Мой отец не был идеальным человеком. Но, все же, он — мой отец… Кай шумно выдохнул и, скатившись с Сехун, сел рядом. — Ты ведь понимаешь, что я убью его, если встречу? Сехун тоже села. Внутренности будто местами поменялись, и теперь сердце колотилось внизу живота, а горло перехватило, как бывает, порой, хватает от страха живот. — Ты ведь можешь отомстить ему иначе. Забери меня, сделай своей, и он… — Сехун поверить не могла, что говорит это, но она так боялась, что Кай в самом деле убьет отца, что готова была пойти на все. Не только ради отца, но и потому, что не сможет простить Каю его смерть. — Отец с ума сойдет, если узнает, что я… что я... — Сехун дышала загнанным зверем и не могла докончить фразу. Слова стали поперек горла, но она должна была их произнести, чтобы вдохнуть полной грудью: — Что я пошла за индейца. Он ненавидит вас, и если я… это будет удар для него. Кай сжал нижнюю губу двумя пальцами и слегка ее оттянул. Он задумался над словами Сехун, и задумался всерьез. — А ты более жестока, чем я предполагал, — наконец сказал он. — Ему придется с этим жить. И тебе — тоже. Сможешь ли ты простить себе это? — Его убийство я тем более не смогу простить. Кай погладил ее по колену. — Я обещал отплатить ему за страдания, которые он причинил моей семье. Я не могу предать своих родных. Сехун поглядела на ладонь, что покоилась на ее ноге. Смуглая кожа, усеянная шрамами и взбугренная венами, темные волоски. Сехун повторила незамысловатый узор вен кончиком пальцам, погладила широкое запястье. — Это сложно. Мы из разных миров, наши взгляды на жизнь разительно отличаются. Мы не принесем друг другу счастья, но... Кай крепче сжал ее колено. Короткая судорога свела бедра Сехун, а кожу укрыли мурашки. — Я поняла и приняла твои чувства к отцу. Пожалуйста, прими и ты мои. Я не хочу тебя ненавидеть. Отец любил меня и всегда был ко мне добр, я не могу ненавидеть его. Даже зная, что он сделал. У меня никогда не будет другого отца… — Сехун замолчала, ибо знала: еще немного — и расплачется. Плакать она не любила. Кай повернул к ней голову, мазнул жгучим взглядом по виску и щеке и припал губами к ее плечу. Губы его через застиранную льняную сорочку казались еще более горячими. Кожа вспыхнула под ними, будто ее припечатали раскаленным клеймом. Сехун охнула, но не отпрянула, не оттолкнула его. Все, что Кай делал, что-то для него значило. Должно быть, он был одним из тех чероков, которые не приняли христианства, остались верны старым богам. — Почему тебя называют Летучкой? Кай поднял на Сехун удивленные глаза. — Ты знаешь это имя? — Мистер Маккой так тебя называл. Кай покусал губу, видимо, подбирая слова. — У цалаги есть сказка о Летучке. Как-то раз вызвали пернатые четвероногих на великое состязание — сыграть в кожаный мяч. Условились, что все зубастые будут играть за одну команду, а клювастые да пернатые — за другую. Команду четвероногих возглавил крокодил, а пернатых — орел. Назначили день, отмерили игровое поле, поставили столбы для ворот, и колдуны спели над мячом свои заклинания — чтобы лучше летал. Наступил долгожданный день. Команды в полном составе явились на поле. Все зубастые, в яркой раскраске, собрались у своих ворот. Пернатые кружили на другой половине поля. Летучая мышь явилась последней. Подлетела она к зверям, а те говорят: — Нет, ты не наша, вон у тебя какие крылья. Ступай к птицам. Отправилась Летучка к птицам. — Нет, ты не наша, вон у тебя какие зубы. Ступай к зверям. Снова отправилась она к зверям и принялась упрашивать их: — Позвольте мне участвовать в игре. Я буду играть за вас. Посмеялись звери, но в конце концов согласились: — Конечно, ты слишком мала, какая уж от тебя польза. Но все-таки, раз ты тоже зубастая, разрешаем тебе играть с нами. И вот мяч взлетел в воздух, игра началась. Только мяч стал падать, крокодил хвать его зубами и во всю крокодилью прыть кинулся к воротам. Тщетно пытались птицы выхватить мяч. Звери возликовали, а пернатые пали духом. Но тут орел взмыл в самое небо, покружил-покружил, а потом стрелой бросился вниз да как ударит крокодила в нос. От боли крокодил разжал зубы, и тотчас индюк выхватил у него из пасти мяч. Ход игры сразу изменился: стало ясно, что пернатые берут верх. Ведь они ловили мяч прямо в воздухе, и четвероногие, как ни прыгали, ни скакали, не в силах были перехватить его, и он раз за разом влетал в ворота. Звери совсем приуныли, ведь никто из них не умел летать. И тут-то в небо взмыла Летучка. Пока журавль подлетал к мячу, Летучка опередила его и завладела мячом. И уж потом, как ни бились пернатые, проворная Летучка выныривала то тут, то там — схватит мяч и тут же забросит его в ворота. Конечно, игра закончилась победой четвероногих*. — Кай улыбнулся и опустил голову. — Лет до десяти я был совсем тощим и невзрачным, да и рос с двумя сестрами, которые играли со мной то в дочки-матери, то наряжали, словно куклу, в свои старые платьица и усаживали за стол чаевничать — как европейцы делали. Мальчишки меня не признавали, но и девчонки гнали прочь. Жили мы в небольшом поселении, у гор. И как-то во время охоты двух мужчин завалило в расщелине. Шел дождь со снегом, камни оледенели и не сдвигались с места. Охотники не пострадали, но вся их поклажа оказалась под завалом. Когда удалось прорубить в камнях небольшой лаз, они уже умирали от жажды. Никто из мужчин и женщин в лаз не проходил, а я прошел. Принес им воду, еду и теплые вещи. С тех пор меня и зовут Летучкой. Сехун подалась к нему и поцеловала в щеку. Через миг они снова лежали в траве, и Кай осыпал ее лицо и шею невесомыми поцелуями. Сехун жмурилась от светившего в глаза солнца — низкого и гранатово-красного — и старалась не улыбаться слишком уж счастливо.