Люди 49-го

Спала Сехун часа два, не больше, и когда открыла глаза, заря только занималась. Над равниной стоял туман; в лагере царила молитвенная тишина. Костер прогорал: лишь пара угольков еще смутно тлела сквозь сизую пелену утра. Сехун приподнялась на локте и оглядела спящих. Большая их часть завернулась в свои одеяла и плащи, и распознать, кто из них кто, не представлялось возможности. Сехун встала и, пошатываясь — ноги затекли и едва разгибались, — двинула в обход лагеря. Рядом с их фургоном дежурил Ветерок. Он заржал, завидев Сехун, и она подошла к нему, чтобы поздороваться. — Еще рано, маленький, — прошептала она, на миг прижалась лбом к его влажной от тумана груди и пошла дальше. Кай нашелся у крайних фургонов. Он оглядывал переднее копыто Кэи и выглядел глубоко сосредоточенным. Волосы он собрал в косу, а в нее вплел пятнистое перо. По своеобразной полосатой раскраске Сехун угадала в нем перо ястреба. Прежде Кай никогда не украшал волосы перьями, но этой ночью явно что-то случилось. Сехун хотела и не хотела знать, что именно. Она подошла ближе и, обняв себя за плечи — туман сгустился, и сделалось зябко, — молча глядела, как Кай осматривает Кэю. Та вела себя тише обычного, и это тоже было странно. Или же просто Сехун не была знакома с этой стороной ее натуры. — Поспала бы еще. — Кай даже головы не поднял, но сказал это с неприкрытой нежностью и мягким напором. Он просил, хоть привык приказывать. Сехун понимала, что он делает это лишь ради нее. Потому что не хочет выглядеть в ее глазах собственником и самодуром. — Погляди туда. — Кай выпрямился и указал на северо-восток. Там, где над тонкой нитью аметистовых гор показалась алая макушка восходящего солнца, висела несмелая, похожая на врата в иной мир радуга. — Хороший знак. — Кай встал рядом с Сехун и взял ее за руку. Ладонь у него была жесткая, словно вырезанная из дерева, но теплая. — Радуга поутру — к хорошей погоде. Сехун хотела спросить о Веллинкампе, но решила, что это чуточку подождет. Кай был цел и невредим, и разве что залегшие под глазами тени указывали на проведенную без сна ночь. Сехун мягко высвободила ладонь, но лишь затем, чтобы переплести свои пальцы со смуглыми, узловатыми пальцами Кая.

***

Они шли по высокой полыни до тех пор, пока не наткнулись на заросли можжевельника. Утреннее солнце светило в лицо, и Сехун прикрывала глаза сложенной козырьком ладонью. Трава влажно блестела, но земля под кустами оказалась достаточно сухой, чтобы сесть на нее, не опасаясь промочить брюки. Сехун не знала, с чего начать. Ей хотелось спросить сразу обо всем, но слова куда-то подевались, и все, что она могла — лишь смотреть под ноги, на примятые дождем кустики полыни, и крепче сжимать ладонь Кая. — Они живы. — Кай опустил голову Сехун на плечо и со вздохом закрыл глаза. — Но больше их никто никогда не увидит. — Что ты с ними сделал? — Ты будешь меня презирать. — Кай усмехнулся, раскрыл ладонь Сехун и прижал ее к губам. Поцеловал крепко и снова сжал между своими широкими огрубелыми ладонями. — Позволь мне решать самой. — Я продал их. — Что? — Я расплатился ими с шаманом. — То есть?.. — То есть, теперь они принадлежат шошонам. Как чернокожие — белым. — Ты продал их в рабство? — Это немного другое. Индейцы не так относятся к своим рабам, как белые. Но да, это рабство. Зато они живы. Ты ведь этого хотела? — Он поднял на Сехун глаза. Ждал ее приговора. Сехун выросла на юге, в семье плантатора, который владел полусотней рабов. Она с младенчества была окружена чернокожими невольниками, людьми, которые порой даже имени своего не знали, ибо с колыбели переходили из рук в руки, как разменная монета. И она не любила этого. Все в ней противилось этому. Черные были ей близки; она любила Милетту больше, чем нянюшку — белую, как сахар и такую же сладкую, — и Альбу, а Тадал и Танис стали ей самыми верными — и единственными — друзьями. Они учили ее быть собой, учили понимать, что все люди равны. Что земля огромная, и на ней найдется место каждому: и белому, и цветному. Одна мысль о том, что человека продали, как ломовую лошадь, была противна Сехун, но в то же время она чувствовала облегчение. Кай сдержал слово и не убил их, и Сехун следовало честно себе признаться — она была рада, что эти люди понесли заслуженное наказание. Они желали смерти человеку, который ничего им не сделал — Сехун не могла осуждать Кая за тот поступок у тела мертвого индейского мальчика, — и предстань они перед судом, разве более милостивый ждал бы их приговор? Убей они Кая, суд обрек бы их на смерть. Так чем же то, что уготовил им Кай, хуже? В какой-то миг Сехун поняла, что оправдывает не Кая, а себя, поймала его взгляд и уверенно кивнула. — Да, и я очень тебе за это благодарна. — Ты не станешь упрекать меня за то, что я сделал? Сехун покачала головой и кончиками пальцев провела по лбу Кая. — Я лишила тебя выбора. Я не могу упрекать тебя за то, что… — Она облизнула губы: нужные слова не шли на ум, да она и не хотела их искать. Кай смотрел ей в глаза и улыбался, и от улыбки его на душе становилось так тепло, как бывает лишь под пуховым одеялом в непогожую февральскую ночь. — Я просто не могу этого сделать и все. Даже если бы у меня была тысяча причин это сделать, я бы не смогла. Кай поцеловал ее в уголок рта. Осторожно, словно губы Сехун были сделаны из сахарной крошки и в любой миг могли рассыпаться или растаять, потерся о них своими губами, поделился улыбкой и неприкрытой благодарностью. Сехун хотела поцеловать его по-настоящему, но ей не хватило смелости. — Ты не представляешь, как много для меня значишь. — Кай носом ткнулся ей в щеку и прикрыл глаза. Он говорил тихо и ласково, и от его дыхания по щеке растекалось тепло, словно солнышко пригрело. Сехун не утерпела: обхватила его лицо ладонями, ртом к его рту прижалась и исчезла, растворилась в свете, в мерцающем росой утре, в песне бескрайних синих гор, что словно волны небесные обрушивались на широкую рыжую равнину. В любви своей к Каю исчезла, и это было то, о чем она мечтала. Она нашла тот неизведанный край, который ни на одной карте не сыщешь, и затерялась среди его зеленых холмов и золотых долин. Стала рожью его полей и остролистым папоротником его лесов, мхом камней его и звоном ледяных ручьев. — Я люблю тебя, — прошептала она и поняла, что плачет, и что сердце вот-вот выскочит из груди, чтобы быть еще ближе к Каю. Кай улыбнулся, хотел ответить что-то, но не смог. Перехватил ее руки в запястьях, отнял от своего лица и осыпал поцелуями. Сехун сжала поспешно пальцы — они были зеленые от травы, на которой они сидели, — но Кая это не остановило. Он поцеловал каждый палец, а после крепко, до алых отметин на голубой коже, припал губами к запястьям. Когда же он поднял глаза, Сехун его не узнала. В нем что-то изменилось, вырвалось на волю, и это, дикое и яростное, подчинялось ей и ей принадлежало. Сехун вновь к нему прильнула, и на этот раз Кай поцеловал ее по-настоящему. Широкая ладонь легла ей на затылок, сдавила его несильно, отчего жаром плеснуло за шиворот, и Сехун задрожала, и эта дрожь причинила ей боль, сравнимую с восторгом. Кай остановил себя сам. Разорвал поцелуй, поднялся на ноги и, отойдя шагов на пять, поглядел на горы. Он дышал тяжело, с каким-то надрывом, и кусал губы. Сехун села, поджав под себя ноги. Между ними все пылало, и она сжала их покрепче. Сделалось неловко: Сехун ничего подобного прежде не испытывала и не знала, нормально ли это. Были и другие ощущения, и они пугали ее не меньше. Прикосновения Кая и его близость делали Сехун беспомощной, его сила покоряла, и Сехун не представляла, как им противиться. Она боялась того, что последует за ее признанием. Боялась, что отдаст себя всю, а он от нее отречется. — Ты женишься на мне? — Сехун вздрогнула от того, как твердо и требовательно прозвучал ее голос. Кай посмотрел на нее изумленно. — Сехун, ты понимаешь, о чем просишь? — Он произнес это медленно, делая нажим на каждое слово. Поймал ее взгляд, заставил смотреть прямо в глаза. Солнце светило ему в спину, и лицо утопало в тени, но Сехун все равно видела, как напряжены его мускулы, как много усилий Кай прикладывает, чтобы скрыть истинные чувства. — Ты помнишь, кто я? Сехун встала. — Не женишься? — Я индеец. Дикарь. У меня нет ни прав, ни свобод. Выйти за меня все равно, что… пойти за чернокожего. Ты знаешь, на какую жизнь себя обрекаешь? Нет, я не женюсь на тебе. Потому что люблю тебя. Ты сядешь на корабль и уплывешь в Австралию, найдешь там порядочного человека и выйдешь за него замуж. Вот как все будет. Мы с тобой из разных миров и судьба у нас разная. — Это мистер Ву тебе так сказал? — Сехун до ужаса хотелось плакать, но она сдерживала слезы. Дышала часто-часто и крепко сжимала кулаки. Терпеть она умела. В терпении была ее сила. — Нет, Сехун, это я так сказал. — С чего ты решил, что знаешь меня лучше? — Сехун сделала шаг вперед. Ее трясло так, что стучали зубы. Она попыталась успокоиться, но получилось отвратительно. Злость и обида закручивались в ней смертоносной воронкой, рвались наружу, но она сдерживалась, ибо часть ее понимала, что Кай прав. Она помнила посмертную улыбку матери, помнила, как тяжело ей жилось в обществе, которое не хотело принимать ее. Стоит Сехун пойти за индейца — и жизнь ее превратится в ад. За ней повсюду будут следовать презрение и всеобщее порицание. Люди будут судачить за ее спиной, а их дети станут смеяться и обижать ее детей. Сехун боялась этого больше, чем Бо Линя со всеми его головорезами, вместе взятыми, но в то же время часть ее шептала: «Ты же всегда была против условностей. Неужели мнение толпы важнее, чем он?» Сехун сжала челюсти так, что скрипнули зубы. В том мире, в котором она росла и взрослела, мнение толпы — ее называли обществом и возносили до небес — порой имело вес не меньший, нежели слово Божие или указ президента. И Сехун, привыкшая с ним соглашаться, вдруг оказалась на распутье. Часть ее все еще принадлежала толпе, часть — ее отринула и вырвалась на свободу. И сейчас одна из них должна была сокрушить другую. Кай тем временем продолжал. — С того, что я знаю жизнь, — сказал он. — Я видел много страшных вещей, я совершал эти страшные вещи. У меня руки по локоть в крови. И я не раскаиваюсь. Это мой путь. Тебе же я подобного не желаю. Ты должна быть счастлива. — Но ты — мое счастье. — Я — твое проклятие. Сехун обернулась к солнцу. Холодный свет ужалил глаза, но она не закрыла их. Смотрела в слепящую белизну и думала, как несправедливо устроен этот мир. Он подарил людям солнце и запретил на него смотреть. Он подарил Сехун Кая и запретил им быть вместе. — Тогда зачем ты позволил мне, — она прерывисто вдохнула, — любить тебя? — А разве любовь можно запретить? — Зачем ты ее поощрял? Гнал бы прочь. Мне бы гордость не дала о чем-то просить. — Сехун утерла с глаз солнечные слезы и, сунув по-мальчишески большие пальцы под подтяжки, посмотрела на Кая. — А я хотел, но… — Кай улыбнулся горько, и у Сехун в груди все перевернулось. — Меня никто никогда не любил. Вот так, как ты — никто. Эгоистично, правда? Но я ничего не могу с собой поделать. Я хочу, чтобы меня любили. А ты, господи, полюбила меня, зная, что я ненавижу твоего отца. Ты не представляешь даже, насколько это… больше всего, что я знаю в этой жизни. Ты ведь не догадываешься даже, какая ты на самом деле. А я с ума от тебя схожу… Они стояли друг перед другом, едва дышали, а между ними колыхались на ветру сонные травы и разливался молочной рекой солнечный свет. Высоко над головой кружил ястреб, а в просыпающемся лагере ржали кони. — И я бы женился на тебе хоть сейчас, но я не принесу тебе ничего, кроме горя. Сехун отвернулась, опустила голову и зашагала к стоянке. Кай смотрел ей вслед — она чувствовала на себе его взгляд, — но она не оглянулась, хотя хотела этого больше всего на свете. Ей нужно было подумать, осмыслить все трезво. Сейчас в ней было много обиды, но после, успокоившись, она все взвесит и придет к правильному решению. В лагере творилась суматоха. Джейсон и Литтлтон не досчитались Веллинкампа и уже седлали лошадей, чтобы отправиться на его поиски, когда Сехун задками прокралась к своему фургону. Шаман сидел у борта и курил трубку. Рядом с ним примостилась Коко; у нее на коленях спал Ноготок. На другом конце лагеря миссис Уокер кричала на рыдающую Молли. Салли помогала Кенти с завтраком. Дебби и мистер Уокер мялись у своих лошадей. Эндрю, ни жив ни мертв, сидел поодаль и глядел вдаль. Доктор говорил с преподобным Причардом. Индеец — Юкхэй — и мистер Ву чистили оружие. Вокруг костра, пошатываясь, словно пьяный, ходил Джозлин. Подойдя ближе, Сехун поняла, что он в самом деле наклюкался как свинья. Джозлин заметил ее и, вскинув руку, завопил на весь лагерь: — Все из-за тебя, дрянь. Мистер Ву мигом оказался на ногах. Дуло его карабина угрожающе блеснуло на солнце. Юкхэй тоже поднялся и положил ладонь на оружие. Мистер Ву нехотя его опустил и решительным шагом направился к Джозлину. Сехун сжала кулаки и двинула им навстречу. Она — Сэммис Коулфилд, и должна сама за себя постоять. — Все из-за вашей нетерпимости, — сказала она, подходя к Джозлину на расстояние вытянутой руки. Тот все еще держал ее направленной на Сехун. Пальцы его заметно дрожали. — Вы считаете, что раз родились белым, то вам все можно. Но посмотрите на свои руки. Да-да, посмотрите. — Она схватила его широкую мозолистую ладонь и подняла на уровень его глаз. — Разве она белая? Джозин моргнул оторопело и уставился на свою ладонь. В мутных слезящихся глазах мелькнул страх. — Ну же, скажите нам, что вы видите? Разве кожа ваша не такая же красная, как у индейца? Разве ваша рука не такая же крепкая и натруженная, как у чернокожего раба? Разве у вас больше пальцев, чем у меня? — Она приложила свою узкую веснушчатую ладонь к ладони Джозлина. — Пять. Все верно. Так в чем же разница между мной и вами? Между ним и вами? Все та же плоть и кровь. Порань — больно будет. — Сехун выдернула из-за пояса ножик, взятый ночью у костра, и острием его уколола ладонь Джозлина. Тот охнул глухо, отшатнулся от Сехун и прижал ладонь к губам. — Где в Святом Писании сказано, что белая кожа — признак святости? Может, Господь сам краснокожий! Чего вы все молчите? Языки отсохли? Все молчали. — Вы все трусы. Слышите? Трусы. Вы боитесь узнать, что не такие уж и особенные, что черный мальчишка, подметающий ваш двор, войдет в Царствие Божие через те же врата, что и вы, ибо Бог не разделяет людей на черных и белых. Это сделали вы. Вы… — Сехун не договорила: крепкие руки перехватили ее поперек туловища, приподняли над землей и поволокли прочь. Сехун брыкнулась разок и затихла. Эти руки усмиряли лучше любой узды. Кай оттащил ее к фургонам, развернул к себе лицом и, глядя в глаза блестящими от слез глазами, поцеловал. Где-то за спиной охнула миссис Уокер и еще громче зарыдала Молли. Литтлтон загоготал во всю глотку и завопил: — Говорил я! С тебя пятерка, дружище. Джейсон шикнул на него; Литтлтон, продолжая хохотать, повел своего коня на восток; Джейсон, копошась в карманах, последовал за ним. Кай отстранился от Сехун. Ладони его лежали на ее шее, и кожа под ними горела и плавилась. — Ты хоть понимаешь, что сделал? — шепнула Сехун, заглядывая ему в глаза в надежде увидеть в них раскаяние. Но нет, они лучились счастьем и неприкрытой гордостью. За нее — гордостью. Кай восхищался ее поступком и не скрывал этого. — Они и так подозревали. — Он кивнул в сторону удаляющихся Литтлтона и Джейсона и сделал еще один шаг назад. — Мы еще поговорим, хорошо? На привале. Сехун кивнула. Конечно, они поговорят. Им нельзя молчать. Ведь счастье, каким бы оно ни было, строится на понимании, которого не достичь, если молчать о главном. Мистер Ву тоже желал поговорить. Стоило Каю удалиться вместе с оставшимися индейцами — Сехун не досчиталась двоих из тех, что прибыли ночью, — как он подкрался к ней со спины, цапнул за ухо и уволок за фургоны. — И что это вы вытворяете, а? — прошипел он. От его взгляда мороз продрал по коже. — А сколько можно молчать? Все молчат, а в душе друг друга ненавидят. Это невыносимо. Надоело мне. Хватит. Всю жизнь молчала. — Целоваться у всех на глазах — это у нас, значит, теперь способ такой протестовать, я верно понимаю? — Это жест благодарности. Мистер Ву глухо зарычал. — Да вы издеваетесь. — Они все равно знали. Или догадывались. — Сехун схватила мистера Ву за руку, отвела подальше от лагеря — чтобы никто даже краем уха не услышал, о чем они говорят, — и рассказала обо всем, что случилось ночью. — Они не знают, кто я, — сказала она напоследок. — Думают, что Кай соблазнил мальчика. Пускай и дальше так думают. Они его боятся. После того, что он сделал с Веллинкампом — так точно. — Не сомневаюсь. Но на будущее запомни: что бы ни случилось, ты идешь сразу ко мне, дружок. Понял? Не к мистеру Грину. — Но почему? — Потому. Мистер Грин — человек непредсказуемый. Я должен удостовериться, что очередная его выходка не будет стоить нам жизни. Сехун вспыхнула. — Но это вы его наняли. Это целиком и полностью ваша затея. А теперь идете на попятную? — Ты сегодня не в меру расхрабрился, Сэмми. Сехун стукнула его кулаком в плечо. Мистер Ву выпучил на нее глаза. — Это еще что такое? — Мне не десять лет, спасибо. — Она выждала секунду и уже более спокойно добавила: — Наше отношение к людям других рас, национальностей и сословий никогда не изменится, если мы будем о них молчать. Разве Джозлин и Уокеры посмотрят на Кая и Кенти, как на людей, равных себе, живых, чувствующих людей, если им на это не указать? Нет. Они бараны, которых нужно вести. Их глаза зашорены, их умы ограничены библейскими постулатами, неверно истолкованными и извращенными в угоду церкви. Но с ними легче. Они как дети, их можно заставить верить во все, что захочешь. И, слава Богу, таких людей — большинство. — Не зря твой отец беспокоился, — проговорил мистер Ву. — Дружба с чернокожими, мальчишеские забавы, упрямство… Маленький бунтарь. Тебе бы на севере родиться — давно бы уже революцию устроил. — Разве это плохо? — Нет. Но революционеры долго не живут. — Мистер Ву обнял ее легонько за плечи и повернул к лагерю. — Я понял тебя, но сейчас не время и не место для нравоучительных речей. Оставь Уокерам право самим выбирать, во что верить. Мистер Ву красноречиво дал понять, что спор окончен, и Сехун пришлось это принять. Литтлтон и Джейсон вернулись через час. Ни Веллинкампа, ни следопыта они не нашли, да и искали, поди, не слишком рьяно. Мистер Ву заверил, что поделит долю Веллинкампа между оставшимися, и они окончательно успокоились. Шаман потолковал с Кенти, вручил ей какой-то мешочек и влез на коня. Последний из прибывших ночью индейцев сопровождал его. Юкхэй остался. Мистер Ву сказал, он проведет их до перевала надежной тропой. — Сократим путь на три дня, — докончил он. — Нужно торопиться: погода меняется. Еще немного, и в горах начнутся снегопады. Сехун с ним согласилась и забралась в фургон. Томми спал, свернувшись калачиком под боком у Коко. Между ухом его и плечом умостился Ноготок. Доктор тоже был здесь — убирал ненужные больше микстуры и настойки. — Иногда ты посвящаешь чему-то всю жизнь, а потом приходит дикарь, который и слова по-английски не знает, и ты понимаешь, что всю жизнь заблуждался, — сказал он и улыбнулся грустной, но просветленной улыбкой. Сехун согласилась и с ним.