Люди 49-го

Рана загноилась, и Сехун разваливалась на части. Никогда в жизни ей не было так плохо, как в те три дня, что они шли вдоль озера, и ветер с гор не давал развести огонь. Спать в холодной повозке, изнывая от внутреннего жара, было ужасно, но за ее пределами бушевали неистовые ветры, а ночью подмораживало так, что на воде образовывалась тонкая корочка льда. Небо бугрилось над сизыми клыками гор, предвещая скорую зиму, но чем дальше они продвигались на запад, тем спокойней оно становилось. Сехун каждой частичкой тела чувствовала, как зима отступает, как ветер с моря приносит долгожданное тепло, и кости, стылые, мерзлые, отогреваются, исходят соками жизни, и те прорываются наружу гноем и сукровицей. Это приносило страдания, но в этом было и избавление. Коко и Кенти не отходили от Сехун ни на шаг. Кенти промывала рану своими волшебными отварами и меняла повязки, а Коко поила Сехун супом с лесными травами и забавляла коротенькими индейскими байками, которые с легкостью переводила на английский. Ее речь стала беглой и понятной, и Сехун не уставала поражаться, как быстро она всему учится. Кай вел отряд опасной тропой и потому навещал Сехун, только когда караван останавливался на ночлег. Рассказывал, как прошел день, чем занимался Ветерок, и что Кэя, кажись, месяцев через десять принесет жеребенка. В лагере пошел слух, что Сэмми совсем не Сэмми, а какая-нибудь Саманта, отчего мистер Ву ходил мрачнее тучи и метал в Сехун гневные взгляды. Сехун поначалу испугалась, а потом махнула рукой. Воспаление не спадало, и она готовилась к худшему. Умирать ей не хотелось, но кончина виделась ей столь неотвратимой, что думать о чем-то другом уже не получалось. Все ее мысли сосредоточились вокруг гниющей плоти на ее бедре, и гнев мистера Ву ее не беспокоил. Когда озеро осталось позади, и небо разъяснилось, предвещая погожие осенние деньки, Сехун стала выбираться из фургона. Она садилась у костра, поближе к Сноу, которые время от времени ее навещали и делились рецептами от всех недугов, или укладывала голову на колени Кенти и, глядя в изумрудное вечернее небо, думала о Танисе и Тадале, которые сейчас, поди, забираются в свои койки после долгого трудового дня на хлопковом поле. Плантации отца отчасти принадлежали деду, и Сехун была уверена, что они не стоят без дела. Никто не даст рабам вольную только потому, что их хозяин сгинул или в бегах. Сехун мечтала вернуться домой, назваться законной владелицей этих земель и освободить всех чернокожих, которые гробили жизни, вспахивая ее и засаживая хлопком. Она бы оставила Милетту при дворе, платила бы ей жалование, как обычной белой прислуге. Танису и Тадалу тоже сыскалась бы работенка. Тадал, гляди, закончил бы вечерние курсы и поступил в какой-нибудь бостонский колледж. Получить образование на Юге свободный чернокожий не смог бы, но на Севере все было иначе. Сехун хотелось верить, что это ненадолго. Что придет время, когда в Америке и белый, и негр, и краснокожий будут иметь равные права. Возможно, она даже застанет это время. Возможно, их с Каем дети будут жить в свободном мире. Спустя еще пару дней болезнь отступила — солнечный свет и тепло оказались лучшими лекарями, — и Сехун больше не думала о смерти. Даже близость Бо Линя не внушала ей страха. Он казался ей полумифическим существом, божеством из Милеттиных сказок, и она перестала в него верить. «Запад большой, — повторяла она раз за разом, как молитву. — Здесь легко потеряться». Она должна была в это верить, иначе жизнь ее превратилась бы в кромешный ад ожидания. А ждать ей надоело. Она хотела жить. Теплая калифорнийская осень, похожая и не похожая на осени в родной Джорджии, исцелила не только телесные раны. Сехун словно заново родилась. День, когда их караван вошел в Сакраменто, стал днем, когда Сэмми Коулфилд и Дженни Смит навсегда покинули этот мир. Осталась лишь миссис Грин, а миссис Грин не подобало унывать и страшиться призраков прошлого. Сехун так давно не видела настоящих городов, что в первый миг Сакраменто показался ей невероятно огромным и шумным. Лишь пройдясь по его пыльным улочкам, она поняла, что город этот совсем не велик, и что большинство его жителей — такие же переселенцы, как она сама. Сехун шла, прихрамывая, подле Ветерка, ветер трепал ее отросшие волосы и пылью щипал глаза. Сехун жмурилась от яркого солнечного света — в Калифорнии его было с избытком — и с неприкрытым любопытством глядела по сторонам, но люди, занятые своими делами, не обращали на нее внимания. Приезжие стали для них чем-то обыденным, частью пейзажа, без которого они уже не представляли себе Сакраменто, потому уделяли им не больше внимания, чем домам, деревьям и жующим свой овес лошадям. У постоялого двора — большого и двухэтажного — караван разделился. Донал Хьюз, вставший во главе своего отряда, повел людей дальше; Уокеры присоединились к ним. Салли и Том рыдали, не желая расставаться с Коко. Слезы их растрогали даже миссис Уокер, и она пообещала, что они непременно отыщут Кенти и Коко, как только устроятся на новом месте. Дети этим не очень утешились, но плакать перестали и позволили усадить их в фургон. Сноу, в противовес Уокерам, решили примкнуть к отряду мистера Ву и вместе с ними ждать весточки от Теренса. Юкхэй остался в Сакраменто до весны. Его задержали обязательства перед неким мистером Кроули, торговцем пушниной. Мистер Ву первым делом снял комнату, умылся с дороги, оседлал Смельчака и двинул прямиком в банк. Джейсон поехал с ним. У доктора Джуна в Сакраменто живал приятель. Доктор оставил Кенти и Коко на постоялом дворе и отправился его навестить. Приятель обещался помочь ему со службой. Кай перенес вещи Сехун в комнату, снятую мистером Ву, шепнул, что у него кое-какие дела, и, велев не выходить за порог, удалился. Кенти и Коко вызвались помогать Сехун. Нога от долгой ходьбы ныла, и искупаться, не рухнув в таз, было делом едва ли выполнимым. Кенти взялась за мыло и мочалку, а Сехун мертвой хваткой уцепилась за умывальник. Ее так давно никто не купал, что она успела позабыть, каково это, и первое время испытывала неловкость. Сама по себе нагота ее не стесняла, но то, что кто-то возится с ней, мылит ей волосы и спину, будто она несмышленыш какой, вызывало смешанные чувства. Сехун краснела и крепче сжимала пальцы на растрескавшемся уголке умывальника, чтобы не оттолкнуть Кенти, не вырвать у нее из рук мыло и не рухнуть посреди мокрого пола. Это казалось Сехун не только унизительным, но и опасным. Не хотелось, залечив одну болячку, обзавестись другой. — Мистеру Грину повезло. — Кенти принялась обливать Сехун водой из ковшика. — У тебя тонкая кожа: все жилки видно. Мужчинам такое нравится. Хрупкая, будто снежинка. Сехун покраснела еще гуще. Вспомнилось, как Кай смотрел на нее, как прикасался к ней — нежно-нежно, кончиками пальцев, — как целовал. Он боролся со своими желаниями, не позволял себе быть напористым и грубым. Сехун не знала, каким он был с другими женщинами, как много себе позволял и как много так до конца и не раскрыл, но теперь, она верила, других женщин не будет, и все, что есть в Кае — и хорошее, и плохое — будет принадлежать только ей. Сехун невольно оглянулась, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Мыльное и загаженное мухами, оно мало что отражало, но и того, что она увидела, оказалось достаточно, чтобы засомневаться. Сехун была недостаточно хороша для Кая. Кенти с ее большими влажными глазами, сочным ртом и крепким станом, густыми смольными волосами и расторопными нежными руками подходила ему больше. Сехун же за шесть месяцев пути стала походить на настоящего фермерского мальчишку. Загорелые веснушчатые щеки, обветренные губы и острые плечи, слишком широкие для изящной барышни, крепкие от верховой езды руки и ноги и впалый живот, — все это не могло привлекать мужские взоры. Да и волосы, которые в пути стриг мистер Ву, едва прикрывали уши и неровными кончиками щекотали красную от загара шею. Грудь же и живот оставались бледно-золотистыми, как бочок переспевшего персика. Лишь ягодицы и бедра выдавали в Сехун женщину. К таким хотелось приложить ладонь и звонко шлепнуть. — В моем селении был обычай, — вела дальше Кенти; она обошла Сехун полукругом и взялась мылить ей грудь и живот. Когда мочалка опустилась ниже и коснулась волос на лобке, Сехун напряглась и свела ноги вместе. Альба никогда к ней там не прикасалась, и Сехун не знала, насколько это правильно. — Перед свадьбой, — Кенти повела мочалку ниже, к бедру, — замужние женщины из рода лишали невесту… — Кенти запнулась, явно не зная, как это будет по-английски, и Сехун сухими губами шепнула: «Невинности». Кенти улыбнулась благодарно: — Да, невинности. Они знали множество способов, как сделать это правильно, чтобы первая ночь с мужем была для невесты в самом деле сладкой. Если хочешь, я могу тебе помочь. Сехун закусила губу. Предложение Кенти, каким бы вопиюще неприличным оно ни было, показалось ей заманчивым. От Милетты Сехун знала, что в первый раз с мужчиной бывает кровь и иной раз больно настолько, что повторять это совсем не хочется. Сехун боялась этого. Боялась так, что внутренности сводило от одной лишь мысли об этом. Но вместе с тем ей казалось правильным отдать всю себя Каю, чтобы он забрал ее невинность и сделал настоящей женщиной. — Не бойся, он сам попросил. — Кенти осторожно обмыла рану, присела перед Сехун на корточки и стала с остервенением тереть ее икры. — Он не хочет причинить тебе боль. Сехун оглянулась на Коко. Та сидела на кровати и кормила Ноготка сморщенной морковкой. Тема разговора ее нисколько не смущала. Это было неправильно, неприемлемо, но в то же время Сехун понимала, что Коко воспитывали иначе. Девочки в ее племени, должно быть, с малых лет знали, откуда берутся дети и чем мальчики отличаются от них. Тема телесной близости не была запретной, они относились к этому иначе — свободней и естественней, — нежели американки. Сехун представить себе не могла, чтобы Альба или нянюшка усадили ее, восьмилетнюю, на высокий детский стул и рассказали, что делают взрослые мальчики с девочками, чтобы на свет появились дети. Обо всем этом, но многим позже, Сехун поведала Милетта со свойственной ей прямотой и непредвзятостью. Она опиралась лишь на собственный опыт и опыт своих чернокожих подруг, и он не всегда был сладок. Впрочем, Милетта не стала обнадеживать Сехун, заявив, что белый мужик в постели ничем от черного не отличается. «В штанах у него, деточка, те же причандалы, разве что помельче». Сехун тогда смутилась жутко, но уже через пару дней подглядывала за купающимся в заводи Танисом. Штучка его особо ее не впечатлила. Она пришла на кухню и без обиняков сообщила об этом Милетте. Та хохотала до упада, а затем поведала Сехун страшную тайну о мужской природе. После этого Сехун три ночи не спала и цепляла под нижние юбки две пары панталон. На всякий случай. И потому, глядя на блестящую в лучах полуденного солнца макушку Кенти, на ее тонкие смуглые пальцы, что с усердием отжимали мочалку, Сехун решила — раз Кай считает, что так будет лучше, значит, ей стоит с этим согласиться. Она должна довериться ему. Ведь он знал женщин и знанием этим пользовался, чтобы позаботиться о Сехун. — Хорошо. Если он так хочет, то я согласна. Кенти подняла голову и улыбнулась Сехун. — Больно не будет. Обещаю. Кенти не соврала. Для начала она отправила Коко за куриным яйцом, а сама спустилась к фургону и принесла свой заветный мешочек. Нашла нужные травы и, пока Коко не вернулась, заварила травяной чай. — Этим будешь подмываться. — Она оставила чашку с чаем на подоконнике. — Это рана, и ухаживать за ней нужно так же, как за раной на ноге. — Кенти опустилась на край постели и погладила Сехун по руке. Сехун, одетая в одну лишь нижнюю сорочку, лежала на кровати. Сердце билось размеренно и сильно, но мышцы живота нет-нет и схватывало от волнения. — Не нужно этого бояться. Я лишь уберу преграду, которая отделяет твое женское естество от мужского, но ты останешься столь же невинной для своего мужа, как и прежде. Не каждый мужчина так заботится о своей жене, как твой. Твое счастье он ставит превыше своего. Цени это. Сехун кивнула. Вернулась Коко с красным куриным яйцом в ладошке и парой центов сдачи в кармане. Сехун сказала, чтобы оставила монетки себе. Коко села у окна и, подперев щеку кулаком, устремила взор на белую улицу. Кенти разбила яйцо, отделила желток от белка и вернулась к постели. — Возьми подушку и подложи под попу. Сехун сделала, что ей сказали. Кенти мягким нажимом развела ее ноги шире и кончиками пальцев погладила там, где никто никогда не гладил. Сехун зарделась и спрятала лицо в ладонях. — Думай о чем-то хорошем. Представь, каких чудесных детей ты родишь мужу, какими добрыми и смелыми людьми вы их вырастите. У такой матери, как ты, не может быть плохих детей. Кенти говорила и говорила, иногда сбиваясь на кэддо, а Сехун слушала ее голос и сквозь опущенные веки смотрела на солнце. На ресницах ее словно белое пламя трепетало, и сквозь его язычки проникал свет, красивый настолько, что у Сехун захватывало дух. Она чувствовала прикосновения Кенти, чувствовала ее пальцы внутри себя, но вместе с тем ощущала себя в ином, полном света и спокойствия месте. Ей не было больно — лишь горячо и немного странно. Только когда Кенти погладила ее по колену и сказала, что закончила, Сехун почувствовала жжение, которое порой бывает, если свезти кожу на локтях, и горячую влагу. Она открыла глаза, и Кенти показала ей свою ладонь. Она была маково-алой от крови. Кенти улыбнулась и встала, чтобы смыть кровь и смочить полотенце в подстывшем настое. Им она обтерла Сехун, а после — руки. — Не пугайся, если сегодня-завтра на белье останутся следы крови. Через недельку все пройдет. Тогда же можешь лечь с мужем в постель. Сехун села, поджав под себя ноги. Меж бедер, там, в потаенной глубине, чуть тянуло, но это была необычная, практически приятная боль. Так в детстве болел готовый выпасть зубик: стоило поддеть его снизу языком, пошатать немного, и делалось сладко, так сладко, что хотелось еще. Сехун зарумянилась. Сложила руки на коленях и тихо шепнула: — Спасибо. — Не за что. Мы ведь женщины. Мы должны друг другу помогать. Сехун нечего было ей возразить. Коко подошла к ней и обняла. — Хочу себе такого же мужа, как твой, — прошептала она доверительно и уложила голову Сехун на плечо. Сехун обняла ее в ответ. — Такой, как у меня, — один на белом свете. Но мы найдем тебе еще лучше. — Правда? — Святая. Коко зажмурилась. Лицо ее сияло ярче солнца.

***

Доктор Джун вернулся раньше всех и утащил Кенти и Коко знакомиться с другом. Сехун выстирала испачканное кровью полотенце, оделась и села ждать мистера Ву и Кая. Живот урчал, напоминая, что его стоит накормить, но кроме желтка и недоеденной Ноготком морковки в комнате не было ничего съестного. Сехун выждала с полчаса и перебралась к окну. Из него открывался вид на городские улицы; чуть поодаль на солнце блестела река. Сехун хотелось к воде. Она любила воду, особенно текучую, и даже на расстоянии полумили чувствовала ее сырой илистый дух. На двор, постукивая звонко подковами, вошел Смельчак с мистером Ву на спине. Джейсон следовал за ним. Он снял шляпу и, покачиваясь в седле, обмахивался ею на манер дамского веера. Мистер Ву курил. На дворе их встретили Джозлин и Причард. Спустя полминуты показался и Литтлтон. Мистер Ву спешился, взял Смельчака под уздцы и повел в конюшню. Мужчины двинули за ним. Их голоса басовитым гулом раскатывались по двору, но разобрать слова не получалось. Литтлтон смеялся, что было хорошим знаком. Сехун, поколебавшись секунду, вышла из комнаты и неспешно спустилась во двор. Голос мистера Ву доносился из конюшни. Сехун приметила крупный камень у ворот. Солнце светило прямехонько на него, так что камень нагрелся настолько, что сидеть на нем, не подстелив под зад что-нибудь плотное, было невозможно. Сехун сложила куртку вдвое и уселась со всеми удобствами. Время приближалось к четырем по полудню, где-то неподалеку закричал петух. Ветер с реки приносил заманчивые запахи летнего зноя и ребяческих забав. Сехун закрыла глаза и погрузилась в то блаженное чувство безграничного покоя, которое бывает, только когда тебе двенадцать, и ты окунаешься в лето с головой. Руки на плечах она осознала не сразу. Хватка была крепкой, но не жесткой. И голос над ухом пробубнил виновато: «Вам лучше пройти с нами, мисс. Не бойтесь, мисс». Перед лицом замаячил нож: широкий, охотничий, с мелкими зарубками на лезвии. Таким только головы рубить да кости дробить. Сехун прикусила язык. Взгляд метнулся к конюшне, но ни мистера Ву, ни кого-то из ребят поблизости не оказалось. — Мы не причиним вам вреда, мисс. Идемте с нами, и к вечеру вернетесь домой. Сехун подняла голову. Над ней нависал огромный, как дом, негр. Щербатое его лицо выражало крайнюю степень сосредоточенности. Он явно волновался. — Хозяин хочет поговорить. Мисс никто не обидит. — Толстые губы едва размыкались, и голос его звучал приглушенно, словно доносился со дна винного бочонка. Сехун кивнула и медленно поднялась с камня. Негр подхватил ее куртку и, взяв Сехун под руку, как бы это сделал неуклюжий кавалер, повел ее со двора. Сразу за воротами их дожидалась двуколка, запряженная белой кобылкой. На козлах сидел веснушчатый мальчишка в огромной соломенной шляпе. Он приподнял ее за тулью, приветствуя Сехун, и вернулся к созерцанию запыленной улицы. — Это недалеко, мисс. Сехун кивнула. Ноги не гнулись, и ей пришлось ухватиться за подлокотник, чтобы забраться в двуколку. Негр сел рядом и протянул Сехун куртку. — Сегодня ветрено, мисс. Не захворали бы. Сехун молча натянула куртку на плечи. Двуколка тронулась с места. Откидной ее верх был поднят, и ветер ударил прямо в лицо, заставил зажмуриться на миг. Сехун могла убежать. Ей бы ничего это не стоило. Негр хоть и сжимал в руках нож, но выглядел безобидным и совершенно неповоротливым, а мальчишка, поди, и вовсе не стал бы ее догонять. Но Сехун сидела неподвижно, и ветер бросал ей в лицо полные пригоршни осени. Послеполуденный зной смешивался с холодным дыханием реки, пробирал до костей и скручивался маленькой змейкой в животе. Сехун догадывалась, куда ее везут, и это вопреки всему ее не пугало. Желай господин Бо ей смерти, она бы уже лежала мертвой посреди постоялого двора. Но негр обращался к ней «мисс» и выглядел так, словно боится причинить ей вред. Сехун не должна была, но отчего-то верила, что это искренне. Негр не соврал. Они ехали не больше десяти минут. На улочке, дома которой фасадами глядели на реку, кобылка сбавила ход, а затем и вовсе остановилась. Негр выпрыгнул из двуколки и протянул Сехун свою огромную белую ладонь. — Прошу, мисс, — сказал он. Сехун приняла его помощь. Нога болела больше обычного, и спуститься с высокой подножки, не навредив себе, Сехун бы не смогла. Мальчишка остался стеречь двуколку. Перед домом — двухэтажным, с широким крыльцом — разбили небольшой сад. Невысокая живая изгородь отделяла его от дороги. В саду дозревали поздние яблоки, а у крыльца пышно цвел львиный зев. Над кустом, срезая увядшие соцветия, склонился пожилой китаец. Загорелое его лицо блестело от пота, но он не обращал на него внимания. Все его внимание было приковано к цветам. — Мистер Бо, я привез мисс, как вы и просили, — прогудел негр и почтительно замер, не доходя до крыльца пары шагов. Сехун тоже замерла. Сердце забилось быстрее, и она, чтобы скрыть волнение, сунула руки в карманы штанов. Мистер Бо срезал цветок и отложил его в сторону, к другим срезанным цветам. Вынул из нагрудного кармана своего простого шерстяного сюртука платок, утер со лба пот и только тогда поглядел на Сехун. На лице его появилась кроткая улыбка. Небольшие, но красивые черные глаза лучились неприкрытым радушием. — Добрый день, Сехун. Рад тебя видеть. Не желаешь чаю? Узочи делает прекрасный цветочный чай. Негр смущенно улыбнулся. — Это правда, мисс. Сехун не знала, что ответить. Она смотрела на Бо Линя, а тот улыбался ей отеческой улыбкой и приглашал на чаепитие. Не так она представляла их первую встречу. — Ты, наверное, устала после долгой дороги. Говорят, в горах сейчас опасно: индейцы. — Бо Линь жестом пригласил ее пройти вперед. Сехун, едва волоча ноги, двинула к крыльцу. В прихожей царил по-вечернему зыбкий, еще неуверенный полумрак, а вот большая гостиная утопала в янтарном свету. Окна ее выходили в сад; из открытых настежь форточек доносился шум реки и аромат последних в этом сезоне роз. Бо Линь предложил Сехун занять диван у окна, а сам присел на краешек плетеного кресла. Узочи удалился готовить чай. — Пожалуй, мне следует сразу объясниться, — сказал господин Бо. — Все, что ты обо мне слышала, правда лишь наполовину. Потому я и искал встречи с тобой. Чтобы поведать тебе вторую часть правды. Но мистер Ву, — Бо Линь вздохнул, — меня опередил. В коридоре послышались торопливые шаги, а затем на пороге комнаты возник молодой мужчина. Свет падал ему в лицо, и Сехун застыла, не смея верить своим глазам. На миг ей показалось, что в гостиную, одетая в мужской костюм, вошла мать. Сехун моргнула, а мужчина кивнул сдержано и прошел вперед. Он смотрел прямо на Сехун, а Сехун не могла отвести глаз от его лица. Наваждение спало, но она могла поклясться, что видит перед собой материны глаза, ее аккуратный рот и острый подбородок. Бо Линь улыбнулся. — Сехун, познакомься, это Хань, твой брат.