Без покаяния

Я сижу посредь небольшой горницы. Вокруг темно. Темнота окутывает, убаюкивает, даёт покой. Правда, изредка где-то за маленьким оконцем мелькают яркие огоньки. Они то напоминают о масленичных гуляниях, весёлых да шумных, то похожи на искорки костров, в коих сжигают умерших от лихоманки*, кровохарканья* да чумы. Я не плачу! Но и не смеюсь! Быть может, мне даже хорошо. Да! Скорее всего, так оно и есть! Вокруг тишина. Да только у меня в ушах звучит музыка, под которую Александр Иванович пел мне песню, когда я был маленьким, и да и позжее тоже. Под которую Шерзингер пытался петь песню на своём родном германском языке. Под которую танцевал Гамаюн, что стал родоначальником рода боярского Гамаюновых. Под которую Халов плясал, изображая огромное веселье да радость. Хотя сама музыка была столь грустна да печальна, что я всегда плакал под неё. И я тоже, начиная напевать ту песню, под кою печалился и радовался, под неё же вспоминал хорошее и плохое, что бывало в моей, как оказалось никчёмной, безтолковой жизни. И всё ж... отчего-то я боюсь умирать! Боюсь ли я ада? Нет, наверное! Или да? Я боюсь не доделать то, что собирался, боюсь не исполнить своё обещание, даденное самому близкому человеку на его могиле, ради которого я цепляюсь за жизнь, словно несчастное насекомое али листочек во время бури. Боюсь никогда не встретиться более с Александром Ивановичем там, в мире загробном, ибо наверняка, он в Ирие*. В Пресветлом Ирие, куда меня, байстрюка*, ублюдка, сына пастушка премерзкого, меня, слабого да дурного, не возьмут. Вот и сейчас пою да вспоминаю, плачу да улыбаюсь. Пред очами предстаёшь ты, Александр Иванович, твои карие очи да чёрные волнистые волосы. Как ты баишь* сказку и сам смеёшься. И ты, Хельмут Шерзингер, твои очи голубые да волосы цвета пшеницы. И то, как ты поёшь смешную немчинскую песенку. И тебя, Халов, представляю. У тебя ведь тоже очи карие, как и у Александра. Но ты на него вовсе не похож. Ты хоть и черноглазый, но совсем-совсем иной. В твоих очах карих, словно басурманский напиток, звомый кофем, я не видел особо ни радости, ни печали. Наверное, я был с тобою рядом не в то время. А ежели припомнить, ты ведь мне тоже сказывал, что очами тёмными я похож на Александра Ивановича. Я тебе верю в сей раз! Многие так говаривали. Так ведь мы с ним родственники дальние. Но такие близкие люди! Нет никого у меня ближе, чем он. Он мне и друг, и отец духовный, он меня воспитал. Я его любил, люблю, и любить буду до конца дней своих. А Халов? А Халов - собеседник. И его я люблю... как собеседника. Да и вообще мне по нраву приходится просто на него глядеть. И на Шерзингера. Окромя вас пред очами предстаёт и царь наш Горемир-Гедеон, разрушитель. Разрушитель земли русской, судеб наших да и своей тоже. Он, Ардов, Арнаутов, Дивов... Они все... Мне отчего-то обидно да больно не только за себя, но и за всю Русь Святую.