Без покаяния

Праздненства да пиры разные я не люблю. Не по нраву они мне! Точнее даже, тяжело переношу чужое веселье. Мне сразу ж рыдать хочется. Когда народ весел - я печалюсь. Думы о смерти, кои и так мучают меня да мою душу рвут, на пирах, когда я вижу то пьяных, то слишком уж развесёлых, становятся более сильными, просто невыносимыми. Люди хватают с блюда еду с радостью да смеются, а мне видится тризна*. Они произносят речь праздничную, а мне думается, что кого-то снова поминают. И тогда я очухиваюсь, стряхиваю прозрачные, словно адаманты, слёзы да утыкаюсь в своё блюдо. Хотя иногда и я любил некоторые праздничные дни, когда Александр Иванович покупал различные сладости, свои русские и заморские да иностранные зело дорогие, когда покупал какую-нибудь расписную игрушку-собаку аль коня, коего я ставил на полочку, сделанную именно для таковых вот игрушек, в кои я не играл по обыкновению, а собирал их на память. Но не из-за подарков да покупок всё то. Более всего я просто любил быть рядышком с радостным боярином Боевым-Гамаюновым. В праздники он не только покупал мне подарки, но и звал гусляров да домрачеев*, и мы плясали. А затем, когда я стал старше, а Александр приболел, мы просто бывало топтались на месте да махали руками под музыку. И сами же над тем смеялись. Иногда я плясал, а он смотрел да подбадривал. И хоть я не скоморох, но мне сие занятие по нраву всегда было. Но то всё было, когда мы были в праздники вдвоём. Ежели к нам заезжали гости (а когда-то давно они заезжали), ненависть к праздненствам да пирам охватывала меня с новою силою. И к самим гостям тоже. То было взаимно. Они ненавидели меня, как им казалось, маленького да ущербного байстрюка, а я их. Они были вовсе не таковыми, как Александр Иванович. Они скорее походили на злое, да при том отчего-то надменное, холопьё, чем на знатных людей. При том, в их глазах ничтожеством был я! Я! Отчего ж они меня так возненавидели?! Один из них, из тех родственников, любил потешаться надо мною да обязательно хоть как-то да обидеть, обозвать. Нет, вовсе не словами бранными. А просто словом жестоким, кое по сердцу, словно бы ножом острым, что как меч скифский, полоснули. А вот второго внука, то есть моего брата двоюродного, сына материной сестры, он любил. Зато меня любил Александр Иванович, боярин Боев-Гамаюнов! А их нет! Он их никогда не любил! Никогда! Он сам мне об том поведал! Никогда! Особенно этого выродка Агапа, моего брата двоюродного, он не любил. А Агап... Агап всю жизнь свою детскую да юношескую завидывал мне! Мне! Весело, не правда ли? И дико! Они гремели блюдами да чашами, а я мечтал их всех перебить. Нож булатной стали поблёскивал рядышком со мною. Но не мой он - Александра нож! Нет! Не сейчас! Потом! Потом я вам обязательно отомщу! И за насмешки, и за ненависть, и за то, что вы не любили Александра Ивановича! "Агап, Агап!" -я беру нож, представляя, как острие проходит чрез его гортань, а алая, нет, чёрная, словно смола аль душа жидовская, кровь льётся в чашу. Он враг! Он таковой же байстрюк и ублюдок, как и я! Но его они любят, а меня ненавидят... Почему? Отчего так? Плевать! Александр Иванович меня любит! Мы вместе! А им я отомщу! И этому ублюдку Агапу! И моему настоящему отцу - мерзкому, грязному пастуху из леса али с гор Пустомелову! Пустомелову. Так должно быть! И я не люблю праздненства, увеселения да пиры пышные, хотя Александр раньше любил. Когда-то, когда я ещё не появился на свет Божий. Но я не Александр! Он лучше меня, жизнерадостнее меня, умнее... А я... А я не люблю праздненства, не люблю пиры. Да только иногда надобно туда идти. Надобно. И всё ж... Зато я люблю пляски да музыку! Да! Я люблю плясать! Плясать, танцевать! Так же, как и Александр Иванович, когда был ещё совсем молодым. Так же, как и Гамаюн*, про коего боярин мне баил* сказания да предания семейные. И я вновь плачу! Плачу, вспоминая те пиры. Слёзы очищают душу! Дай поплачу! И ты поплачь со мною!