Без покаяния

Я хорошо помню те две седмицы! Те две ужасные, страшные седмицы! За три года до таковых событий, Александр Иванович, будучи на прогулке, упал с коня да бедро повредил, а точнее и вовсе сломал. Он лежал, а я боялся, что более боярин Боев-Гамаюнов никогда не встанет на ноги, не будет ходить. Да всё ж, он сильный! Он справился тогда, и уже весною начал ходить. Да только вот последующие три года хворал. Видимо, сей слом дал осложнения, и у Александра Ивановича начались различные побочные хвори. В один из осенних месяцев описываемого здесь года, у боярина начала болеть правая сторона, а ежели точнее, правый бок и рука. Я видел, что Александр Иванович мучается, да только вот помочь-то ничем не мог, хотя и хотел. Ежели только молитвами, да тогда я был не столь верующим да богобоязненным. В конце ноября, за седмицу до его смерти, я начал плакать. Зело сильно плакать, да беззвучно! Нет! Рыдать - не плакать даже! Безмолвно рыдать! Будто б знал, что он умрёт! Чувствовал. Слёзы прозрачные, словно роса весенняя, стекали по лицу моему скорбному да печальному. Боярин Боев-Гамаюнов же спрашивал - о чём же я плачу. А я... Чего я скажу?! Я не мог сказать, что предчувствую его смерть. Вдруг, сие неправда! А плачу я от того, что с ума сошёл аль от наваждения бесовского. В среду Александр Иванович направился побеседовать к своему товарищу Мадееву. И я пошёл за ним следом, да так, чтоб он того не заметил. Пытался подслушать разговор, да ничего не получилось. Я знаю! Я чувствую, что говорили они о чём-то важном, сокровенном! В тот же вечер я спросил боярина Боева-Гамаюнова - об чём у них с Мадеевым разговор случился. Ответ же был размытым. Боярин как бы уклонился от ответа, погладил меня по голове, да погрузился в раздумья. А я... А я вновь заплакал, напевая беззвучно печальную песнь-плач, что слышал когла-то в детстве: "Кутёнком* к двери я подойду твоей, сяду! В дверь поцарапаюсь, постучусь, чтобы быть с тобою рядом! Никто не откроет мне теперь, дверь не отворится. Лишь вьюга-метель опять взвоет, да в памяти всё возвратиться. А я так и буду сидеть да глядеть под тою самою дверью. И крикну тебе, хоть тебя уже нет, Люблю тебя сильно - поверь мне!" Пред роковым днём тем, в четверг вечером, мы с Александром Ивановичем чай пили со сладостями заморскими да пряниками медовыми, да только мне зело горько было. Ни с того, ни с сего я встал на колени пред боярином, взяв его руку, ещё живую да тёплую, да глядя ему прямо в очи карие, молвил робко, роняя слёзы, кои полились-потекли сами собою: -Ведь ты не умрёшь? Не покинешь меня? -Нет! Ещё годка три поживу ради тебя. -ответствовал Боев-Гамаюнов да улыбнулся, а я не верил уже. -Правда? -крикнул я, обнял его ноги да разрыдался. Он попытался меня утешить, да только как же ему было тяжко, зная, что обманывает и меня... и себя тоже! Александр знал, что умрёт. Я видел печаль в его очах цвета чёрного чая. Я чувствовал, что скоро мы расстанемся. И я... лишь только сделал вид, что уверовал в слова его, чтоб более и его не печалить. Но я знал... Я всё знал! Утром я пошёл одеваться, а Александр Иванович уже собирался тоже вставать, чтоб попить чаю, но пред тем выпить отвар, что сбавлял боль. Когда я расчёсывал волосы, вбежала мать моя с криком: "Баим! Там Александру Ивановичу плохо!" Я навсегда запомню сей крик, и теперича пугаюсь подобного. Бросив гребень, я побежал к нему, а кого-то из челяди отправили за лекарем. Боярин Боев-Гамаюнов задыхался. Я попытался нажать на его грудь аль хоть как-то помочь, да только как раз в сие время явился и лекарь, что вытолкал меня в иную горницу. Я стоял, чуствуя, как бешено бьётся моё сердце, прислушивался да ждал, да по возникшей тишине я всё ж понял, что мой отец духовный, мой Александр Иванович, покинул сей мир. Когда в горницу вошёл врачеватель я только лишь спросил: -Он жив? Но ни лекарь, ни мать ничего не ответили. Я переспросил. И зарыдал, когда услышал уже тихое да безнадёжное: "Нет." Мне дали какого-то отвару. Да только зачем он мне-то?! Знахарь не смог помочь боярину... Далее я видел закрытое одеялом тело боярина. Мы с моею матерью прикрыли все зеркала да предметы, в коих чего-либо могло отражаться, отправили челядь оповестить родню, пригласили обмывальщика да плакальщиц. И как ни странно, всё то время я не плакал. Я чувствовал только пустоту, вопрошая: "Отчего ж ты не меня забрал, Господи?" Тогда я хотел умереть вместо боярина Боева-Гамаюнова. Теперича-то я понимаю, что сие дурость. И сейчас прошу Господа Бога нашего, чтоб не забирал меня пока что, несмотря на хворь мою, ибо не могу оставить я мать одну-одинёшеньку. Господи, услышь меня, оставь меня пока что жить хотя б ради матери Алёны да ради памяти об Александре Ивановиче. Так вот, опосля того, как тело Александра Ивановича было обмыто, наряжено в нижнее одеяние, сапоги да кафтан цвета вина красного, что хранил он именно для такового случая, да положено в домовину*, мы направились купить цветы иностранные, гвоздиками называемые, да во храм, чтоб молитву за упокоенного заказать. По обыкновению я холода боялся да мёрз быстро. В сей же раз, я хоть и хворал тогда ещё да кашлял, не замечал ни мороза, ни метели, разыгравшейся некстати. Снег засыпал шапку с околышем из меха пушистого, воротник меховой, да только я не обращал на то внимание. Я был в своих зело печальных раздумьях. И хоть душа разрывалась от скорби да тоски, я всё так же не плакал. Словно бы сам боярин Боев-Гамаюнов, а точнее душа его, что будто б рядом со мною тогда находилася, не давая мне впасть в безумие да отчаяние. И в сей день, возвратившись с базара да храма, и в следующий, я наблюдал за лежащим во гробе боярине. На устах у него появилась небольшая улыбка. Cие значило, что тяжко ему при жизни было, хворал зело. А теперича отмучился. Правда, мне казалось всё это время, что он дышит. Я подходил, приглядывался, дотрагивался до рук холодных. Нет! Не жив. Показалось. Очи Александра Ивановича были чуть приоткрыты, и посему был виден отблеск карий, отчего Боев-Гамаюнов казался всё ж живым. Говаривали, что ежели покойник очи откроет - значит, высматривает кого бы прихватить с собою. А тут чуть приоткрыты... Скорее всего, просто приглядывает за роднёю своею. Ранее я мертвецов ох как боялся, да вот Александра Ивановича отчего-то нет. Не боялся, даже подходил, дотрагивался... Правда, было зело больно осознавать, что через день его похоронят, засыпят землёю тяжёлою зимнею, возведут курган. И всё! Надеюсь я, что попал боярин Боев-Гамаюнов в пресветлый Ирий, рай, ибо он был хорошим, достойным человеком, хоть и не столь уж верующим. Но ведь даже святые грехи совершали, да деяниями своими их замаливали. Благодаря Александру Иванович да ещё матери я жив! И счастлив я был тоже. Пускай даже, моё счастье отличается от счастья множества остального народа. Позже мне казалось, что Александр Иванович как бы даже с мира иного защищал меня, оберегал. Иногда приходил во снах. Бывало, правда, мне снились зело страшные сны, где боярин вновь умирает, и тогда я просыпался в поту. А бывало, что во снах я его сам искал да звал. Таковое мне снилось, когда мне было зело тяжко - аль хворал, аль душевно маялся. Ты только, Александр Иванович, мой любимый, не приходи за мною во сне пока что! Да и без сна, и на яву пока не являйся за мною! Дай ещё пожить! Господи всемилостивый, милосердный, не забирай меня ради памяти об боярине Боеве-Гамаюнове да ради матери! Даруй мне исцеление от хвори, что сейчас меня мучает! Хоть капельку. Не оставляй, Боже, Алёну одну! Ради неё только да ради памяти об Александре Ивановиче, молю тебя, Господи, дай мне ещё пожить! И тебя, пресвятая Богородица, молю - не оставляй мою мать одну! В день похорон приехал племянник боярина Боева-Гамаюнова Игорь, сын его брата, а также другой племянник Александра Ивановича Уалентин, пришли и родственники, те самые, к коим любви я не испытывал, а только лишь терпел. К слову сказать, Игоря я ранее и вовсе не знал. Явился и зело дальний родственник, а точнее и вовсе седьмая вода на киселе, Алимпий. Приехал и сослуживец боярина, коему Александр когда-то оказал помощь, Махтин. Кстати, брат Игоря Валерий с супругою тоже явились. Мадеев же на сами похороны не собирался, а только лишь вышел попрощаться. Сани, обитые кумачом*, тронулись. На санях домовину с телом боярина сопровождал Игорь. Мы же шли следом за погребальною упряжью. На улице всё также было холодно, как и на душе, шёл снег, вновь ложась на пушистый воротник моего одеяния. Красные туркские цветы, что держал в руках я, были зело яркими по сравнению со всем вокруг и выделялись пятном кровавым на белом снегу. Пройдя немного пешим шагом, затем мы поехали следом за санями. Уже на месте захоронения боярина Боева-Гамаюнова все попрощались с ними ещё раз, целую покойного в лоб, как и полагалось по русскому исконному обычаю. Я приложился к ледяному лбу духовного отца своего, мысленно прощаясь и прося прощения за свои грехи пред Александром Ивановичем да обещая отомстить Пустомелову, кровному отцу моему. Не попрощался должно с Александром только мой братец двоюродный Агап, сославшись на боязнь мертвецов. С тех пор я его ещё сильнее, ещё крепче возненавидел! Этого байстрюка, безродного ублюдка, не представляющего из себя ничего вовсе. Должности не имел, рождён от непойми кого, говорить правильно не умел, красивым не был, да только лишь наоборот, был завистливым, жадным, молчаливым да хитрым сей Агап, чего не делало ему чести. Затем могилу зарыли холодною тяжёлою землёю, насыпая курган*. Каждый удар мёрзлой земли о гроб боярина вызывал во мне всё более глубокую тоску, а точнее и вовсе уныние. Теперича всё! Точно уж всё! Мы более никогда с ним не увидимся, не посмотрим друг другу в очи карие, не будем радоваться солнцу вместе, не будем петь весёлые али, наоборот, печальные песни. Ежели только опосля смерти моей встретимся, и то вряд ли, ибо Александр Иванович был достоин Ирия-рая. А я? Не знаю... Теперь-то я буду жить ради памяти боярина Боева-Гамаюнова, ради матери моей да ради восхваления рода нашего знатного, ну и ради Отчизны, конечно, тоже! И исполню клятву свою! Я исполнил. Позже... И теперь, даже когда хвораю, всё ещё хочу жить! Ради памяти об Александре Ивановиче, ради матери. Господи, дай ещё пожить мне, грешнику окаянному, Баиму Фарафонову из рода Боевых-Гамаюновых! Слова, кои поддержат меня, ибо пребывал я в унынии глубоком, мне молвили только два человека - мать моя Алёна, коя и сама пребывала в печали, да племянник покойного боярина Уалентин. Остальные же говорили чего-то вроде: "Ну он же хворал... Ты ж, Баимка, не маленький мальчик, должён разуметь, что Александр Иванович когда-то да умрёт..." Таковые слова ещё более раздражали да угнетали меня, хоть и старался я не накинуться на них с бранью да кулаками, аль и вовсе с саблею острою. На тризне, на трапезе поминальной, Махтин выпил хмельного слишком много, и посему лыка не вязал. В таковом состоянии его и отправили домой, восвояси. Уалентин с Игорем говорили о чём-то своём, вовсе отвлечённом и вовсе не связанном с боярином. Игорь поначалу ел ложечкою мёд, а затем припрятал её к себе в карман. Зачем сие ему надобно было - непонятно, будто б ложек дома не было, однако через год он умер. Совпадение ли?! В середине трапезы поминальной заехал посыльный с письмом от царя. Правда, получать его было уже некому. Сей посыльный знал Александра Ивановича и посему также помянул боярина да сразу ж отправился обратно. Остальные же пришедшие просто ели, будто б не на тризне, а на пиру каком боярском. Мы с матерью моею не долго сидели с ними, а затем и вовсе ушли в другую часть терема, ощущая себя чужими за поминальным столом. Я есть и не хотел. Кусок в горло не лез. В следующий день опосля похорон боярина Боева-Гамаюнова мы пришли на курган, где он и был погребён. Было всё так же холодно, кружила метель. Теперича я мог вдоволь да навзрыд поплакать. Горячие слёзы капали на белый снег, что засыпал ещё не увядшие красные цветы да заметал сам холм. Ещё раз мысленно я попросил у Александра Ивановича прощения до поклялся отомстить Пустомелову. И по возможности всей его семье, хотя сие и тяжело для худенького паренька. А через седмицу из-за снега не стало видно более и тех самых туркских гвоздик. Почти сразу ж опосля сего печального события мне казалось, что начал я хворать, ибо напряжённость отступала, и всё то, чего я не ощущал последние три дня, будто б обрушилось на меня, словно лавина снежная с гор. Боль... Грусть... Тоска... Всё то таилось где-то внутри, а опосля прощания с боярином вырвалось наружу. Я захворал простудою сильною, я плакал по Александру Ивановичу, более не сдерживая слёз, несмотря даже на то, что жили мы все те дни и несколько последующих у родителей моей матери, тех самых, что недолюбливали меня, а не в вотчине Боевых-Гамаюновых. К Рожеству Христову я чуть подлечился, и уже опосля самого Рожества я вместе с матерью возвратился в родную вотчину, в свой терем. Терем - такой пустой да одинокий без Александра Ивановича... Я старался наладить жизнь свою, да только тоска да печаль по духовному моему отцу, боярину Боеву-Гамаюнову, не давала того сделать. И всё ж, лишь ближе к лету мне стало чуть легче душевно, хотя я всё также грустил да тосковал, но уже вечерами прогуливался, дыша свежим весенним, а затем и летним, тёплым воздухом, вспоминая наши с боярином походы на реку. Иногда я гулял с матерью моею Алёною. Также теперича я вновь приглашал своего стремянного сыграть на гуслях, благо что он умел сие делать, и сам плясал под ту же музыку, что и при Александре Ивановиче...