Без покаяния

Баим сидел у оконца, погасив свечу восковую, да как и прежде, наблюдал за огоньками на улице. Теперь, наверное, сие было его любимым занятием, ибо в них-то он и видел Жизнь. В этом большом граде стольном он тоже видел жизнь: базары, кони борзые*, спешащий куда-то народ. Только вот здравие Баимкино было уж не то, что ранее. Как с ним хворь весенняя приключилася - так и не отступала. И всё ж, пока он надеялся на лучшее! Хотя, бывало, приходили вновь мысли пойти да утопиться в чёрных водах большой реки. Нет, он всё ж надеялся на то, что хоть частично хворь отступит, и тогда он возвратится на то место, где он был счастлив ещё шесть годков назад. А он ведь был счастлив! И теперича бывал в том месте, надеясь возвратиться. Конечно, без Александра Ивановича, ныне уж давно покойного, парню тяжко было, да всё ж ещё те самые шесть годков назад он хоть немного да стал счастливым. Хоть и не надолго. Он надеялся сейчас, взирая на те самые огоньки факелов проезжающих всадников, что всё ещё будет... и будет хорошо! Ради памяти Александра Ивановича, ради матери его Алёны, ради побратима Измиря надобно ему ещё жить! И он молился! Как мог. Понимал, конечно, юноша, что грешник он окаянный, и всё равно молился... Фарафонов не хотел возвращаться к себе в вотчину. Там ему было зело нехорошо. Тяжко, душно! И ранее-то, даже когда ещё Александр Иванович был жив, не столь уж Баим любил находиться в тереме родном. Он в нём находясь, всегда чего-то боялся. Страх да ужас, бывало, на него накатывали вовсе безпричинно. И он пугался какого-то морока, темноты, да ещё чего-то неизвестного. Спасало юношу от страха, видимо, только присутствие боярина Боева-Гамаюнова. И ведь тогда Баим был ещё здоров, и об собственной смерти не думал. Сейчас же, когда он частенько хворает, и хворь та бывает не слабой, Фарафонов ещё более боится терема родного да земель вотчинских. В большом же граде, ежели он и хворает, то чуть оправившись, выходит да видит жизнь кипящую городскую, народ незнакомый - не тот, что в городе родном на него всегда глядел косо да только лишь ухмылялся. Тут нет знакомых, кои когда-то оскорбляли да унижали его, несмотря на принадлежность юноши к роду знатному. Баим даже дрался с ними... Часто Баим вспоминал своё детство. Бывало, его оставляли с одною из деревенских женщин, когда Александр Иванович уезжал по делам своим, да и матери дома не было. Фарафонов плохо помнил её лицо, да зато помнил, как собирал жёлтые одуванчики да вымазывался их "молочком", за что его бранили, конечно ж. Вспоминалось Фарафонову, что боярин Боев-Гамаюнов сказывал ему, как однажды его, маленького Баима, сила неизвестная, неведомая чуть не вырвала из рук боярина. Сам юноша того случая не помнил, ибо тогда был ещё слишком мал, да всё ж, сей рассказ ему зело запал в душу. А годков этак в пять захотел Баим взять кота прям домой. Александр Иванович договорился было с одною женщиною деревенскою, чтобы у них взять котёнка. В назначенный день Баим вместе с боярином Боевым-Гамаюновым отправился за животинкою. Котёнок был пушистым, мягким комочком коричнево-белого цвета. Баимка по своей привычке детской кота, Фомою наречённого, как и ранее бездомного кота Ваську, таскал то за хвост, то за голову, да всё ж, не царапал мальчишку да терпел его выходки меховой красавец. Многие хвалили подросшего Фому за красоту - пушистый зело хвост, зелёные глаза, мягкую шерстку... Правда, в один из летних дней Фома пропал. Вместе с Александром Ивановичем Фарафонов направился искать его, да безуспешно оказалось сие занятие. Баим горевал и более уже не надеялся увидеть своего питомца. И всё ж, однажды, боярин Боев-Гамаюнов услышал мяуканье близ терема и... Мяукающий кот оказался их пропавшем Фомою. Только вот он как-то похудел да одичал. В первый же день своего возвращения Фома наелся так, что его аж вырвало прям на ковёр персидский. С тех пор он вновь жил в тереме, играл с Баимкою, да всё ж, уже не был тем самым ласковым Фомою, как ранее. Была у Фарафонова и кошка цвета, словно дым сизый, пушистая с большими глазами, коя мурчала зело сильно. Был и рыжий, а точнее даже цвета песочного, мягкий кот, коего придавило телегою, и он умер молодым, а в след за ним тогда пропал и Фома. Видно, привыкли котофеи друг к другу, сдружилися. Затем же у Бима жили птицы, а именно диковинные яркие попугаи - зелёный да голубой. Была у Фарафонова и собака чёрная, крупная, красивая с грудью белою широкою, да мощными сильными лапами. Взял её Баим опосля смерти Александра Ивановича уже, хотя и ранее они хотели взять в терем собаку, да никак всё не получалось. Фрица принесли осенью маленьким чёрным комочком. А уже когда ему месяцев пять исполнилось, подрос он, и Баимке, юноше худенькому да невысокому, стало с ним всё тяжелее справляться. Однажды, помнилось парню, Фриц чуть не покусал попа. Был бы не привязан, так уж точно б отхватил кусок от рясы. Да и чужих в тереме чёрный пёс не любил зело, даже бабку, мать Баимкиной матери. Зато Фриц зело любил бегать да в реке купаться. Однажды, плавая в реке в зело жаркий летний июльский день, Фриц поранил лапу об ракушку аль водоросль, опосля чего морда его покрылась язвами, и он перестал есть, а затем и вовсе стал набрасываться на своих же хозяев. Вскоре опосля сей хвори Фриц умер. Баим рыдал три дня, плакала и его мать Алёна. Более в терем ни собак, не котов не брали. Только ежели птиц аль диковинных мышек, кои и сейчас у него дома живут... А Баим всегда помнил об Фрице, друге своём верном. Часто Баиму вспоминались походы на базар, где обязательно боярин Боев-Гамаюнов аль мать его Алёна Истомина покупали сапоги, дорогую ткань персидскую на рубаху, красивые блюда да тарели, ложки с росписью хохломскою, аль ещё какую-нибудь безделушку красивую, иногда, бывало, иностранную. На именины мальчишка всегда получал те подарки, кои сам хотел. Александр Иванович и Алёна покупали ему по обыкновению несколько подарков. Баим часто рассматривал парсуны* и понимал, что некоторые люди были зело правы, говоря ему, что очами карими всё ж он похож на Александра Ивановича. А в остальном... Фарафонов красотою не выделялся. Ежели только яркостью одеяний своих. Так сие было и не только у него. Фарафонов, недавеча, в крайние до тёплые дни лета побывал на реке, походил рядом с водою, покатался на ушкуе* да вспомнил, как когда-то ходил на реку с боярином Боевым-Гамаюновым, что хорошо умел плавать с детства и любил сие занятие. А вот Баимка так плавать и не научился, несмотря на старание своего почти что отца. Да, отца! Ибо боярин ему как отец родной. Ведь родители - не те, что родили, а те - что воспитали! И ежели у него не было отца родного, то его заменял Александр Иванович. Посему, Фарафонов не полез в воду, хотя ране бывало и окунался, а вдоволь нагулялся рядом с Волгою-матушкою. Часто у Баима всплывали ещё какие-то зело смутные воспоминания о малознакомых али и вовсе незнакомых ему людях. Помнил он мужика полуседого, с носом длинным, в портках старых да неприглядном кафтанчике, что дал ему какую-то деньгу - монету блестящую. Да только кто сей мужик, юноша так и не вспомнил. Были у него воспоминания и про другого мужика - пьяного, в синей яркой, словно васильки полевые, рубахе да растрёпанными тёмными недлинными волосами, что развалился на лавке да чего-то мычал, словно говяда*. Ещё один, с жидкими русыми волосами, длиною по подбородок, чего-то спрашивал Баима, когда он вместе с Александром Ивановичем гуляли по базару. Даже за руку пытался схватить, да боярин Боев-Гамаюнов его прогнал сразу ж, хотя, видимо, знал ктой-то таковой, ибо даже парою слов с ним обмолвился. Пред очами часто вставал и образ рыжего молодого мужчины, аль даже ещё можно сказать парня, с кудрями словно у царя скифского* да ярко-голубыми, а скорее и вовсе синими, очами. Фарафонов не знал его, да только образ его необычный зело запомнился мальчишке. Сей человек даже во сне ему являлся, называясь отцом родным Баима. Так же в памяти всплывал и шепелявый, картавый, старый мужик в синем пыльном протёртым кафтане. А ещё помнил Баим и Гамаюна. Точнее не помнил, а представлял. Аль то был сон? Морок? А быть может, и вовсе и то, и другое?! Гамаюн умер уже очень давно, когда ещё правил прапрадед царя Гедеона. Он являлся родоначальником рода знатных да славных бояр Гамаюновых. Говаривали, что был он необыкновенно красив! Волосы его длинные, мягкие, словно шёлк персидский, вились чёрными, будто крыло вороново, волнами, спускаясь по плечам, оттеняя очередной яркий кафтан, коих у него было много. Очи карие, чуть раскосые, с длинными ресницами пцшистыми чёрными и таковыми же бровьми на белом лице делали его ещё прекраснее. Дополняли всю красоту карминовые*, достаточно узкие уста да небольшой нос. Всегда наряжаясь зело ярко да празднично, так ходил Гамаюн и на заседании Думы боярской, и на прогулку конную по широкому полю, и на базары да праздники развесёлые. Любовь к ярким нарядом да сапогам будто с власами чёрными да очами карими досталась всем представителям рода знатного Гамаюновых. Говаривали и в Москве, и в вотчине родной, что у самого-то Гамаюна было множество ярких да пёстрых кафтанов, шитых и нитями золотыми, и камнями различными. А под каждый из кафтанов и сапожки сафьяновые на каблуке, подходящие по цвету да по отделке. Шапки его тоже были расшиты и нитями, и каменьями, и мехом оторочены, как, впрочем, и шубы и зимние, и летние, коих было немало. Перстни на перстах рук обеих с лалами* да адамантами*, серьга золотая с яхонтом* да измарагдом* в ухе поблёскивала на солнце средь чёрных шелковистых прядей. Рукоятки сабель, кинжалов да ножей обязательно каменьями драгоценными отделаны. Кони у него всегда породистые, борзые, в сбруе дорогой да красивой. Ох, и не каждый, даже в стольном граде Москве, мог похвастаться столь яркою да прекрасною внешностью, да и всем образом в целом, как Гамаюн, боярин московский. Гамаюн стал боярином, считай, случайно. Тогда правителю, прапрадеду царя Горемира, ныне царствующего, было зело грустно да печально. И ничего, и никто не мог его обрадовать да развеселить. Совсем ещё юный Гамаюн был баюном* с прекрасным голосом. Он пел, играл на гуслях аль на домре*. Имя ему зело подходящее дали мать с отцом, будто б заранее знали, что не только внешностью, но и уж тем более голосом будет всех завораживать сын их единственный. Кстати, и плясал он тоже хорошо да красиво. Царю по нраву пришлась его игра на гуслях, домре да пение с плясками. Да и наружность очаровательная сыграла явно в пользу молодого Гамаюна. Государь предложил остаться юноше при дворе царском. Да только Гамаюн, как человек свободный да вольный, не любящий давление на себя даже со стороны, казалось бы, правителя, спросил: "Кем же я здесь стану? Ежели просто скоморохом личным - то я отказываюсь!" Тогда-то государь и дал ему чин да шапку боярскую*. Правда, перед тем спросил - сможет ли он с врагом воевать. Оказалось, что и к воинскому делу юноша способен, как и большая часть народа русского. И хоть умер Гамаюн весьма молодым, род его продолжил служить своей Отчизне - Руси Святой. Вместе с внешностью представителем сего рода передавалась любовь к богатству, роскоши, музыке, пляскам, а так же некий пророческий дар, что имелся и у самого Гамаюна, как выяснилось в течении его жизни. Но и не только сие досталось его потомкам, а и не очень счастливая жизнь, как и у него самого...