5 стадий принятия неизбежного

Не прикасайся к тишине чужой души, коль языка той тишины не понимаешь.

      — Нет, это не правда! Нет, нет, нет! Я отрицаю! Отрицаю! Этого не существует! Не-нет… опять…это сон…не взаправду… не может быть правдой… Опять эти стены… Нет-нет! Нет…       Орихиме до исступления, до крови кулаков долбилась по хладным стенам, окутавших её моральный понур, до истечения белой пены изо рта кричала, что не может быть происходящее правдой, не могла она опять оказаться в своей пленной камере, в этом удушающем душу белом платье. Отрицание сменилось истерикой. Давясь собственной слюной, девушка задыхалась от смеха, держась за горло, не в силах вдохнуть, не в силах прекратить смеяться. Как иначе, когда твой возлюбленный хватает тебя за талию и, как мешок с картошкой, как победное знамя, водружает тебя на своё геройское плечо. А потом и враг повержен, и тебе не пришлось протягивать руку помощи арранкару, хоть в мимолетную секунду слабости ты поддалась и протянула. Но никто не заметил этот механический, ничего не значащий для окружающих жест. И вот опять сражения, опять бои… И когда все заканчивается, ты приходишь домой, снимаешь злополучный браслет, закрывая со страхом глаза ужаса пережитого, засыпаешь в надежде поутру увидеть солнечные лучи, будящие тебя резью по глазам. Но, открыв глаза, Орихиме увидела до боли знакомое помещение, освещаемое тусклым лунным светом. И вновь собралась старая компания: она и стены. Её верные друзья, видящие и впитывающие горестные слезы; товарищи, скрывающие тайные думы, греховные помыслы, крики души её демонов; соратники, обнимающие невидимыми руками, успокаивая; враги, давящие её, надвигающиеся друг на друга, как в ловушке. Оторопев, дав себе внутреннюю пощечину, медленно выходя из истерии, Орихиме встала в центре комнаты, озираясь, бросала взгляд то на запертую дверь, то на починенную от прошлого взрыва стену, то на окровавленные кулаки, то на оконные прутья, до сих пор до конца не принимая истины. Комната даже не успела остыть с последнего пребывания Орихиме, ещё ощущался запах и тепло девушки в ней. Орихиме медленно опустилась в низ, будто не только стены, но и потолок давил на неё, прижимая в пол. Как маленький ребенок, как зависимый алкоголик, как обезумевший амфетаминовый наркоман, не постигший, не понимающий происходящего вокруг, Принцесса (разве принцессы так себя ведут?) поползла на четвереньках к одной из стен. Её пронзительным и обезумевшим взглядом давно можно было просверлить дыру в её белом бетонном товарище. Она остановилась в миллиметре, практически касаясь кончиком носа стены. Но стены коснулся не нос и даже не рука. Орихиме открыла рот, высовывая вперед язык, словно собака лобзала своего щенка, вылизывала стену на вкус. И какой вкус у отчаяния? Шершавый язык ласкал шершавый белый бетон, оставляя мокрый след. Орихиме был дорог свет, но целебной ей окажется тьма.       — Я вхожу, — ударом молотом по ребрам отголосились слова прошлого. В один момент Орихиме выпрыгнула разом из сотни окон. — Что ты делаешь? — каждое предложение вонзалось, как металлическая спица в душу девушки. — Встань, Женщина, — женщина, вот оно, это его «женщина» — новая спица, пригвоздившая сердце души к чертогам отчаяния и вытащить более не получится.       — Тебя здесь нет… — шепотом по капле выдавила из себя Орихиме, отказываясь верить в происходящее, не осмеливаясь взглянуть на источник до боли родного голоса.       — Как же нет? С кем тогда ты говоришь? — в голосе вопрошавшего слышался насмешливый тон. — Повернись и посмотри на меня.       — Ты умер. Я видела, как ты умер… — арранкару было слышно, как ещё чуть-чуть и дрожь в девичьем голосе перейдет на крик.       — Если это не я, то кто, по-твоему? Иллюзия Айзена-сама? — Орихиме чувствовала позвонками, как слова говорящего с каждым словом слышались громче и громче и понимала, что он приближается к ней.       — Голос совести…       — Мне чужды понятия совести и прочие добродетели. К тому же, с чего тебе слышать свою совесть, что ты сделала, какой грех совершила, чтобы её услышать? — арранкар остановился в паре шагов от пленницы, свербя очередной колкостью юную девушку. Его голос был всё таким же бесстрастным, спокойным, холодящим нутро, каким запомнила Орихиме, без толики интонаций и чувств, но родным и желанным.       — Я убила…тебя, — Орихиме встала, повернувшись к стоящему напротив, медленно поднимая взор, не осмеливаясь смотреть в змеиные глаза. — Ты умер! Я видела, как твоё тело превратилось в золу. Ты пеплом разлетелся! Тебя не существует! Ты не мог выжить… — пальцы девушки сжимали белую ткань платья, нервно теребя, а сердце её билось в груди о ребра, как запертая птица в клетке ударялась о прутья, еле сдерживая желание подбежать к горе надзирателю и покрыть его объятиями. Объятиями, от которых он бы всё понял… понял её, понял её чувства, которые она сама до конца не понимала.       — Я не голос твоей совести. У тебя её нет. Если бы была — помогла или хотя бы попыталась спасти, — слова прозвучали тише, чем прежде. То ли арранкар отдалился от Орихиме, то ли в его словах прозвучало разочарование.       — Я пыталась! — глядя прямо в изумрудные глаза, отпиралась девушка. Но тут же поспешила опустить взгляд, страшась совпадения чувств.       — Каким образом? Кого спасало протягивание руки, хоть кого-нибудь? Спасая Куросаки, ты ему не руку протягивала, а щит создала, — после таких слов можно было подумать, что Шиффер повысил тон, но нет, он как был, так и остался хладнокровным, ни один мускул лица арранкара не дрогнул. Но непонятное чувство тянуло и сжимало в мужской груди.       — Зачем я тебе? — «женщина» перешла в наступление. — Что ты хочешь от меня? Для чего ты меня похитил? Ты не понимаешь, что за мной опять придут?       — На сей раз я тебя им не отдам.       — Что? Почему? Опять приказ?       — На этом наша аудиенция закончена.       — Ты знаешь, меня опять спасут, а тебя опять убьют, Улькиорра-кун… И я буду рада, если убью тебя снова я, — слишком ужасно и грубо прозвучали последние слова для такой солнечной и доброй девушки как Орихиме. Она сама не поверила, что высказала нечто подобное, пусть даже и врагу, который не раз пытался убить её любимого. Иноуэ ощутила себя мерзко. Что на неё нашло? Опять этот арранкар манипулирует её чувствами?       — Не называй меня так. Запомни уже. Я — Улькиорра.       — И всё, тебя задело только имя?..       — Твои слова должны задеть меня? Я не способен на чувства. Ты прекрасно знаешь это. И ты прекрасно осознаешь, что вновь отрицаешь происходящую действительность, не принимаешь себя, отказываешься от того, что имеешь, держась за несуществующую идею. Они не придут за тобой. Куросаки не придет за тобой. Он слишком одержим мыслью свергнуть Господина, чтобы заметить твою пропажу, — Улькиорра смерил стоящую напротив пленницу сверху вниз надменным взглядом, просовывая руки в прорези хакама. — Хочешь знать, почему я выжил?       — Мне безразлично, как ты выжил, — и от этих слов внутри Орихиме взорвалась тысячи Хиросим. Нет, это не она. Так могла ответить Рангику, Рукия или даже Йоруичи, но никак не она. Орихиме вновь почувствовала себя омерзительно от сказанных слов и тут же закусила нижнюю губу до крови.       — Я не спросил как. Я спросил почему, — словно нарочно Шиффер провоцировал Орихиме, которая более не могла строить из себя милую и хорошую, и её эмоции нашли выход, перейдя через точку кипения.       — Почему? Почему?! — руки Орихиме вели отдельную жизнь от остального тела, она ими размахивала, как виртуозный дирижер, избивая воздух и повисшую тяжесть ситуации. — А почему я? Почему именно я? Я какая-то особенная? Найди себе другую подопытную. Или ты полагаешь, я не понимаю, как забавлю тебя, как веселю, как ты учишься на мне испытывать свои чувства? За что? За что ты поступаешь так со мной? Что я тебе сделала? — уже более девушка не сожалела о сказанных словах, желая знать, почему Улькиорра вернул её. Она желала услышать, что он сам захотел воссоединиться со своей женщиной, что он не может без неё, что она так и не объяснила ему, что такое душа и сердце, и что он желает её всей душой, что она принадлежит ни Айзену, ни Куросаки, а ему.       — Твои доводы абсурдны. Ты для меня — приказ Господина и не более. Ты — моя работа и мой долг перед Айзеном-сама, — все тайные желания девушки разбились о черствые слова арранкара. — И я не намереваюсь терять его почтение лишь потому, что его Принцессу с нужными для него способностями выкрали. И если он прикажет мне убить тебя, я выполню приказ, не колеблясь. Будь уверена. Ты будешь лечить раненых, не более. Для большего ты не нужна. Ты мне не нужна.       — Теперь отрицаешь ты. Отрицаешь сам себя, отрицаешь свои истинные чувства. Айзену наплевать на меня, но не Куросаки. Он придет за мной. Он спасет меня. Я знаю. Я верю в это. Происходящее — страшный сон, от которого я вскоре пробужусь, — девушка была непоколебима в своей конфронтации. Нет, Шиффер не изменился, он остался таким же, каким она запомнила его во время предыдущего пленения. Ей показалось, что в нём возникли чувства к ней… ей померещилось или, вернее, она сама хотела верить что на исходе своей жизни он прошептал, прежде, чем разлететься в пепел, что понял, что такое душа. Ей лишь показалось…       — Глупая Женщина, я спасаю тебя, — невзначай выбросил, сам того не желая, Квадро Эспада, тут же процедив сквозь зубы звук недовольства своего неумения держать язык за зубами.       — От чего спасаешь? — не понимала Иноуэ, какая опасть ей могла угрожать. — Я прекрасно помню, как ты погиб. И помню, как в тот момент ощутила свободу и легкость. Как же просто забыть человека, который не дотронулся до твоей души.       — Бред, это не ты говоришь, а твоя слепая надежда. Ты — невыносима, хуже ребенка. Твои слова для меня — пустой звук, ничего не значащий. Не пытайся задеть меня. Все попытки канут в бездну твоего цинизма, сделав больно лишь самой себе.       Орихиме устала от разговора с прошлым, от пустого сотрясания воздуха, от мотивов и доводов, и чтобы эта пытка закончилась, она ничего не ответила Улькиорре, демонстративно отвернувшись к свету небесного спутника.       — Тебе больше мне нечего сказать, Женщина? Доселе ты была более сговорчивой, — колко фыркнул арранкар, ехидно провоцируя свою пленницу. Каждое её слово, пусть грубое, для него услада.       «Что говорить, тебя все равно не существует. А если даже и существуешь — скоро не станет. Это всё не со мной происходит. Надежда. Со мной всегда надежда», — роняя слова в тишину, про себя думала девушка.       Только на что девушке была надежда? Надежда — страшнее правды. Надежда дает пищу для души, а после изнуряет её голодом несуществующей пищи. От пытки надеждой не обрести покоя.       — Тебе принесут обед. Я распоряжусь, и тебе в личное дозволение выделят слугу. Если будешь себя хорошо вести, переедешь в другую комнату, более привычную и приспособленную для людей, без тюремных прутьев. Всё же ты считаешься одной из нас.       Орихиме уже не слушала. Она не хотела слышать. Слова пронзали тело, не затрагивая душу, рикошетясь от неё, равнодушием пронзая уходящего из покоев Улькиорру. Персональный холокост его безразличия и её веры.