Щелкни пальцем только раз

Нью-Йорк из открыток и фильмов с цветокоррекцией — это романтические пикники в Центральном парке, толпы лощеных бизнесменов, обедающих на Уолл-стрит, неоновый шик Таймс-сквер, интеллигентные вечера в музее Гуггенхайма, прямые углы шумного Манхэттена, чугунная изящность Сохо. Нью-Йорк из жизни простого горожанина, доброго старого американца — это толпы людей в работающей через раз подземке, мусор, прибившийся к берегу Гудзоном, граффити Гарлема, дряхлые евреи, играющие в шахматы на Брайтон-бич, пробки, угнанные в Бруклине авто, снова пробки. Нью-Йорк из жизни Куроо Тецуро — это город, который полон всякого дерьма. И остров Рузвельта классический тому пример. Куроо топчет ботинками разлетающийся мусор в Иствуде, пока ищет нужную помойку: здесь грязно, неухоженно, а громоздкие граффити на железных дверях закрытых магазинов сдавливают улочку со всех сторон. Небо над головой морщится, сердится, сплевывает сверху вниз: морось то прекращается, то начинается снова, барабаня по унылому неряшливому пейзажу из бетона и стеклопластика. Осенний ветер с Ист-Ривера промывает районы промозглыми волнами. Рузвельт — крохотный урбанизированный островок, затерянный в проливе между Манхэттеном и Куинсом. Меньше километра бурых дешевых многоэтажек, липнущих друг к другу ржавыми пожарными лестницами и слепыми окнами, — то ещё райское местечко. Ветер дует со всех сторон, плюясь окурками в лицо; Куроо брезгливо морщится. То, что он здесь ищет, высится на соседней улице мрачно зарешеченными окнами и облезлой отделкой. Комплекс Уэстью, напоминает себе Куроо, задирая голову и оглядывая стены, видавшие свежую краску, кажется, ещё при самом старине (ха!) Рузвельте. Комплекс Уэстью — семь одинаковых двенадцатиэтажек, мордами внутрь, фасадом к грязному берегу. “Мрачное место, — говорит Кай два дня назад при обсуждении, — и вид так себе, и наполнение. Ты просто зазря исчерпаешь энергию, тащась туда, ты же понимаешь?”. Куроо понимает. Несмотря на специально выбранный сумрачный осенний день, нахождение под открытым небом до заката дергало за нервы и чесалось на коже паранойей. Куроо то и дело одергивает куртку, подсознательно стараясь держать как можно больше тела закрытым, и через каждый пройденный квартал мрачно поглядывает наверх. Солнца, Убийцы Каина, на небосводе, конечно, не было, а активированной Стойкости хватило бы ещё на несколько часов — но Куроо всё равно нервничает. День — не для таких, как он. Определив нужное здание, Куроо дожидается, пока из подъезда не выйдет первый человек — старая негритянка с клюкой, — придерживает ей дверь и проталкивает себя внутрь обшарпанного подъезда. Вахтер неопределённого бессмертного возраста клюет носом за заляпанным стеклом, мерно шумит Опрой старый пузатый телевизор, выпавший прямиком из девяностых; Куроо бесшумно взбегает по лестнице и жмет расплавленную кнопку лифта. Морщась, вытирает руку об джинсы. Фу. Ему нужен одиннадцатый, но лифт живёт своей жизнью и едет только до десятого, так что ещё этаж он пересекает на своих двоих. Шесть вечера, но в окно свинцом лезут сумерки — осень на севере Восточного побережья ранняя и серая, гадкая. Неприятная до дрожи. Дверь оказывается открыта. Глубокий выдох через нос шумит воздухом в тишине подъезда. Или здесь так всегда, или Куроо демонстративно тычут носом в то, что его ждут. Надеяться на это не стоит, но сумрачный этаж как будто притаился, а дверь под рукой приоткрывается приглашающе, почти зовуще. Говорят, шепчет голос Юстициария, отсюда либо возвращаются ни с чем, либо не возвращаются вовсе. Говорят, смеются голоса соклановцев под звон стаканов, это просто байки для новообращенных. Городская легенда для идиотов и авантюристов из Бруджа. Мигающая лампочка за бетонным поворотом лестничной площадки издаёт тихий треск, прежде чем снова загореться. Куроо не из Бруджа — семьдесят четыре года назад ему повезло. Куроо не авантюрист — его прочная позиция в самом консервативном клане Камарильи тому доказательство. Куроо не идиот — Юстициарий Нью-Йорка идиотам не доверяет. Но в итоге Куроо всё равно стоит перед этой дверью. Что ж, белиссимо. Он тянет ручку на себя; надеется на лучшее, подбирает нервы в тугой узел, уверенно пересекает порог — чтобы ожидаемо оказаться в затхлой темноте квартиры. Узкий безоконный коридорчик, маленькие комнаты, низкие потолки. Типовые апартаменты-выкидыши джентрификации, беззастенчиво скопированные из Алфавитного города, трущобного района Манхэттена для малоимущих. Авеню Эй — всё окей, Авеню Би — себя береги, Авеню Си — святых выноси, авеню Ди — в гроб клади... — Эй, — хрипит Куроо вглубь квартиры. Что сказать дальше, он понятия, блять, не имеет, но через силу выталкивает из себя дурацкое: — Кто-нибудь есть? Ответа он не дожидается. Как ему и говорили, складывается ощущение, что в квартире и в самом деле никого нет: такая стоит давящая тишина. Собственное дыхание заглушает окружающие звуки, будто Куроо находится в пропахшем сыростью вязком желе. Он топчется на месте, оглядывая интерьер с нетронутым слоем десятилетней пыли. Застекленный книжный шкаф, банкетка годов тридцатых, громоздкая галошница. Коснись — останется след от пальца. На периферийном зрении бесшумно мелькает тень. Куроо не вздрагивает, но резко поджимает губы, поворачивая голову — коридор справа пуст. Отсюда либо возвращаются ни с чем, либо не возвращаются вовсе. Байка. Городская легенда. Куроо родился в начале двадцатого века, сто четыре года назад: несмышленый подросток по меркам почтенных кровососов. Ребёнок, которого надо всему учить, поощрительной родительской рукой ведя по кровавой дорожке Маскарада. Возможно, поэтому он так уцепился за эту историю — это неопытность привела его в эту тёмную крошечную ловушку. Возможно, он просто умнее остальных. И самонадеяннее. Возможно, поэтому он расценивает тень как приглашение. — Я иду, — оповещает он, размашисто начиная свой ход вдоль стен с пожелтевшим бумажными обоями. Дверь в конце коридора преувеличенно таинственно скрипит. Комната за ней — такая же пыльная и заброшенная, как и всё здесь; что-то наподобие кабинета — захламленный стол с толстым белым экраном стационарного компьютера начала девяностых, книжные полки в стеклянных шкафах, тяжелые шторы с одной-единственной щелью. Тонкая полоска света падает на ковер. Замерев в дверях, Куроо прослеживает её длинным медленным взглядом вдоль высокого ворса, пока не натыкается на острие черной глянцевой туфли. — Привет, — сахарным голосом говорит Сугуру Дайшо, которого две секунды назад здесь не было. Электрический заряд проходится по позвоночнику. В жизни Сугуру Дайшо оказывается высоким и тонким, как длинная изогнутая линия зеленых цветов: изящно-мятый травяной кардиган, зато об стрелки брюк на длинных тонких ногах можно порезаться. Косточки на узких запястьях отбрасывают тень. В жизни Сугуру Дайшо напоминает плеть; Куроо едва удерживается от того, чтобы вздрогнуть, почти физически чувствуя горячий тонкий след от удара. Магией какой линии крови он пользуется? Или это сила времени, Высшая сила, украденная кровь сородичей, в нём текущая? Будто наслаждаясь замешательством, Сугуру Дайшо ладонями облокачивается на стол позади себя, лениво отклоняется и смотрит — и Куроо страх как не любит такие взгляды. — Куроо, — нараспев тянет он, байка, городская легенда, будто облизывается, — Тецуро. Мне приятно, что ты заглянул. Ну да. Как же. Имя тоже знает. И имя, думает Куроо, и зачем пришел. В глазах молодого нью-йоркского денди, спрятанного в глубине старой законсервированной квартиры, Куроо видит тысячелетний отпечаток. — Как дела в Чайнатауне? Губы у Сугуру Дайшо — узкие и ядовитые. — Есть одна проблема, — честно признается Куроо, не теряя времени на неловкие расшаркивания. Вряд ли собеседник оценит. Куроо неуютно. Тревожно. Стрёмно. Ему не хочется здесь находиться. Здесь — это в этой квартире, на этом богом забытом острове, на расстоянии двух шагов от Сугуру Дайшо. На расстоянии двух шагов от самого богомерзкого создания Нью-Йорка. — О, — выдает тот емкий, сочный звук. Длинные руки перемещаются на узкую грудь, облепленную хлопком, скрещиваются; ладони ложатся поверх зелёного белыми красивыми пятнами. — Я не удивлен. У вас в Чайнатауне всегда проблемы, — он улыбается и добавляет: — Ненавижу Чайнатаун. Богомерзкого — в прямом смысле. — Но он и думать забыл о моём существовании, — он зевает. — А значит, тебе рассказал обо мне старик Некомата. Его ещё никто не высушил? Странно. Нелепый мальчик. И дети у него… нелепые. Оскорбление не завуалировано; вот оно, Дайшо протягивает его на ладони. Их статусы на совершенно разных планках, и через обозримые сотни лет Куроо не дотянуться; но это не мешает ему прямо сейчас начать хотеть съездить Старшему по лощеному, бледному лицу. Он этого не сделает. Опасность подбирается к нему с тихим шипением и влажными тонкими зубами. — Тем не менее, нам нужна твоя помощь, — звучит жестко, по-деловому. Так, как нужно. Куроо продолжает, с облегчением найдя эту тропинку уверенности: — Это касается отступников. Цимисхи. По лицу Дайшо не пробегает ни тени, ни судороги. — За кого ты меня принимаешь? Цимисхи покоятся прахом уже пару сотен лет, — Дайшо мягко поводит плечами. — Предпоследнего Юстициарии убили сообща в Гражданскую, при осаде форта Тикондерога. Последнего высушил я, в тысяча семьсот восемьдесят первом. Цимисхи уничтожены окончательно. Мой последний подарочек Камарилье. И когда Дайшо говорит “Камарилья”, Куроо слышит в его голосе презрительную насмешку. Голова легкая, будто кружится от грани, по которой он ходит — Сугуру Дайшо может одним взглядом заставить его подойти, оголить шею и предложить себя высушить — и от того, что легенда и байка оказывается реальностью с тонкими запястьями и худой шеей в воротнике кардигана. Легенде и байке, давно отошедшей от вампирских законов, Камарилья — оплот вампиров, союз семи кланов, соблюдающих железные правила Маскарада, общество крови, традиций, законов и извращенного этикета — не нравится до сладких опасных ноток в голосе и чугунной тяжести во взгляде. Куроо — сенешаль Камарильи. Тонкая полоска света, падающая из щели штор, разделяет их жизни, статусы, пути крови, способности, верования и принадлежность. Куроо кажется, что только на ней шатко балансирует сейчас его жизнь. — Я говорю именно об этом. Вы и Некомата единственные, кто имел с ними дело в последние двести лет. Так что мы готовы, — он показательно жует губы, будто подбирая слова, — помочь друг другу. У нас есть, что предложить вам в обмен на помощь. Дайшо говорит раздраженно, но это — высокомерное раздражение, брошенное с барского плеча: — Цимисхи уничтожены. Мы стёрли их с лица Земли, мальчик, это закрытая книга. А я больше не в Камарилье, и слава Каину. Куроо поводит плечами, пытаясь сбросить чужой липкий взляд: — Но вы показались мне, — он думает хмыкнуть, эдак пренебрежительно; передумывает. Он не в том возрасте, чтобы выделываться перед Высшими. А Сугуру Дайшо, выглядящий на хрупкие двадцать — Высший. Высший и очень, очень старый. — И разговариваете со мной. Взгляд Дайшо щекочет подбородок, но тот молчит. Его ресницы отбрасывают длинные, острые тени на впадины скул. Куроо сглатывает, провожая их глазами, но упрямо продолжает: — И вы отошли от Традиций Каина... Но так и не присоединились к Саббат. И, если честно, это была единственная причина, которая встала на другую сторону весов от инстинкта самосохранения — иначе Куроо никогда бы сюда не сунулся. После того, как Некомата всё-таки рассказал ему, что скрывается в пыльной полутьме за россказнями неофитов, только то, что здесь пропадали как Камарилья, так и Саббат, заставило его сесть на поезд до станции Рузвельт-Айленд. И Сугуру Дайшо смеётся над его единственной причиной. А отсмеявшись, говорит: — Не пойми меня неправильно, дитя. Камарилья — это не Кровавый Маскарад, как они сами себя величают, — он пренебрежительно взмахивает рукой, — это всего лишь цирк дряхлых стариков, и Человечность их — сплошное представление. Юстициарии задают бал, Князья танцуют, убирают за всем Сенешали и Гарпии, а на обед на золотом блюде подают человечинку. Куроо вскидывается: — Нам не выжить без крови, но это не значит, что… Его останавливает взгляд из-под ресниц. “Я не разрешал тебе открывать рот”, говорит этот взгляд. “Ещё раз пискнешь — и я тебя сожру”, говорит этот взгляд. Он улыбается, и от этой улыбки в чужих глазах у Куроо внутренности сводит судорогой. — Камарилья — это нелепая театральная постановка, которой не долго осталось идти на сцене. А Саббат — глупцы, которых не пустили в зрительный зал. Толпа, орущая под окнами про Джихад, воскрешение Патриархов и конец света. Долбанные фанатики. Я не собираюсь пачкать о них руки, — он вытягивает перед руку, повернув ладонь тыльной стороной вверх, расставив пальцы, — только ногти зазря портить. — Какими бы они не были долбанными или тупыми, — бормочет Куроо, — у этой толпы в каждой руке по коктейлю Молотова. — А, — улыбается Дайшо, скользя по нему удовлетворенным взглядом. — Мехико, да? Куроо оставляет эту ремарку без внимания. Он знать не хочет, какими путями или какой магией Дайшо обладает, чтобы быть в курсе всего вокруг; это его пугает. И злит — на той неделе донесли, что большая часть города занята вампирами, не признающими игру по правилам человечества, не признающими доминирующую расу; Мехико был оккупирован кланами, славящимися жестокостью и кровавой резней. Мехико был проигран Саббат. Вестей от Кенмы всё ещё не было. Куроо достаёт из-за пазухи сложенный квадратный конверт и, рискнув, просто бросает его Дайшо в руки. Тот веселится, но ловит и ловкими, длинными пальцами вытаскивает содержимое под тусклое освещение комнаты. — Это Цимисхи, — Куроо вольготным жестом засовывает руки в карманы, исподтишка вытирая вспотевшие ладони. — Гарпии Носферату засекли их в Каире четыре дня назад. Узнаёте? Глаза Дайшо слегка расширяются, когда он наконец находит, куда смотреть. Взгляд на секунду дышит изумлением, жадностью, яростью, задыхается древней, как сама цивилизация, ненавистью, от которой инстинктивно хочется отшатнуться. Лицо не искривляется — но игрой воображения на мгновение становится искореженным злобой лицом чудовища. Куроо усилием воли заставляет себя стоять ровно, моргает — и как будто и показалось. — Сынок Такаюки. Голос шершавый, трескучий. Старческий. — Я думал… — Верхние резцы обнажаются из-под губы, и Куроо кажется, будто он сейчас увидит удлиняющиеся иглы — но ничего не происходит. В голос Дайшо возвращается лёгкость, и заканчивает он довольно бесстрастно: — Я думал, он его высушил. — Мы тоже так думали, — сглатывая сухость в горле, кивает Куроо. — Почти четыреста лет. — Нет. Я видел его тело в болотах Сен-Сипрьена, — качает головой Дайшо, отводя взгляд. — В его la propriété в Тулузе, где он прятался. После боя я лично пересчитывал трупы детей Такаюки. Всех определили поименно и записали. — Бросив взгляд на лицо Куроо, Дайшо неожиданно улыбается и поясняет: — Он выпил каждого из своих новообращенных, чтобы подготовиться ко встрече с нами. Цимисхи следуют самой мощной дисциплине крови, и всё, что можем мы, выпив другого вампира, они могут в десятки раз сильнее. Ты ведь знаешь, что кровь Сородичей делает с нами… Мы становимся непобедимыми, мощными, мудрыми, сильными, — он на секунду прикрывает глаза и встряхивает головой, — мы становимся идеальными. — Нет, — искренне говорит Куроо, образцовый солдат Камарильи, где поглощать братьев-каинитов запрещено под страхом смерти. — Не знаю… В отличие от вас, Сир. Дайшо продолжает улыбаться; видимо, именно этой гордо вскинутой головы он и ожидал, и Куроо чувствует, словно попался на чужой крючок. Он досадливо продолжает, кивая на фотографию в чужих белых пальцах: — Его зовут Бокуто Котаро, и он действительно был одним из учеников Цимисхи Такаюки, убитым в тысяча шестьсот восемнадцатом. Парня рядом, судя по данным из Каира, официально зовут Акааши Кейджи, имени женщины узнать не удалось, — Куроо вздыхает, вспоминая собственный страх и собственное бессилие; они никуда не делись. — Из них только лицо Бокуто есть в архиве — благодаря этому мы его и узнали, информации об остальных почти нет. Единственное, что мы знаем: у них был зарегистрирован рейс Каир-Нью-Орлеа- — Подорвите самолёт. Предложение повисает в воздухе со страстной убеждённостью ультиматума, а потом продолжается словами: — Этих сукиных детей очень трудно убить, — глаза Дайшо скользят наискось по фотографии, губы сузились, слова выходили свистящие, на выдохе. — Линия крови Цимисхи позволяет им регенерировать с такой скоростью, какая недоступна даже Некомате или другим Юстициариям. Они сидят в ресторане прямо средь проклятого дня, а значит, уже прошли трансформацию и не боятся Ока, — так, на памяти Куроо, солнце называли только очень старые вампиры, — и значит, их уровень владения дисциплиной Тауматургии очень высок. Из всех старых Цимисхи только двое перешли на эту стадию.... Подорвите самолёт. Уничтожьте их в стальной ловушке. Хорошая была бы идея, с сожалением думает Куроо, прежде чем сказать: — Информация поступила к нам слишком поздно. Взгляд Дайшо леденеет. — Они уже в США. Он отводит глаза, и Куроо чувствует себя причиной какого-то отчаянно-насмешливого разочарования; будто Дайшо и не ждал ничего толкового от Камарильи, и, посмотрите-ка — что и требовалось доказать. Он молчит, и Куроо приходится продолжить: — В любом случае, эти твари неубиваемые и они уже здесь. Так что мы бы... — Прекрати говорить во множественном числе, — внезапно весело просит тот. Куроо осекается. Сглатывает. Липкий взгляд становится нежным, словно ладонь... Или кончик чешуйчатого хвоста, проходящегося сзади по шее. — Тебя не посылал Чайнатаун, — мурлычет Дайшо, наклоняя голову. У него темные волосы, которые, кажется, вот-вот упадут на лоб. Куроо видел фотографии, черно-белые, довоенные; и там уже была эта прядь. — Чайнатаун не знает про Цимисхи, иначе они бы начали эвакуацию Тореадоров из Орлеана… Некомата не сказал своему Совету, не созвал Внутренний Круг… Каин, да он не верит! — и, откинув голову, Дайшо хохочет, обнажая острый кадык. Ему весело, и в этом веселье — смерть. — Старый ублюдок выжил из ума! Впал в маразм… Он не хочет верить, что проклятие Цимисхи вновь ходит по этой земле. Он боится. Именно к такому выводу он пришел, когда Некомата запретил ему сюда приходить. Именно так и сказал он Каю, прежде чем сюда отправиться. — Он сказал тебе съездить туда, разведать, понять, насколько серьёзна проблема. Но ты… Ты умный мальчик, Тецуро, — Дайшо улыбается, обнажая ровные белые зубы, — ты знаешь, что старик просто закрыл глаза, собираясь рано или поздно уйти в Вечность — и скорее рано, чем поздно. Ты это понял. И тогда ты пришел ко мне. Комната лопается вокруг них тишиной. Пузырится пылью. Куроо чувствует, как гладкое и холодное скользит по его горлу. Но назад он не сдаст. Не для того он сюда пришел. — А ты пустил меня, — пожимая одним плечом, деланно небрежно говорит он, отбрасывая формальности. — А ведь никого не пускал уже сколько, почти сто сорок лет? Только пустая заброшенная лачуга, потом — пустая заброшенная квартира, — он обводит взглядом подтеки на потолке, углы, спрятанные в тени, медные ажурные ручки на дверцах шкафов, а останавливается на чужом лице, будто склеенном из ровных геометрических отрезков. Прямая А, прямая Б. В груди клубится страх. — Ни следа твоего присутствия. Только тела, найденные ночью под Куинсборо. Сто сорок долбанных лет — и затем бац, ты появляешься перед кем? — Перед мальчишкой с острым языком, — смеётся Дайшо очень неприятным смехом. Злым смехом. Опасным. Несмешным. Смерть всё ещё в его смехе, но Куроо некуда отступать назад. Что-то царапает его по горлу. — Перед Смотрителем одного из боро, — улыбается Куроо в ответ, — но если мой острый язык нравится тебе больше — то пожалуйста. На самом деле, меня не интересуют твои причины. Может, — он закатывает глаза, — я тебе понравился. Может, у тебя хороший вкус. Может, тебе скучно стало. Меня интересует то, что ты показался мне — а значит, есть шанс, что ты согласишься нам... согласишься мне помочь. Ты и твои... — Куроо цокает языком, достает руку из кармана и аккуратно касается до шеи, — ...питомцы. Головка змеи — маленькая, но от этого не менее смертоносная — появляется слева. Она желто-зеленая, с крупными холодными чешуйками и гипнотическими светлыми глазами. Покачивается, не издавая ни звука — пара сантиметров от лица. Куроо нервно улыбается. Он не имеет ничего против змей, но не тогда, когда одна из них может в любой момент сдавить толстые кольца смерти на его шее. Дайшо отталкивается узкими бедрами от стола, балансирует на кромке ковра, подбираясь к Куроо мягкими движениями. Вблизи его лицо оказывается совсем худым: будто кожа облепила все выступающие плоскости и натянулась. Куроо не может отвести взгляда: болезненность Дайшо завораживает. Бесцветные губы улыбаются слишком широко для узкого лица, выдавая жуткую, нечеловеческую сущность. — Ты прав, — почти шепотом отвечает он, нежно оглаживая змею по шее. Взгляд Куроо соскальзывает на его палец — ровный, пугающе длинный, с отросшим прозрачным ногтем. — Ты мне понравился. Из всех Сенешалей ты самый... — он показательно жеманно задумывается, — ...интересный. И высокий. Обожаю высоких мужчин. Лицо Дайшо в пугающем танце перемещается левее — вокруг Куроо кружат две ядовитые змеи. Окружают жертву. Сердце пропускает пол-удара. Если Дайшо захочет его убить — он даже не поймет, как это случилось. — Не переживай, — он смахивает пылинку с плеча Куроо, и тому стоит больших усилий не дернуться, не отпрянуть. — Зачем мне тебя убивать? — Из-за скуки? — перебарывая страх, легкомысленно предполагает Куроо. Дайшо ниже, тоньше, слабее — если бы. Дайшо выглядит как анорексичка с угла Принс-стрит, побирающаяся на кокаин — неужто. Дайшо самая древняя тварь на этом побережье, в этой стране, двести лет назад Дайшо положил клан своих же — и вот это правда. Высушил всех. До единого. — Из-за того, что я симпатичнее тебя? Из-за того, что ты долбанный психопат? Дайшо округляет глаза: — Так вот, как меня сейчас называют в Чайнатауне, — наклоняется к нему вплотную и проходится вдохом по уху: — и-и-интересно... Куроо задерживает дыхание. Язык у Дайшо шероховатый, узкий. Раздвоенный на конце. Можно предположить, что тебя лизнула кошка, а можно — можно не обманываться. Куроо предпочитает не замечать влажный след на щеке, от подбородка и до виска, и держаться с достоинством... Если рядом с Сугуру Дайшо это слово ещё имеет смысл. — Фу, — гадко улыбаясь, комментирует Куроо. — Да, ужасно негигиенично, — Дайшо предлагает своей змее руку, и та переползает, неуловимо и слишком быстро. Внезапно Куроо чувствует легкость, как будто с его шеи исчезла тугая удавка... Или лезвие гильотины. Он поднимает руку к ещё холодному горлу, машинально его ощупывая. Дайшо целует змею в чешую. И говорит, слегка наклоняясь к Куроо, будто делится с ним какой-то забавной тайной на вечеринке: — Цимисхи уничтожат всё, до чего коснутся. Камарилья или Саббат, сильного или слабого, следующего путём Человечности или путём Зверя, Вентури, Треми, Тореадоров, Носферату… — Дайшо смотрит на него снизу вверх. — Ни один клан не будет в безопасности. Джихад наступит раньше, чем его пророчат. Высший вампир. Сильный, смертельно сильный. Настолько старый, что человеческого в нём не осталось — так, наносное, театральное. С глубины его зрачков на Куроо смотрит древний Зверь, посаженный на цепь и скалящий желтые клыки в пенящейся слюне. — Ты это знаешь, — медленно говорит Куроо, глядя в эти глаза. Потом опускает взгляд на губы, будто делая шаг под лезвие ножа. — Ты был одним из Камарилья. Ты был одним из Юстициариев. Ты был одним из них. И ты ненавидишь их сильнее, чем кого бы то ни было под проклятым Оком. Ты пообещал, что ни один Цимисхи не останется жив, пока в тебе есть чужая кровь. Дайшо слушает; его свистящее ледяное дыхание оседает во рту Куроо вкусом снега и пепла. — Ты один из самых старых вампиров в мире, Сир, — он подаётся вперёд, чуть ли не касаясь подбородком до его носа. — И ты единственный, кто знает, как убить Цимисхи. — Просит: — Помоги мне. Дайшо не двигается ни на дюйм, следуя за темпом близости, заданным Куроо. В этой старой комнате они стоят, замерев, вплотную, будто готовые к какому-то танцу, просто отсчёт ещё не пошёл. Змея исчезает где-то за левым ухом Дайшо и уже не показывается — их здесь двое. — Каким путём крови идёшь ты, Куроо Тецуро? — спрашивает он. — Я не вижу в тебе Зверя, но и Человечности нет в твоих глазах. Такой молодой, такое сложное перепутье… За кого ты танцуешь на Кровавом Маскараде? Пыль кружит между ними. Язык Дайшо шершаво скользит наружу и внутрь, оставляя на шее Куроо влажный след. — Скажи мне, дитя, — Дайшо улыбается, и в этой улыбке Куроо видит отражение своей. — Я хочу знать, с кем мне придётся стоять рука об руку над телом Бокуто Котаро. — Мне не нравится выбирать, Сир, — говорит Куроо тихо, улыбка крадётся по верхушкам звуков, скрадываясь в голосе. — И не нравятся ни Зверь, ни Человек. Да и я не танцую… пока не предложат. Дайшо снова смеётся. И в этом смехе — смерть. И, вкладывая холодную мёртвую свою ладонь в его, говорит: — Что за интересный мальчишка. Говорит: — Веди.