глупости всякого рода

Захлопнув дверь, он снова лезет обниматься. Хорошо, что стекла тонированные. От меня, точно сказать, несет сигаретами, но мой мальчик не противится, а налегает сильнее и, кажется, хочет залезть сверху. Задевает ручник. И, право, я бы назвал его последним словом, я бы выругался, не будь он таким податливым и ласковым в эту секунду. Мне нужно ехать, совсем не время распыляться для такого, но укладываю все же его ножки на сидение и бедра на свои, да повыше, чтобы наверняка почувствовал, как я все-таки рад, что он здесь. Что-то простонав мне в знак приветствия, жмется, черт возьми, проходится ягодицами по паху и заглядывает слегка и робко в глаза. «А я и не могу не смотреть в ответ, не бойся», — мысленно посылаю сигналы и тяну за замок курточки. Он отстраняется сразу же и перехватывает мои руки, ведет ими по своей талии ниже, а после сам снимает то, что не позволил мне, совсем по-детски задирая подбородок. Я кидаю быстрый взгляд на приземлившуюся верхнюю одежду и там же замечаю его рюкзачок. Ляпает дождь по лобовому стеклу в надоедливом такте — так же и мое сердце беспрерывно перебирает кровь, касаясь в пробелах ребер, распространяя нервный стук. Он говорит, мол, тесно на одном сидении, еще чуть-чуть и в спину уткнется руль. И впрямь, но — подумаешь! — в моих-то брюках намного теснее и еще чуть-чуть… Он улыбается, хотя я и вслух бы не осмелился озвучить. Мало ли еще, спугну, хотя, в общем-то, что там… Капли расплываются и смазывают охмуревший пейзаж, виднеющийся отсюда. Он опускает голову, придерживает мои запястья, впиваясь отросшими ноготками в кожу, требуя чего-то еще на сегодня. «Хен, немножко поцелуев. Всего-то…»  «Да», — но это ничто по сравнению с тем, что ты сейчас со мной вытворяешь, мальчик… Хочется спросить прежде, чем губы будут впритык к моим, прежде, чем воздух станет совсем на двоих — или вовсе его не станет… «Это серьезно?»  «Серьезно-серьезно», — в ответ. Я не верю, но позволяю ему так невинно лгать. Что с того? Хлопни еще раз, пожалуйста, дверью — я, правда, не знаю, зачем ты здесь. Не хочу спрашивать больше. Прижимаю к груди. Его щека скользит по моей и губы через секунду оказываются сомкнутыми на ушной ракушке. Тяжелое, надрывистое дыхание — я прикрываю глаза, обхватывая по-собственнически напряженное тело. Он не торопится со своим желанием, а я, по правде говоря, очень даже тороплюсь на работу — сейчас не самое лучшее время, а меня продолжает задерживать вот это вот. Он шепчет про то, что у него сегодня всего пять уроков. Всего пять уроков… А я работаю до семи вечера. До семи вечера — какая досада! Но ведь и не досада совсем… Я волен отлучаться. Но не волен касаться этого мальчишки так интимно… Губы мягкие, влажные, а его язык заползает в мой рот сам — я не настаиваю. Глупости всякого рода, бред и — оправдания. Жирные оправдания, потому что, дорогой Им Джебом, вы, кажется, растляете школьника уже не в первый раз. «Тебе тоже нужно бы торопиться, слезь с меня, прекрати», — говорю про себя в перерывах между того самого «немножко поцелуев», но вновь припадаю к запретному. Он не слышит, да и не услышал бы вовсе. Он лишь неловко прикусывает мою нижнюю губу, оттягивая, после заглядывает в глаза, как бы удостоверяясь, что я в порядке. Я моргаю, мол, глупышка, ты же во мне дыру не прогрыз. Да…но ведь и вправду прогрыз. Хотя — кто его знает? — была, может, во мне и до, а заметил я только в это вот утро. Плохое утро, угрюмое и мокрое утро. Нужно бы накинуть рюкзак да направиться в школу. Звонок скоро — а время-то сколько? Он приподнимается и снова опускается, похоже, пытаясь имитировать акт. Я хочу помочь, а еще сильнее хочу стянуть его брючки к чертям собачьим и показать насколько должен румяниться мальчик. Думал, наверное, что я не замечу, как он покраснел от своих же манипуляций. «Зачем тогда было начинать?» — выговариваю, усаживая его на колени, чтобы успокоился бестолково тратить энергию. «Захотелось», — складывает руки на груди, сворачивает набухшую от моего террора губу в трубочку. Я откидываю голову на спинку, ловя заинтересованный взор, направленный определенно на ширинку. Да, он упирается уже в руль позвоночником и наверняка пачкает ботинками какую-либо часть салона, но я не могу ничего сказать больше. Его пальчики ползут по черной ткани, разглаживая складки. «Слишком далеко зашли», — констатирую очевидное и, не выдержав, кладу свою руку поверх. Довольный, он мигом приближается обратно, к лицу, не переставая трогать меня через ткань. Поцелуй несчастно приторный и короткий — привкус мальчишки остается дольше, чем горечь от никотина. Я хочу…хочу узнать, сколько, боже мой, времени, но этот негодник влезает внутрь, под ткань. Мое нутро бессовестно просится ему в руки — сдает все позиции. И я, честно, сию же минуту закончу все это, усадив малыша на его законное место. Лучше же ему, к примеру, рядом, на соседнем сидении… Слишком много «но», Джебом, слишком, сделай уже что-нибудь, пока не стало куда хуже. ...Я целую, целую, целую. И глажу его ребра сквозь белоснежную школьную рубашку, с легкостью нащупывая соски большими пальцами. Между тихими, приглушенными стонами он моляще глядит мне в глаза — будет же еще, да ведь? Будет дальше? Будет глубже, если не перестанешь. А если перестанешь — на работу я уж точно не доеду… «Цугцванг», — констатирую очевидное, но уже отчего-то вслух. Он выгибается в моих руках и, услышав реплику, замирает. «Положение, при котором любой ход ведет к ухудшению», — шепотом. Мой маленький мальчик, сможешь ли ты понять не только прямое значение слова? Сможешь ли понять меня, меня понять… Дождь не перестает барабанить, как и сердце. К черту! Ей богу, к черту все! «Мы не в шашки играем, хен», — он обнимает снова. «А во что мы играем?»