глупости всякого рода

Это так по-отцовски — встречать из школы моего мальчика. Жаль, конечно, что с заднего двора. А иначе никак! Разве кто поймет, что там, между нами…? Вспышка, короткая вспышка. Раз! — и нет. Он выбегает не сразу (отлучившись все же, я жду его возле школы). Мы особо не договаривались, но, кажется, его намек, брошенный утром в машине, я правильно расшифровал. Нет, Джебом, серьезно, ты такой грязный, стоишь вот в своем тошнотворно сером пиджаке подле учебного заведения и думаешь о том, как же было бы прекрасно уехать с мальчишкой куда-нибудь пообедать, да или — проклятье! — к себе, на квартиру… А он, завидев только знакомую марку, бежит навстречу. «Нам нельзя тут», — повторяю себе, как мантру, и пресекаю инициативу, бросая настороженный взгляд вместо привычного «соскучился?». Обиженный и хмурый, он влезает на переднее сидение, кидает портфель куда-то назад и перетягивает через себя ремень безопасности. Мы едем молча. Я хочу включить радио, может, стало бы не так уныло, но он нагло сметает мои пальцы с кнопок. Да, я оплошал — не спросил, куда нужно ехать… Все проспекты, повороты, перекрестки становятся вдруг незнакомыми или вдруг начинают уводить в мою каморку. «Хен, чего это?» — он и сам понимает, что мы заезжаем в тупик. В нашем-то маленьком городке… Ну, не в том смысле в тупик, я выворачиваю на главную улицу и спрашиваю, хоть и поздно уже, куда нам надо бы. «К тебе», — бросает мгновенно, словно ждал этого вопроса весь день, и хитро улыбается. А у меня ведь…ну, холодно и не убрано, бардак. «Не поместимся на моем диванчике», — появляется в голове. Но, черт тебя возьми, Им, кто сказал вообще, что ты должен укладывать его к себе в постель? «Он четко дал понять, чего хочет». Нет-нет, он же еще ребенок — как можно?! …Этот ребенок кладет свою руку на пах. Я притормаживаю от внезапности, а мелкий смеется и надавливает, грубо проскальзывая ладошкой вверх и вниз. Не могу я так больше, не могу, пожалуйста, прекратите кто-нибудь самое настоящее детское порно! Меня посадят… Точно говорю — посадят! И точка. Я кидаю взгляд на бардачок, и мальчик тут же все понимает, к моему удивлению. Не отрываясь от своего занятия, свободной рукой достает мои сигареты — я еле удерживаю руль, я еле, зараза, удерживаю желание, налегающее на ткань брюк. Он зубами открывает пачку… «Что ж ты делаешь?» — на выдохе произношу и зажимаю меж губ фильтр. «Тебе не нравится?» — самый простой вопрос из всех. Самый горячий вопрос из всех. И его фальшиво обеспокоенное лицо, рот в форме блядской буквы «о». Да, я окончательно схожу с ума, в больничку меня. В боль-нич-ку. Он щелкает замком — лента сворачивается, выпуская его. Я говорю, что еще рано, мы ведь не доехали, но он встает на коленки… Как там можно было уместиться, право, не знаю. Но вроде он ничего не пачкает и умудряется упираться ладошками в край моей обивки. «Если ты не перестанешь, то моя тачка во что-нибудь да врежется», — откровенно высказываю, потому что боюсь, что сорвусь прямо сейчас. Нет, ну, вы видели этого мальчишку?! Поцелуй в скулу — я выдыхаю дым. «Провоняешься ведь этой гадостью, посиди смирно на своем месте», — но он не откликается. Я слежу за дорогой… Пытаюсь следить. А если соседи нас вместе увидят? Должно быть, сдадут в полицию еще до того, как я полюбуюсь на него нагишом. Хотя… Джебом, не смеши, до такого не дойдет, ты точно головой стукнулся. Серьезно-серьезно… Глупая, глупая биология! Ненавижу! А если не только биология причастна, что делать? Что в таком случае делать, боже?! Он облизывает мою щеку — что это было? Он облизывает мою шею — надеюсь, ты спустишься ниже… Меня продырявили еще раз. И теперь я понимаю, насколько же это приятно. Я — решето. Целуй еще — я отвечу тебе большим, когда мы доедем. «Мама волноваться не будет?» «Да ей плевать…» «Как это?» «Вот так», — поджимает свои блестящие от слюны губы и тянется ко мне, непрерывно глядя. На светофоре я притягиваю его за подбородок, и мы целуемся так же сахарно, как и несколько часов назад. Затхлая комната. Здесь особо нет и мебели даже: старый телевизор доисторических небось времен, пара запыленных тумб, неказистый шкаф и мой потертый диванчик — этакая кушетка для таких душевнобольных, как я. Постсоветские цветастые занавески на окнах… Он снова ничему не удивляется, он не приходит в ступор от той грязи, в которой я живу, не морщится… Не убегает, когда я поглаживаю его поясницу и увожу вновь во «взрослый» поцелуй. Лишь постанывает от желанного. Теперь можно расслабиться. Хотя, стоп, тебе-то, извращенец, нельзя расслабляться! Жди звоночек в дверь. … Погоны, кобура, скручивание ручонок, вопрос: «Что ж ты сделал?» «Ничего, товарищ майор, ничего. Я просто мерзкий, конченный. Я урод. Мальчишке раздвигал ножки, мальчишку гладил в тех самых местах…» Он обхватывает мою шею и смотрит в глаза, не моргая. Я вписываю его тельце в дверной проем, сразу же приподнимая, чтобы мы были на одном уровне, и сжимая бедра. «Хен, больно…», — сдвигает брови. Я отстраняюсь и глажу его спину, пытаясь устранить свою ошибку. Нет, здесь было намного больше ошибок. Извиниться за одну не дело. Я хочу все изменить, я говорю шепотом, до сих пор не выпуская его, мол, нам нужно остановиться, пока ничего плохого не случилось. Но — боже! — уже ведь случилось. Я, к примеру, случился… Мерзопакостный, гадкий, сумасбродный дурак. Надо же было с таким связаться? «Случится только хорошее, я знаю». Хорошее… Оно, быть может, хорошее, но ведь, малыш, незаконное. Он выскальзывает из объятий и шустро обегает остальную часть квартиры, не знаю, зачем — места мало, чего тут можно найти интересного? Я усаживаюсь на кухне, поставив прежде вдруг чайник. Ну, в общем-то, так, на всякий случай… Жирные оправдания, Им, ты опять за старое. Прикрываешься китайским чайком, чтобы скрыть голод? Да ладно! Он успокаивается и садится напротив. Я спрашиваю, хочет ли он чаю, и получаю бодрый кивок. Выходит, если честно, не очень. В том смысле, что держаться плохо получается. Могу сорваться с цепи в это же мгновение, потому что он берется за свое: облизывает губы, запачканные вишневым вареньем. Намек? Как пожелаешь, я помогу тебе… Но вот, я медлю — жду еще один явный сигнал. «Хен, я…» — просто заткнись. Я преодолеваю расстояние и не даю договорить. Он резко зажмуривается, не ожидая поцелуя сейчас. Вкусно — слизываю красноватые сгустки. Возвращаюсь обратно, полноценно не связав наши ощущения. Видно, смущается (смешно). Начинает тараторить все подряд: про школу, учителей, собаку. «Хочешь, чтобы я вновь заткнул тебя?» — думаю, но просто стучу пальцами по столу, не смея перебивать. Заткну чем-нибудь другим… С коридора доносятся шаги. Я вздрагиваю, будто бы они уже у моей двери. Но мальчик не замечает, а преспокойно пьет мой дряной чай. «Что-нибудь, может, еще хочешь, дружок?» «Тебя только если…немножко», — опустив глаза. Да ты ведь сам его сюда привел, Джебом, сам. Теперь на попятную? Нет-нет. Что ж это такое? Так делают только бабы, а ты же мужик. Ну, если бы это, конечно, касалось паренька постарше, то никакого бы чая не было, ей богу. Никаких поцелуев в машине… Лишь утоление голода. Я закрываю глаза, пытаясь отдышаться, простирать нечистые мысли. Но спустя время разомкнув веки, я не обнаруживаю мальчишки на месте… Паника накрывает? Нет же, накрывает чем-то вязким, саднящим, непреходящим. Он укладывает голову мне на внутреннюю часть бедра, расположившись на коленях под столом, и невинными своими смольными глазками внимательно смотрит, ожидая реакции, ожидая, что я…поглажу его? Отчего ты такой, маленький? Отчего ты такой нежный и сладкий в свои-то годы? Насмотрелся чего? Папиных фильмов для взрослых? Да ну — там точно были только девушки. Что же тогда… Перестань, пожалуйста, так в душу заглядывать, так ковырять пространство меж ребрами, пробираясь будто бы к сердцу. Но ведь не для любви же… Фу! Какое все-таки мерзкое это слово — любовь. А ты, Им Джебом, еще более мерзкий… Я протягиваю ладошку, но ее перехватывают — он бесцеремонно сует мои пальцы к себе в рот, принимаясь сосать. У меня дергается колено, и я ударяюсь им о ножку столика. Кажется, оставшийся в кружках чай допьет клеенка… Малыш раставляет локти, упираясь ими в мои ляжки, и перемещает руку в точности на уровне ширинки. Дразнится — проходится алым языком по серебряному перстню и после заглатывает мой большой палец вновь. Я, не смея себя уже больше привязывать к предрассудкам, надавливаю на нижний ряд зубов, и мальчик раскрывает рот шире, хвастаясь, насколько может принять меня. «Что ж ты сделал?» — эхом разносится в голове. Я тяну за волосы, чтобы поцеловать. Он аккуратно выползает из-под стола и оказывается на уровне груди. Мне приходится нагнуться — его губы быстро находят мои, сливаясь и распространяя то чувство, что я до конца не воспринял буквально пару минут до. «Ты боишься ступать дальше?» «Нет — я изначально проиграл». Он чувствует, как мне тесно, и хочет выпустить меня — молния съезжает вниз, пока мы соприкасаемся языками, пока мы сминаем что-то совсем уже общее, единое… Тебе страшно, Джебом. Кого ты обманываешь? — «Это всего лишь самозащита». «Я плохой», — останавливаю руки. «А мне нравится», — продолжает. «Тебе не должно это нравится». «Не решай за меня», — притянув за затылок, кусает губу в качестве мести. Возвращается к последующей мешающей ткани. Джебом, ты спятил! Джебом, не позволяй случиться тому, чему не надо бы никогда в жизни случаться. … А вот, кажется, и звоночек — случится только хорошее, правда?