Три шага до вечности

Ему нестерпимо, оглушающе больно. Настолько, что хочется сорвать голос от крика. А ведь он никогда не позволял себе этого, и не опустился бы до унижения, не растоптал бы собственное достоинство даже перед лицом Лорда. Только вместо крика получается надсадный удушливый хрип. Ноет всё тело, каждую мышцу, каждый сустав выворачивает от непреодолимой ничем боли. Яд распространяется молниеносно, разливаясь по венам чёрной густотой, вливаясь в сердце раскалённой лавой. Сознание утопает в сизом мареве молочного безликого тумана. И всё равно, что было и будет, лишь бы только ушла эта кровожадная в своей ярости боль. Тихие шаги разбивают тишину хижины, заставляют превозмочь боль и открыть слезящиеся глаза, чтобы встретиться с растерянным взглядом зелёных глаз. Из последних сил он протягивает к нему руку, чтобы ухватить за ворот расстёгнутой рубашки, накинутой поверх запачканной футболки, и притянуть ближе к себе. Хорошо, что мальчишка здесь. Он должен успеть передать ему, должен сказать об его участи в этой бойне. — Собери… — голос звучит с надрывом, перебиваемый бульканьем из раны на шее. — Собери… Он не чувствует прохлады стекла, но замечает, как Гарри подносит фиал к его глазам, как подхватывает серебристо-синие нити воспоминаний, и, насколько хватает остатков сил, он едва заметно, с раскаянием улыбается мальчишке, молчаливо умоляя простить за всё. Горлом овладевает спазм, и дыхание перехватывает, в глазах стремительно темнеет, но он только сильнее вцепляется непослушными пальцами в ткань рубашки и, сам не осознавая, с трудом шепчет: — Посмотри… на… меня… Долгие мгновения они вглядываются в глаза друг другу, впервые находясь настолько близко. И так непривычно видеть не ненависть, а сожаление в глазах мальчишки. Он пережидает секунду-другую, чтобы набраться сил для последних слов, но ледяной жар вдруг охватывает тело, заставляя закрыть глаза и выпустить из ослабевших пальцев шероховатую ткань. Перед закрытыми глазами вспыхивают яркие алые мазки крови, словно художник неровно накладывает краску на холст. И только потом холодный туман медленно превращается в тёмные ошмётки неясных размытых образов, осыпающихся пеплом в меркнущем на кратковременные моменты сознании. Синее безмолвие, фиолетовое умиротворение, белоснежное спокойствие. Зелёные мягкие волны накатываются одна на другую, смешивая тусклые краски. Долгожданный, выстраданный покой. Но нет, это всего лишь агония сознания и тела, уставших от губительной круговерти жизни. Он сделал всё, что мог и не мог сделать, отдал все долги, оправдал все данные когда-то клятвы. Искупление своих и чужих грехов собственной жизнью нисколько не приносит облегчения. Его и не должно быть, слишком много было сделано, чтобы в момент получить освобождение от всего. Усталая тишина баюкает его в своих объятиях, заставляя потеряться в ней, погрузиться в тёмное море изнеможения, чтобы забыться, раствориться в мягком, умиротворяющем сне. И единственное, что омрачает в этом благодушном спокойствии его ускользающие в небытие мысли, в эти долгие мгновения тревожит, теребит душу, готовящуюся к последнему путешествию — мальчишка умрёт, ведь так надобно, без этого не возможна призрачная победа. От этого знания слишком горько; тяжело, муторно знать, что он больше не будет шумно и надоедливо пререкаться и доказывать свою правоту, что не улыбнётся мимоходом, невзначай, кому-нибудь, что не поймает очередной снитч, не повзрослеет, в конце концов. Он всё ещё видит его зелёные глаза, которые так близко, такие не похожие на глаза любимого друга; ему кажется, что будто время остановилось, будто он всё ещё здесь, рядом в эти последние мгновения его безрадостной и никчёмной жизни. Словно это что-то, да значит. Словно он сам всё ещё хоть кому-то не безразличен. Жизнь несправедлива. Да и не обязана она быть справедливой. Он давно осознал и принял эту аксиому. Ладно он, проживший и увидевший достаточно для своих лет, но мальчишка… Улыбка, горькая, грустная касается уголка губ, но, может, он только думает о ней и на самом деле ничего не происходит. Но он чувствует эту сожалеющую улыбку; он сделал всё, что мог, у него больше нет возможности вытащить мальчика, нет, юношу, уже юношу, из такого страшного и неотвратимого обстоятельства. Он больше ничего не в силах предпринять, и пора бы уже смириться. И он вздыхает, глубоко и с надрывом, неохотно отпуская самого себя. А после над ничего невидящим взором чёрных глаз смыкается мягкая, убаюкивающая тишиной тьма. Он не чувствует, не слышит, не видит, не ощущает запаха, вкуса. Пребывает в безликом пространстве, тонет в нём, падает в него, и в тоже время остаётся на месте. Невесомая пустота окружает его и он сам — невесомый, лёгкий, и одинокий. Но одиночество, выдуманное ли, истинное ли, разбивается в дрожащие на тусклом свету осколки от едва заметной поступи кого-то невидимого. Тихие, мягкие, осторожные шаги и более ничего. Он будто бы знает, что кто-то легко ступает около него. И это присутствие кого-то рядом с ним его почему-то волнует. Не тревожит, не страшит, а именно волнует. Словно он забыл о чём-то важном, необходимом и нет возможности вспомнить — о чём именно. Словно есть выход из окружающей его темноты, и есть тот, кому он сам по себе небезразличен, кто желает вывести его отсюда. И лёгкая, тёплая тьма окружает его, баюкает в своей невесомой колыбели, или в своих руках, надёжных и бережных. И он проваливается в забытьё, в эту безликую темноту, в которой он не чувствует одиночества, в которой есть тот, кому он необходим, а, возможно, это всего лишь игра спящего разума и нет ничего, кроме клубящейся тьмы вокруг. Он не знает, кто он, что он, не помнит, или не хочет ни знать, ни вспоминать о себе самом. Тёмная тишина вновь наваливается со всех сторон, и он тонет в ней до скончания времён, почему-то убеждённо веря, что более не останется один в сизой темноте. Шаги на границе его снов, которые он тут же забывает, стоит лишь уловить мягкую поступь, осознать присутствие другого рядом с собой. Здесь нет ничего кроме тёплой прозрачной тьмы и того — другого, которого он не знает, но которого узнаёт по тихой поступи, по незримому присутствию. Нет страха, нет надежды, нет боли, нет радости, но есть сны, от которых не остается и едва заметного следа, стоит только тихой тьме гулко разбиться о мягкую поступь шагов.

* * *

Северус чувствует себя уставшим, постаревшим, и, что самое мерзкое, — беспомощным. Он ненавидит собственную беспомощность, неспособность защититься или защитить, но ещё более он ненавидит в себе трусость. И ведь именно сейчас ему до дрожи хочется, наплевав на собственные принципы и убеждения, позорно ретироваться с поля боя — заседание Уизингамота по его делу в самом разгаре. Председатели перебивают один другого, перекрикивая друг друга, то ли опровергая, то ли соглашаясь с выступлением Поттера, который уже спокойно сидит за трибуной главных свидетелей. Слишком спокойный, уверенный в непоколебимости своих показаний, да и в самом исходе дела. Северус с трудом пересиливает себя, чтобы не сорваться с громоздкого резного стула и не потрясти как следует за грудки безрассудного, наглого юнца, возомнившего себя судьёй чужих жизней. Только вот… Нет. Поттер не судья, он — защитник, и от этого факта становится ещё хуже, и ещё сильнее хочется, чтобы всё оказалось кошмарным сном. Но… Его защищает мальчишка, ребёнок по своей сути. Ну и что с того, что Поттер уже совершеннолетний? Ну и что с того, что он — победитель всесильного зла? Мальчишка, который даже нормальной человеческой жизни не видел, который невозможным чудом пережил две Авады Лорда, у которого слишком взрослый и уставший взгляд для его возраста. Мальчишка, которому почему-то есть дело до того, чтобы его, Северуса, оправдали и восстановили во всех регалиях. Вот это-то и выводит из привычного равновесия, доводит до яростного возмущения. Его не должен защищать ребёнок. Дети вообще не обязаны защищать и как-либо оправдывать взрослых, способных на опрометчивые, недопустимые поступки. Но Поттер не ведёт себя как ребёнок, он только что показал себя с той самой стороны взрослого человека, с которой далеко не всякий взрослый способен себя показать. И с этим отчего-то хочется считаться, хочется принять за данность, но в то же время желание допустить эту возможность удручает, оседает горечью на губах, готовых вот-вот разомкнуться, чтобы прервать всю нелепость данной ситуации. Но мужчина только чуть слышно вздыхает, с несвойственной ему обречённостью понимая, что уже ничего не может поделать. Всё сделано, сказано, выслушано за него, и что ему остаётся — терпеливо ждать конца всего этого шумного, раздражающего безобразия. Он вновь вскользь бросает взгляд на Поттера, замечая ответный напряжённый взор, но не отводит глаз, лишь вопросительно вскидывает бровь, наблюдая, как юноша качает головой и немного напряжённо улыбается ему уголком губ в ответ, будто говоря: «Ничего. Потерпите ещё чуть-чуть. Скоро всё закончится». Северусу так и хочется раздражённо скривить губы: «Лучше бы это вообще не начиналось». Но он лишь продолжает смотреть на бывшего ученика и персональную головную боль. И ощутимо вздрагивает, когда раздаётся оглушающе громкий стук резного молоточка в руках судьи, призывающего к тишине. — Оглашается приговор. Северуса Тобиаса Снейпа, бывшего директора школы чародейства и волшебства «Хогвартс», бывшего преподавателя в должности профессора Зельеварения также вышеупомянутого учебного заведения приговариваю считать невиновным во всех аспектах рассмотренных позиций, предоставленных со стороны обвинения и стороны защиты. А также восстановить Северуса Тобиаса Снейпа во всех должностях и присудить в знак признательности и извинений медаль Мерлина первой степени за отвагу и неоценимую помощь Светлой стороне в окончании второй магической войны. Слова падают оглушающе, враз усмиряя все его клокочущие эмоции, которые бушуют в нём с момента пробуждения от смертного сна — раздражающие, непокорные, властвующие над ним, чего не было со времён его ученичества в Хогвартсе. И Северус, вскинув голову, настороженно вглядывается в лицо судьи в ожидании подвоха. Невозможно, попросту нереально, но до неуёмной дрожи ожидаемо, как и надобно, и сам он, неподвижный, лишь с недоверчивостью смотрит на замолчавшего судью и не смеет поверить тому, что только что слышал. Оглушающую тишину разбивает в мелкие осколки шум отодвигающихся кресел и шелестящих мантий, все покидают свои места, молчаливо спеша уйти из зала заседания, кто-то тихо выражает свое недовольство, кто-то равнодушен, и лишь немногие подходят к Северусу, чтобы поздравить с хорошим исходом дела. Он лишь кивает в знак принятия льстивых, пустых слов, прекрасно понимая, что заинтересовал он их отнюдь не своей историей. И всё ещё не верит в благополучный исход его растянувшейся на годы ненавистной деятельности. Зал уже совсем пустеет и Северус с плохо подавляемым любопытством смотрит на замешкавшегося около трибуны юношу. Поттер явно задержался не просто так, он видит это по его напряжённой позе, по переплетённым до бледности пальцам, по растерянно-нахмуренному выражению лица. Но Северус не собирается дожидаться, когда юноша соизволит к нему подойти, и потому мягко, бесшумно разворачивается и аккуратно, медленно ступает к выходу из округлого зала заседаний. — Профессор, сэр! — останавливает его в дверях тихий оклик. Он останавливается, чтобы оглянуться и вопросительно посмотреть на того, кто освободил его от незавидной участи. — Я хотел… — он весь какой-то взъерошенный, взволнованный и от чего-то смущённый. — Думаю, вы уже получили свою порцию удовольствия, — хриплым, тихим голосом перебивает незадачливого героя, он всё ещё раздражён тем обстоятельством, что Поттер посмел упомянуть о его воспоминаниях, тем, что тот вообще дерзнул участвовать в этом нелепом разбирательстве. — Так что настоятельно прошу оставить меня в покое. — Это было для вас, профессор, — Гарри открыто и спокойно смотрит на некогда самого нелюбимого преподавателя, оказавшегося самым неоднозначным человеком в его непростой жизни. — О, а мне показалось, всё это было именно для вас, мистер Поттер, — и кажется, что яд сочится вместо слов, так обманчиво знакомо, что хочется выйти из себя и раскричаться, чтоб услышали, наконец, о чём он хочет сказать. — Облегчили себе совесть? Вопрос в первые секунды ставит в тупик, а потом Гарри, нахмурившись, долго вглядывается в серое от усталости лицо Снейпа, стараясь разглядеть в нём что-то, не понимая до конца, что собственно он хочет увидеть. — А вы никогда не думали, что этот мир вам задолжал? — чуждый ему вопрос, не свойственный, и Северус качает головой в ответ, и усмешка, полная горечи, крадучись, прячется в уголке его губ. — Да что ты знаешь о мире, мальчишка, — тихо, на выдохе, но его слышат. И Гарри хочется сказать, что — многое, но он молчит, подбирая слова, чтобы правильно донести до Снейпа свои мысли. И дело ведь не в совести, как предположил профессор, а в появившейся из ниоткуда вдруг надобности сделать что-то для этого невозможного человека. Как, впрочем, и высказаться, выразить всё то, что тяжестью лежит в душе, о чём он ни с кем не может поделиться, слишком личное, слишком неоднозначное, то, чего не поймут сверстники и друзья, но, возможно, поймёт именно этот человек. — Я знаю, что жизнь несправедлива, вы мне говорили об этом. Я и сам столько раз уверялся в этом. А мир… Миру ведь… всё равно, — Гарри вздыхает, взъерошивая непослушные пряди, складывает руки на груди, чуть сутулясь, и склоняет голову, прячется от Снейпа или самого себя — и сам понять не может, но упрямо продолжает говорить: — Я не скрываю, что хотел вашего освобождения, также, как и выхода из комы. И, возможно, я должен вам намного больше, чем это всё. Вы столько раз спасали меня от всего, во что я попадался по своему незнанию. Вы никогда не врали мне, хоть мне и были обидны и ненавистны ваши слова. Вы всегда были на моей стороне, чего бы я ни делал и как ни поступал… Северус не перебивает его, неосознанно вслед за Поттером складывая на груди руки, и с печальным удивлением смотрит на него. Такой Поттер — выражающий свои мысли не свойственным ему пиететом, да, такой он, — ему не знаком. Совсем другой, не в меру открытый, трогательно беззащитный, и беззащитность эта кажется самой лучшей защитой и нападением, она обескураживает, ломает все выверенные и давно устоявшиеся мнения, меняя и устанавливая свои правила. И это пугает, заставляя поскорее убраться куда подальше, лишь бы остаться самим собой, со своими убеждениями, принципами и волей. — Полно вам, мистер Поттер, — Северус пережидает паузу, повисшую после слов юноши. — Вы ничего мне не должны. Равно, как и я вам. Я отдал долг вам, вы мне. За что я вам, несомненно, благодарен. На этом, думаю, разговор может быть окончен? Гарри неловко встряхивает головой, то ли соглашаясь с ним, то ли отрицая то, о чём говорит профессор. Такой спокойный, без яда и раздражения голос Снейпа озадачивает его, и даже чуточку удивляет. Он на мгновение задумывается о том, что изначально всё могло быть по-другому, совсем иначе, нежели было, но потом вновь качает головой и совсем по-взрослому, едва заметно улыбается мужчине. — Профессор, дело ведь не только в долгах перед кем-то, но и в отношении к кому-то. Я знаю, что оно может быть разным и далеко не всегда то, что кажется, действительно является истиной в последней инстанции. И я благодарен вам за всё, что вы для меня сделали. Вы можете мне не верить, но это… — Мы в расчёте, я только что говорил об этом, мистер Поттер, — Северус чуть хрипло перебивает его, ему от чего-то тяжело смотреть на парня, и хочется убраться из пустого, тёмного зала, вернуться, если не в школу, то хотя бы к себе, в свой старый, хмурый дом. — И потому давайте отставим в сторону высокопарные слова, и разойдёмся на том, к чему пришли. Гарри вскидывает голову и внимательно вглядывается в лицо профессора, и чуть пожимает плечами, словно скидывает с них многотонный груз обиды и ненависти, что тащит за собой так давно. И вздыхает так, будто собирается прыгнуть в пропасть. — Прежде чем мы простимся, у меня есть просьба к вам, профессор, как к нынешнему директору Хогвартса — позвольте мне окончить седьмой курс, сэр. Северус вопросительно вздергивает бровь. Он считал, что мальчишка собирается поступать в Аврорат, как и говорил об этом чуть ли ни на каждом курсе. — И вы действительно будете учиться, мистер Поттер? А не считать ворон, носиться после отбоя, не соблюдая правил, и пререкаться с учителями без повода? Только вот… — Северус действительно не понимает, что мальчишка забыл в школе, ведь аттестат можно выдать и так, за особые заслуги перед обществом волшебников. — Зачем вам это? Вы герой, все двери магического общества перед вами открыты. Вы ведь так стремились быть аврором, подобно вашему отцу. Так поступайте на учёбу в Аврорат. — Я… — Гарри проглатывает слова, он и сам не знает, чего хочет на самом деле. Но одно знает точно — он хочет остановиться, дать себе фору во времени до принятия окончательного решения кем ему быть, или кем стать, кроме своего ненавистного до оскомины статуса героя. — Просто… позвольте мне, профессор. — Что ж, вы по обыкновению упрямы, но давайте этот разговор перенесём на середину августа, когда я разберусь с делами в школе. — Северус едва слышно вздыхает, сдаваясь упрямству Поттера, ибо спорить с ним сейчас — себе дороже, он и так с трудом стоит на ногах, усилием воли пережидая головокружение. — А сейчас позвольте откланяться. — Спасибо, сэр, — не остаётся в долгу Гарри. — Я обязательно напишу вам перед тем, как приехать в Хогвартс. Снейп лишь едва заметно наклоняет голову в согласии, затем разворачивается, чтобы уйти из этого мрачного места. Гарри молчаливо кивает самому себе, с облегчением улыбаясь и задумчиво наблюдая, как взлетает подол чёрной мантии, устремляясь вслед за профессором, покидающим стремительным шагом зал заседаний. А потом и сам выходит вслед за мужчиной, слыша, как захлопываются тяжёлые двери за его спиной.