Катализатор

      Солнце давно скрылось за линий горизонта, и последние алые лучи медленно угасали, уступая место ночной мгле. Осенний Бристоль кутался в промозглые сумерки. Тонкий коготь бледной луны скрылся за громадами облаков, но нет-нет да и прорезался сквозь их плотную завесу его тусклый, неуверенный свет. Вечер принёс с собой холодное дыхание неумолимо приближающейся зимы. Не слышно было ни пения птиц, ни стрекота насекомых, лишь изредка разносился по округе плеск воды — это плыли по Эйвону запоздалые прогулочные лодочки.       Беатрикс открыла окно и запрыгнула на широкий подоконник. Ветер тут же кинул в лицо пригоршню сырого воздуха, отчётливо пахнущего прелой листвой. Девушка вдохнула его полной грудью, жалея, что не может оказаться там, на улице, вдали от домашней суеты. Пробежать босиком по траве вверх по течению Эйвона, помочить ножки в холодной воде, залезть на высокое дерево и оттуда наблюдать за неторопливой жизнью лодочников — все эти простые, но приятные шалости свободы.       Свободы, которой у неё никогда не будет.       Иногда казалось, что нет ничего невозможного. Например, сейчас — достаточно протянуть руку, и вот она, свобода! Связать несколько простыней, как во всех этих приключенческих романах, спуститься и поминай как звали... Потом можно будет взять лодку — купить или попросту украсть — и уплыть далеко-далеко. И больше никогда не возвращаться домой.       Но глупости это. Беатрикс досадливо отдёрнула руку, словно действительно пыталась нащупать в воздухе искомую свободу. Зачем мечтать о том, что никогда не произойдёт? Ей не выбраться из плена, как бы сильно ей этого ни хотелось. Мир Беатрикс ограничивался домом, а дом был клеткой — золотой, что несколько улучшало положение дел. Счастье нельзя купить за деньги только потому, что оно нематериально и его нельзя пощупать, взвесить и расфасовать по одинаковым пакетикам. Однако приобретать самые обычные функциональные безделушки, способные тебя осчастливить, никто не запрещает. Беатрикс вот собирала полотна художников-авангардистов, фигурки кораблей и глянцевые журналы, а её брат фанател по фильмам девяностых и антикварному холодному оружию.       Здесь у неё есть всё: начиная с еды и одежды и заканчивая перьевой ручкой, украшенной бриллиантами. А что ждёт её там, на свободе? Голод, грязь, нищета? Нет уж, спасибо, лучше жить под жёстким руководством семьи, чем жизнь неизвестно как, непонятно на что и бояться собственной тени, ожидая, когда отцовские ищейки всё же отыщут её.       В дверь постучали. Беатрикс спрыгнула с подоконника. Дверь отворилась, и в комнату заглянул дворецкий — средних лет мужчина в строгом чёрном фраке.       — Мисс Корелли, ваш отец приказывает вам явиться в Большой зал.       — Да, конечно. Секунду. — Девушка закрыла окно, влезла в стоявшие у стола туфли и побрела следом за дворецким, хотя в сопровождении необходимости не было: она и так прекрасно знала, где находится Большой зал. Но отец, желающий контролировать всё и вся, был неисправим.       Большим залом в Корелли-мэнор называлась огромная по своим размерам комната, где часто проходили всякого рода светские мероприятия: звание ужины, приёмы, балы... Обычно всё вокруг блистало: дорогие украшения переливались в свете, отбрасываемом величественными хрустальными люстрами; стол ломился от вкусной еды и дорогих напитков; множество безупречно одетых богатых гостей пили, беседовали и танцевали под красивую живую музыку. Сейчас же здесь не было ни украшений, ни гостей, ни музыкантов, и даже свет не горел, навевая ассоциации с тайными собраниями сектантов.       Помещение, впрочем, отнюдь не пустовало.       Бруно Корелли, хозяин дома и отец Беатрикс, стоял на бельэтаже, осматривая зал свысока. Рядом с ним, ухмыляясь, находился Бартоломео, старший брат девушки. За мужчинами, в тени, куда почти не проникал и тусклый свет, стояла её мать, в свои сорок два всё ещё сохранившая красоту лица и тела, но выглядевшая как усталое, забитое и больное существо, лишённое воли. Беатрикс поднялась на бельэтаж и заняла место рядом с матерью.       Внизу полукругом толпились люди. Подчинённые отца, телохранители, охранники, весь обслуживающий персонал — в общем, все кто находился этой ночью в особняке. Перед ними, стоя на коленях и поминутно всхлипывая, дрожал человек, казавшийся ничтожнее космической пыли. Напротив него возвышалась крепко сложенная мужская фигура. Беатрикс могла узнать её даже издалека — верный друг, помощник и советник отца по имени Билл Баркли.       «Всё ясно, — поняла девушка. — Отец опять собирается устроить публичную казнь».       Лицо отца не выражало ничего, кроме скуки: наказание предателей было для него привычным делом. Зато Барти наоборот лучился торжеством: он любил упиваться беспомощностью жертв. Мать равнодушно смотрела куда-то в сторону. Беатрикс же наблюдение за убийством располагало к философским мыслям о добре и зле.       Что делает человека хорошим, а что — плохим? Её отец убивает людей — он плохой человек? А если эти люди — предатели? А ещё он травит наркотиками молодёжь, отнимает деньги у отчаянных игроков, понадеявшимся на лёгкую наживу, и принуждает свою дочь спать с богатыми мужчинами ради заключения выгодных сделок — о чём всё это говорит? О среде, воспитавшей его таким, или о нём самом?       Бруно Корелли хорошо обходился со своими друзьями, но был беспощаден к врагам. Любой, кто осмелился предать его и корпорацию, должен быть наказан со свей суровостью. Dura lex, sed lex, как говорится. Дураков было много и попадались они с завидной регулярностью, так что прилюдные убийства провинившихся не были редкостью.       — Стюарт Эшби, — обратился Билл к трясущейся на полу фигуре, — ты обвиняешься в передаче информации сторонней организации. Будешь отрицать?       Беатрикс помнила Стюарта Эшби, личного помощника Баркли: поступил на службу к отцу пять лет назад и с тех пор уверенно поднимался по карьерной лестнице; не интересовался ни женщинами, ни выпивкой, был расторопным, услужливым и вежливым, умел расположить к себе, находил общий язык со всеми; зарабатывал тоже прилично и никогда не жаловался на жизнь.       Предатели, они все такие. Амбициозные, активные, безупречные поначалу. А потом... Потом всё заканчивается вот так.       Почему они так поступают? Ради чего? Чего им не хватает в жизни? Беатрикс как-то спросила об этом у Билла. Он сказал: «Они ищут справедливости». Девушка тогда только пренебрежительно фыркнула. Наивные. Справедливости нет — и, возможно, никогда и не существовало в этом мире.       Эшби, кажется, мало понимал, о чём его спрашивал бывший уже начальник. Он, не смея поднять головы, скулил в тишине, подобно подбитому псу:       — Не надо, пожалуйста, не надо… Прошу, пощадите… Я… я… не знал… Не понимал… я…       Отец скривился.       — Не стоит тянуть с ним, Билл. Хватит разговоров, мы с ним уже наговорились. Что бы этот вшивый трус нам сейчас ни наплёл, ему уже ничего не поможет.       Баркли не ответил, лишь отрывисто кивнул. Он достал из-под пиджака пистолет, взвёл курок и без промедления направил на Стюарта Эшби. Люди, наблюдавшие за казнью, отхлынули к самым стенам.       Грянул выстрел. Беатрикс не видела, куда угодила пуля, но стоны и всхлипы Эшби прекратились. Тело безвольным мешком упало на пол. По паркету издевательски медленно растекалась лужа крови. Если бы кому-нибудь пришло в голову осветить Большой зал ультрафиолетовой лампой, он бы заметил немало следов тщательно затёртых кровавых пятен.       Так называемые «публичные казни» происходили несколько раз в год — отец устраивал их на потеху себе и на устрашение народу, чтобы те не забывали, с кем имеют дело и что их ждёт, если попробуют перейти дорогу этому человеку, который может вершить их судьбы, словно демиург.       Беатрикс присутствовала на всех подобных судах. Как и все остальные, она должна помнить, что бывает с теми, кто осмелится поднять голову, — ведь предавать нестрашно. Страшно попасться.       Отец никому не доверял, даже собственной семье, постоянно ожидая подвоха, а потому сломал волю своей жены, превратил сына в подобие себя, а из дочери сделал увеселительную игрушку для толстосумов. И бунтовать — бессмысленно. Все только что видели, что ждёт мятежников: униженные, трясущиеся от ужаса, они все молили о пощаде, упираясь коленями в паркет, а потом их просто выкинут подальше от дома и больше никто никогда не вспомнит их имён.       Никто, кроме Беатрикс.       Она сама не знала, зачем коллекционирует их имена в памяти. Возможно, где-то в глубине, на останках своей безжизненной души, она уважала всех тех, кому хватало смелости бороться — за справедливость, свободу или ещё какую-нибудь подобную чушь.       Стюарт Эшби, Энн Бойл, Питер Карлайл, Руфус Стенджерсон и многие, многие другие хотели сделать мир лучше. Так поступают хорошие люди? Пытаются достичь благих целей через предательство, а потом ломаются и молят о прощении? Выходит, хороших людей всегда ждёт плохой конец?       Впрочем, кто-то о прощении и не молил. Беатрикс помнила: Стенджерсон улыбался, пока Билл зачитывал ему приговор, и смеялся до самого конца. Даже когда он умер, приняв смерть с распростёртыми объятиями, словно старую подругу, — его смех продолжал звучать в ушах свидетелей. Тогда отец впервые покинул Большой зал без чувства удовлетворения на лице.       Беатрикс же каждая казнь заставляла снова и снова смотреть со стороны на свою жизнь, полную позолоченной грязи. Быть может, думалось иногда ей, смерть — это не самый худший вариант.