Избегай зова плоти, жаждущей удовольствия. Воистину, легчайший способ загубить жизнь — беззаботно предаться плотским наслаждениям. Какой прок в падшей женщине? Её внимание? Едва ли. И каковы плоды такого союза? Только приумножения горя и несчастий! А что, как не горе и несчастия, укрепляет силы Чужого?
В первый день месяца песен газеты разразились новостью о внезапной болезни герцога Теоданиса Абеле. Исайю одолевали скверные мысли и предчувствия, — несмотря на то, что жизнь герцога находится в надежных руках Александрии Гипатии, Исайе казалось, что недуг непременно одолеет Теоданиса, а преемник окажется приспешником Чужого. Хотя он мало знал о Луке, сыне герцога, он заранее питал по отношению к нему неприязнь и недоверие: в городе ходили разговоры о скверных деяниях и нраве престолонаследника. Казалось, что над солнечной Карнакой нависла незримая, но подобная тяжелой туче угроза; он ощущал ее в соленом, словно наэлектризованном воздухе, который с каждым вдохом колол легкие изнутри тысячами острых и тонких игл, отравленных ядом страха. Тревога разрасталась в груди Исайи; он пытался подавить нарастающие сомнения в том, что поданное пару недель назад прошение непременно одобрят. За ним не было никаких прегрешений, которые могли бы препятствовать переводу — последнюю неделю он и вовсе только патрулировал спокойные районы и разбирал отчеты. Тем не менее мысли о переводе разжигали тоску в его сердце: для него, нелюдимого и отрешенного, вынужденное расставание с Ссеволой означало лишь то, что он вновь будет отчаянно одинок. Все это время он малодушно надеялся, что прошение отклонят, вынудив его остаться здесь, в пыльной Карнаке, но с трудом мог сам себе в этом признаться. — Брат Исайя! — раздался голос над головой, и Исайя вздрогнул, отрываясь от очередного отчета. — Наместник Моро прибыл в форт. Сказал, что хочет тебя видеть. — Это срочно? — Он не уточнял. Сказал, что хочет, чтобы ты зашел в его кабинет. От нахлынувших тревожных сомнений желудок Исайи словно бы сжался в комок, а напускная уверенность в том, что его переведут, вмиг рассеялась. Он поднимался в кабинет наместника, считая собственные шаги в попытке успокоиться, но волнение охватывало его с каждым шагом лишь сильнее: впервые ему предстояло разговаривать с Моро наедине, лицом к лицу, и с содроганием он думал о том, чего ему стоит ожидать от их беседы. Исайе были знакомы пороки каждого из Смотрителей форта, но даже те крупицы знаний о Моро, которых было бы достаточно, чтобы повесить его, как вшивого пса, не могли дать полного представления об истинных грехах этого человека и его помыслах. Наместник всегда держался вальяжно и решительно, распоряжаясь заданиями и приказами со знанием дела; однако что-то неуловимое и мимолетное выдавало в нем преступное и ленивое безразличие к происходящему, — что-то в его глазах, которые всегда в такие моменты были наполнены усталостью и неким бессильным раздражением. И все это в совокупности — Исайя был уверен — представляло угрозу и для Аббатства, и для него самого. Уверен он был и в том, что Моро — в чем-то болезненно привлекательный, но столь же и отвратительный, — был прислужником Чужого, который руками наместника навязывал Ордену и Серконосу свою злую волю. Расхаживая по форту, наместник чеканил шаг достойно, но нервно, словно желая убраться из стен Ордена подальше — будто бы само здание отторгало его и переваривало заживо. Каждый раз, слыша знакомую поступь, Исайя силился, чтобы не поднять взгляд и не проследить за беспокойной походкой, не попытаться заглянуть в напряженное лицо; в то же время, слушая распоряжения Моро, Исайя — наоборот — пытался спрятать глаза от тяжелого взора, то и дело устремлявшегося на него. Будто бы наместник мог видеть сквозь маску и подшлемник, мог видеть всех и каждого насквозь, вплоть до самых потаенных намерений. Что-то заставляло Исайю смотреть на него неотрывно, вопреки желанию и разуму, и каждый взгляд был мучителен, как если бы он смотрел прямиком на губительно яркое солнце. Несомненно, в Моро было нечто сокрытое, — нечто большее, чем просто нечестивость и распутство. Это нечто отвращало Исайю, одновременно завораживая. Он думал, что так манит мотыльков разожженный во тьме огонь; что так притягивает взгляд человек с уродством, — и уродство Моро было не телесным, но внутренним, и накладывало неуловимый отпечаток на каждое движение и каждый жест, и невольно стать и спесь заставляли благоговеть в той же мере, сколь и ненавидеть. Деревянные ступени скрипели под тяжелой поступью Исайи; он понуро смотрел себе под ноги, закусывая губу и убеждая себя в том, что это непременно будет беседа о переводе, — и исключительно о переводе. Вдруг он вспомнил их недавний ночной разговор с Ссеволой — и мгновенно ощутил себя полнейшим глупцом. Безусловно, безусловно их кто-то услышал, — услышал и доложил наместнику, и не видать теперь ни перевода, ни вообще служения в Аббатстве! В тот же миг он разозлился на себя за беспечность, с которой он следовал за Ссеволой, уверяющим его в том, что их действия не вызовут никаких подозрений. Задрожали руки и спина покрылась холодной испариной. Невольно Исайя замедлил шаг, словно надеясь, что секунды промедления избавят его от неизбежного. Дойдя до кабинета, Смотритель долго не решался зайти — ему казалось, что деревянная дверь возвышается над ним, подобно огромному каменному монолиту — давящему, пугающему и угнетающему своими колоссальными размерами. Глубоко вдохнув, он занес кулак и трижды постучал, чувствуя, как болезненно сжимается сердце, а нервы натягиваются подобно струне, вот-вот готовой лопнуть. Неуверенно он надавил на латунную ручку, открыл дверь и зашел внутрь, приосанившись и стараясь не выдавать собственного волнения. — Здравствуйте, наместник, — отчеканил он, собрав волю в кулак, но, кажется, тут же растерял львиную долю собственной решимости. — Мне доложили, что вы желаете меня видеть. Наместник был статным мужчиной лет сорока с темными волосами с пробивающейся проседью, и правильные черты лица делали его неумолимо похожим на аристократа: возможно, Лайонел Моро и вправду был выходцем из благородной семьи, но Исайе не было известно ничего о его прошлом. Всегда выглаженная форма, аккуратно уложенные волосы и гладко выбритое лицо выдавали в нем человека дотошного и, возможно, истеричного. И неоднократно Исайя бессознательно, с некоторым удивлением отмечал для самого себя, что Моро неожиданно весьма хорош собой, а после — корил себя за блуждающий взор, думая о том, что располагающая к себе внешность есть одна из ловушек Чужого, призванная ослепить его, чтобы он не смог различить его козни и свернул в Бездну с истинного пути. Сейчас же наместник сидел за своим столом, склонившись над неким документом и увлеченно его изучая. — Смотритель Исайя Дуглас?.. — медленно проговорил он, не отрываясь от чтения, и лишь мгновением позже наконец-то поднял взгляд на Исайю. — Поразительно! За последние годы службы — ни единого нарекания, — сказал Моро вполголоса, но после уже громче обратился к Исайе: — Почему же, позвольте спросить, вы хотите перевестись? Моро встал с кресла, подошел к расположенному у стены комоду и начал забивать табаком курительную трубку. Исайя внимательно наблюдал за его действиями: некоторая непринужденность обстановки несколько усмирила его тревогу. — В прошении все написано, наместник, — ответил Исайя, стоя перед столом и следя за Моро одними лишь глазами, не поворачивая головы; несмотря на то, что его успокоил тот факт, что речь действительно шла о переводе, он оставался в напряжении. — Да, брат Исайя, я видел ваше прошение, — сказал наместник, возвращаясь к столу и облокачиваясь о его край, — но мы с вами оба прекрасно понимаем, что наверняка есть еще некие причины, помимо того, что вам, коренному морлийцу, дурно от местного жаркого климата. Он произнес это тихо, словно бы намекая на что-то, и его губ коснулась мягкая, но несколько похабная ухмылка. Пристальный взгляд устремился в закрытое маской лицо Исайи, и тот вздрогнул. Тишина, лишь на миг повисшая в кабинете, показалась бесконечной. Однако уже через долю секунды Моро отвел глаза от Исайи и принялся раскуривать трубку, а после продолжил: — Смотритель, настают трудные времена для Карнаки. Читали ли вы утреннюю газету? Старый герцог болен, — такая трагедия для Серконоса! — и сейчас Орден Смотрителей как никогда нужен Карнаке, чтобы не позволить горожанам впасть в ересь и смуту в связи с этим ужасным событием. Тем более, что близится праздник Фуги. «Настоящая трагедия для Серконоса — твое наместничество», — чуть было не выпалил Исайя, но вовремя осекся. Громкая речь звучала нарочито эмоционально и почти наигранно, и то и дело Моро размахивал рукой, сжимающей зажженную трубку. В душу Исайи закралось подозрение о том, что он упускает нечто важное, что его пытаются заболтать, — и он чуть нахмурился, тщательно обдумывая все услышанное. К счастью, Моро прервался, делая затяжку и измеряя Исайю взглядом. — А у вас, Исайя, нет ни единого нарекания за последние годы! — вновь продолжил он. — Нам обоим известно, что далеко не все Смотрители добросовестны в соблюдении Запретов и исполнении своего долга, и именно в таких Смотрителях, как вы, Исайя, нуждается сейчас Карнака. Я поражен тому, как глубоко вы чтите Семь Запретов и правила Аббатства: вы даже не попытались ни разу нарушить правило о запрете любых контактов с близкими и родственниками, хотя я знал крайне добросовестных Смотрителей, которые все равно не смогли удержаться от этого соблазна. — У меня нет родственников, наместник, — проговорил Исайя, нервно сглатывая и пытаясь всецело осмыслить только что услышанное. — Всю мою семью убили еретики, когда я был еще ребенком. Брови Моро приподнялись в некоем неловком удивлении. Он едва слышно вздохнул. — Ужасная трагедия, — выговорил он через миг, качая головой. — Это объясняет вашу приверженность Аббатству и Ордену. Примите мои искренние соболезнования, Смотритель. — Благодарю, наместник. В нем возникало все больше сомнений и подозрений с каждым словом наместника, который вел себя пугающе, почти до омерзения лояльно и учтиво, но чем-то располагал к себе: это было нечто мимолетное, едва уловимое, отчего он почти уверился в том, что его обманывали его же глаза, уши и разум, когда он слышал неоднозначные разговоры из-за двери кабинета и становился свидетелем странных интриг и заговоров, к которым наместник без всяких сомнений был причастен. Исайя судорожно перебирал мысли в голове, тщетно пытаясь понять причину этого наваждения. Уверен он был лишь в том, что верить Моро так или иначе нельзя, и что каждое его льстивое и услужливое слово было лишь уловкой, смысл которой ему был неведом. — Оставьте этот официоз! Сейчас вы говорите со мной не как с наместником Верховного Смотрителя, но как с братом, — воскликнул наместник. — Называйте меня братом Лайонелом! И, прошу вас, Исайя, снимите маску — сейчас бы мне хотелось видеть не лик Холджера, которого я, без всяких сомнений, глубоко чту, а ваше лицо. Он уставился на Исайю в ожидании. В позе и выражении лица Моро, с виду расслабленных, промелькнуло нечто алчущее и неспокойное. Поколебавшись миг, Исайя все же выполнил неожиданную просьбу и расстегнул ремни на затылке. Маску и подшлемник он аккуратно уложил на край стола и вновь напряженно вытянулся, сложив руки по швам. Моро оставил зажженную трубку на подставке, подошел к Исайе и бесцеремонно взял его за подбородок, чуть приподнимая его голову и внимательно глядя в его лицо. — Какая твердость во взгляде! — проговорил он и как-то совершенно неуместно и вульгарно закусил свою нижнюю губу, а после цокнул языком. — Уверен, что никакая ересь не может от него укрыться! Идеальный Смотритель! Исайя был в смятении, но ни один мускул на его лице не дрогнул. Он смотрел прямо на наместника, но через мгновение смущенно и почти напуганно попытался отвести взгляд, стараясь избежать прямого зрительного контакта. Светло-голубые глаза изучали его с неподдельным, странным интересом. Мимолетно пальцы мягко скользнули по краю челюсти, едва касаясь уха, и провели по шраму у подбородка, задев край губы. Исайя вздрогнул и поежился. В происходящем было нечто непозволительно привлекательное, и оттого Исайю затошнило и от наместника, и от самого себя. На мгновение его обуяла злость: дыхание перехватило, ладони сжались в кулаки так сильно, что кожа на костяшках побелела, и он безотчетно скрипнул зубами. Прикосновение и странная близость показались столь же мерзкими и чуждыми, сколь и приятными, — пугающе приятными, — и Исайя было уже хотел оттолкнуть Моро от себя, но сдержал порыв. — Боевое ранение, надо полагать? — спросил Моро, едва заметно ухмыльнувшись. — И много их еще у вас, Исайя? — Да, наместник, — резко и почти грубо отчеканил Исайя, не уточняя, на какой из двух вопросов он дает ответ. Его тело и вправду было покрыто шрамами: некоторые из них он получил в бою, некоторые нанес себе сам в приступе гнева и отчаяния — в наказание за греховные помыслы. Глаза Моро будто бы потемнели и нездорово заблестели. Через мгновения, показавшиеся слишком долгими, он, шумно сглотнув, медленно убрал руку от лица Исайи. Со вздохом он отвернулся, вновь взял почти затухшую трубку и подошел к окну, пытаясь ее снова раскурить. Исайя наконец-то спокойно выдохнул, но остался в некоем бдительном, нервозном напряжении. — Наместник, я могу рассчитывать на перевод? — наконец-то осмелился спросить он. — Боюсь, Исайя, вы выбрали неудачное время. Карнака нуждается в добросовестных Смотрителях. Но, думаю, вы можете рассчитывать на перевод в Большой Дворец, если, конечно, будете все так же прилежны, — говорил наместник, глядя в окно, — но не на перевод из Карнаки. Я предполагаю, что еще могло вас вынудить подать прошение, но народ нуждается в вас. Радушие в тоне и поведении Моро неожиданно сменилось некой печальной задумчивостью, и в кабинете повисло молчание: наместник все так же курил, глядя в окно, а Исайя смотрел на него, стоя все так же вытянувшись и опустив руки по швам. Солнечные лучи заливали кабинет ярким желтым светом, освещая летающие в воздухе пылинки и заставляя Исайю жмуриться. — Могу я идти, наместник? — сказал он после промедления. — Да, Исайя, можете идти. Я вызову вас снова, если… — Моро сделал странную паузу, судорожно вздохнув. — Если вы мне понадобитесь. Исайя спешно надел подшлемник и маску и быстро вышел из кабинета, — быстрее, чем того требовала ситуация и чем это было уместно, и тем самым наверняка обличил собственные волнение и смущение. Отчего-то сердце колотилось непривычно быстро, словно скручиваясь в груди, и даже в коридоре странное беспокойство его не оставило. Он думал о том, какой реакции ожидал от него наместник, ведя себя подобным образом, и не мог понять, что он сам сейчас испытывает. Разговор оставил неприятный тревожный осадок, и Исайя поспешил засесть за привычную бумажную работу до конца дня, с головой уйдя в ее монотонность. Но сначала — устремился в молельню, словно желая с молитвой очиститься от ощущения чего-то неправильного и порочного.***
Его заставляет очнуться звук выстрела — недосягаемо далекого, но в то же время оглушающего. Распахнув глаза, он видит перед собой ряды застеленных белоснежным бельем кроватей. Большинство пустует, и лишь у одной суетятся люди. Он не сразу узнает залитое странным голубоватым светом помещение, хотя когда-то провел здесь в совокупности несколько месяцев — лазарет в Белом Утесе. Отчего-то ему казалось необходимым не забывать ни одну из увиденных им смертей — быть может, из страха забыть о ценности жизни, если не чужой, то хотя бы собственной. Всех упомнить он, однако, не мог: вереница воспоминаний неминуемо смазывается в единую мешанину из десятков больных, окровавленных и изломанных тел. Но эту смерть он не может забыть, как бы ни старался. Даже спустя десятилетие. Рано или поздно, как раздражающий тычок, она всплывает в памяти, заставляя скрежетать зубами и нервно заламывать пальцы. С мельтешащими у койки силуэтами что-то не так: присмотревшись, он понимает, что они рябят, распадаются на части и искажаются, а голоса звучат, словно с глубины колодца — раскатываются далеким гулким эхом. Один из силуэтов склоняется над лежащим на койке телом. — Дайте же скальпель наконец! Пуля застряла? Прошла навылет? — Застряла. — Да хватит же толпиться! Отойдите! Силуэты расступаются. Скальпель рассекает плотную ткань кителя и рубахи, обнажая тело. Через мгновение в руке уже блестит металлом другой инструмент — залезает в рану в груди, окрашиваясь в алый. — Плохо дело… — Что там? — В легкое попал… Полчаса-час. Не больше. — Сделай что-нибудь! — раздается возглас, но тут же голос становится тише, превращаясь в раздраженный шипящий шепот: — Что я должен буду сказать? Что мой ученик где-то взял оружие и застрелился? Так и сказать?! — А что ты предлагаешь, Грэхем? Литанию почитать над ним? Помолиться всем вместе, чтобы он из мертвых восстал? — Он же не умер еще! Ты же лекарь! Я слышал, что Соколов лечил такое! — Я не Соколов. — Так надо его вызвать как-нибудь! — Ага. Так и примчится сейчас сюда, в Белый Утес, из закрытого Дануолла. Возьмет и примчится. И своих чумных крыс там бросит, лишь бы самоубийцу спасти. Уже бежит сюда пешком, теряя ботинки. — Заткнись и делай, что должен. Они пререкаются еще долго, решая, кто должен избавить несчастного от мук и должен ли вообще. Лицо юноши залито кровью, она пенится алым на приоткрытых губах, с которых слетают рваные булькающие хрипы. Жив. Все еще жив, все еще слышит, но, возможно, ничего не понимает — в бессмысленном взгляде мутных влажных глаз читается агония. Его имя с трудом получается восстановить в памяти — кажется, Адриан. Наконец над окровавленным телом склоняется учитель Грэхем — явно медлит, руки его дрожат — и перерезает горло саблей. — Избегай зова плоти, жаждущей удовольствия, ибо вслед за телом погрязнет в пороке и душа, — раздается неожиданно отчетливый голос. — Ведомое желанием, оно забредет на край пропасти и разобьется о ее дно вдребезги. Но, как видишь, Исайя, с этим телом произошло несколько другое. Разумеется, он знает, что произошло. Учитель Грэхем пытался все скрыть, но тщетно: об инциденте узнали если не все, то определенно многие. Слухи плодились, как опарыши в гниющем трупе: кто-то думал, что Адриан застрелился, не выдержав службы в Аббатстве; кто-то говорил, что все произошло из-за ссоры с братом, чье имя сейчас и не вспомнить; некоторые строили теории заговора о том, что все подстроено, а на самом деле Адриана застрелил кто-то другой. Он горестно и злобно усмехался, слушая наглые сплетни. В тот вечер что-то привело его в библиотеку. Возможно, у этого «чего-то» и не было причины — среди многочисленных томов он чувствовал себя куда спокойнее, чем в окружении братьев. Зачастую здесь было безлюдно, и в этот раз, как ему казалось, тоже, пока он не услышал какое-то копошение и вздохи из-за дальнего стеллажа. Отчего-то он боялся нарушить тишину — ступал как можно аккуратнее, словно пытающийся проскользнуть мимо стражника вор, стараясь дышать через раз. Заглянув за деревянный стеллаж, он увидел двух братьев — и весь воздух вмиг выбило из груди. Они стояли вплотную друг к другу — слишком, непозволительно близко: руки скользили по телам, губы примыкали к губам. Один, чьего имени он не помнит, прижимал Адриана спиной к полкам и корешкам книг, протискивая ногу промеж его бедер; тот же — тяжело дышал и терся о подставленное колено, что-то сбивчиво шепча, кусая губы, скользя рукой где-то у чужого паха. Пульс грохотал в висках. Что-то заворочалось в солнечном сплетении. Невольно, лишь на миг, он представил, что это он прижат к полкам, что это его бесстыже касаются чужие руки и что это его так похабно и грязно целуют в губы, и из груди вырвался рваный вздох — легкие сжались в тугой жаркий ком. Он ловил каждое движение жадным взглядом, думая о том, сколь он одинок и как ему не хватает чужих прикосновений, и тогда, глядя на них, он был готов попрать шестой Запрет; но уже через мгновение его обуяла ярость и он выскочил из-за стеллажа, рявкнув что-то гневное. Едва ему стоило показаться, как прижатый к стене Адриан оттолкнул от себя брата и запричитал что-то о том, что он невиновен, что его искушали, что его заставили. Брат вторил ему. Они лгали. Лгали, лгали исступленно, заикаясь и краснея, то обвиняя друг друга, то моля никому не рассказывать. Какие-то пару минут назад на лицах их обоих читалось блаженство, но сейчас он видел лишь страх разоблачения и стыд. Он рассказал обо всем учителю Грэхему в тот же вечер. Днем следующего дня с пустыря, где тренировали волкодавов, раздался выстрел. Адриана нашли там с простреленной грудью, истекающего кровью. Пистолет лежал поодаль. И сейчас он слышит эту историю вновь, с самого начала, хотя в том нет никакой нужды. Ему кажется, что с каждым словом его разум все сильнее и сильнее обволакивают темные воды. — Он целился в сердце, — доносится до него голос, — но промахнулся и вместо мгновенной смерти получил полчаса агонии. Его брат обошелся поркой, но Адриану досталось тогда вдвойне за то, что лгал до последнего. Смотритель Грэхем наказал его строже, чем было необходимо, несколько поступившись правилами Аббатства. Возможно, это и жестоко, но это то, чего они оба заслуживали за нарушение Запретов, разве не так? В монотонном глубоком голосе послышалась едва заметная неожиданная усмешка. Изломанные мельтешащие силуэты уже покинули лазарет, и сейчас он стоит перед трупом брата Адриана, залитым голубым свечением. Грудь, изуродованная выстрелом и искромсанная врачебными инструментами, бледна, как снег — кажется, что она слилась бы с простыней, не будь та окрашена кровью в темно-бурый. Какие-то мгновения назад это тело было живым: оно болело, чувствовало, наверняка боялось и сожалело, но теперь все, что осталось от Адриана — сырое мясо и кости. В очередной раз он думает о том, что человек без сознания и души — лишь вещь; хрупкая игрушка, которая обратится в ничто, урони ее с высоты, ткни острием сабли или пусти в нее пулю. В очередной раз осознание его пугает, и тем сильнее страх, чем отчетливее он понимает, что такова плата за искушение и мгновения удовольствия. Он всматривается в заострившиеся черты измазанного в крови лица, и на сущее мгновение ему кажется, что он видит в мертвеце самого себя. Тогда он рассказал все учителю оттого, что был необоснованно зол не столько за нарушение Запрета, сколько за то, что не имел к их единению никакого отношения — зол настолько, что едва мог отрицать причину своих чувств. Он зол и сейчас — в том числе и на самого себя. Одиночество долгие годы кромсало его, как лекарь искромсал инструментами грудь Адриана; сводило с ума, толкая на грязные деяния; заставляло плеваться ядом в других и бесконечно отталкивать от себя всех и каждого, ломая жизни — чужие и собственную. Перед тем, как мир начинает меркнуть, он слышит лишь одну фразу, въедающуюся в его разум, как раскаленное клеймо в плоть: — Готовясь выстрелить, он долго держал руку на груди, слушая биение своего сердца, только для того, чтобы прервать его навсегда.***
— Если будет необходимо, — говорит один из Смотрителей, — то стреляйте на поражение, как было приказано. Владельца особняка не убивайте. Его допросят и казнят. Еще раз: братья Галвин, Маркус, Исайя, Аарон — идете первыми. Эй, ты, как там тебя? — он обратился к сухощавому и долговязому Смотрителю. — Паскаль! — Тоже идешь первым с остальными. Брат Донован, шарманку держи наготове — ты сразу за ними. Братья Велдон, Игорь, Мэйсон, Фабио, Дилан, Ирвин — за Донованом. Теодор замыкает с шарманкой. Еретики проводили оккультные ритуалы недалеко от Дворцового квартала в небольшом особняке, принадлежавшему средней руки аристократу по фамилии Уэзли, который, очевидно, зашел слишком далеко, наслаждаясь роскошью и пытаясь взять от жизни все. То и дело по окрестностям разносились слухи об очередной оргии или ритуале, проведенных в этих стенах: об этом судачили и стражники, и местные благопристойные жители, и продавцы в лавках, и гонимые бродяги, столь редкие в этой части города; казалось, что вся округа была осведомлена о страстях и безумствах, творившихся за богато украшенной резной дверью. Смотрители собрались наведаться туда как раз тогда, когда там должен был проходить очередной раут, и готовились к атаке, стоя недалеко от поста городской стражи. Захватом командовал скуластый широкоплечий тивианец Гун. Грубый и себялюбивый, он картинно стоял, упершись ладонями в деревянный стол, на котором лежал план здания. Играя в военачальника, он отдавал приказы с особым наслаждением, которое читалось в его раскосых, маленьких, всегда нездорово и влажно блестящих глазах: получив с приходом нового наместника более высокую должность, он стал свысока смотреть на своих братьев, и каждая его команда основывалась на личных симпатиях. Тех, кто ему нравился менее всего, — кого он считал слабаками, глупцами и попросту людьми, недостойными ни служения Аббатству, ни вовсе жизни, — он ставил во главу колонны с расчетом на то, что они примут основной удар на себя, выполнив роль пушечного мяса. Между шарманщиками Гун всегда ставил тех, кого уважал и любил более всего: Исайя точно знал, что их связывают особые отношения с Донованом, который по обыкновению шел с шарманкой посреди колонны, находясь в самом выгодном положении, — защищенный толпой и шарманкой от атак с обеих сторон. — Остальные остаются снаружи и блокируют все выходы. Еретики точно вооружены, сколько их внутри — неизвестно. Чуть что — сразу спускайте волкодавов на этих сукиных детей, — продолжал звучать низкий, скрипучий голос Гуна. — У них званый ужин — значит, должны быть либо в обеденном зале, либо в гостиной наверху. Действуем по ситуации. Начинало темнеть, дневная жара спала и обратилась приятной вечерней прохладой, однако Исайя едва ли не мерз. Спина покрывалась холодной испариной. Сердце, объятое смутным дурным предчувствием, отбивало лихорадочный ритм. Что-то было не так. В попытке отбросить волнение он начал считать свои шаги, всматриваясь в горящие желтым окна особняка, когда почувствовал, что на плечо сзади легла широкая длинная ладонь. От неожиданности Исайя вздрогнул. — Брат, у меня плохое предчувствие, — послышался чуть дрожащий тихий голос Паскаля над ухом. — Это же просто аристократы-грешники, так? Что может пойти не так? Не понимаю… — Сгинь в Бездну, Паскаль, — огрызнулся Исайя, одергивая плечо, однако уже через миг осекся. — Не нагоняй мраку. Запреты благословят нас. Все будет в порядке. Невольно он нервно прикусил свой лживый язык: Паскаль озвучил то, о чем сам Исайя думал последний час. Краем уха он уловил, как Паскаль принялся повторять все то же самое кому-то другому из Смотрителей, и стиснул зубы: меньше всего хотелось сосредотачиваться на неуместной тревоге, которую Паскаль так не вовремя решил облечь в слова. Дойдя до особняка и распахнув массивную дверь, Смотрители ввалились в холл во главе с Гуном. Раздались вскрик и оглушающий звон — служанка, проходившая мимо, испугалась и выронила из рук металлический поднос с посудой. Не обращая внимания на осколки, она упала на колени и закрыла голову руками. Тут же несколько Смотрителей направили на нее пистолеты. Волкодавы зашлись лаем, натягивая поводки. — Не убивайте! У меня дети! — сбивчиво лепетала она. — Где все? — спросил один из Смотрителей, пока служанку держали на мушке. — Наверху, в спальнях! Не трогайте меня, я просто прислуга! — Иди отсюда, — сказал Гун, опустив пистолет, и служанка тут же неуклюже поднялась и убежала куда-то вглубь здания, громко цокая каблуками по мраморному полу. Они проследовали в обеденный зал, — видимо, раут начался несколько часов назад: стол был завален грязной посудой и объедками, а на полу у стола лежал аристократ, спящий в луже собственной рвоты. На диване поодаль сидела вульгарно, но бедно одетая куртизанка. Впав в раздумья, Исайя опустошенно измерял ее взглядом: израненные пальцы сжимали мундштук с тлеющей папиросой, а острые худые локти упирались в костистые обнаженные колени. Пепел безвольно падал на пол, и даже сидя она пошатывалась из стороны в сторону, не обращая на Смотрителей никакого внимания. Ее вид вызвал у Исайи странную смесь жалости и раздражения, но тем не менее взгляд он смог оторвать с трудом. Наконец отвлекшись, он подошел к аудиографу, наигрывавшему навязчивую веселую мелодию, и выключил его, а после, в приступе неясного гнева, достал перфокарту и разломал ее на две части. Зал погрузился в тишину, и лишь откуда-то сверху слышались шаги, отдаленная речь и тихая музыка. В коридорах верхнего этажа было безлюдно, а из-за дверей спален время от времени раздавались тихие разговоры, стоны и храп. В воздухе витал запах благовоний, табака и неких трав, которые еретики жгли для своих ритуалов. Исайя неосознанно, по старой привычке, вновь стал считать свои шаги, ощутив, как в нем зреют тревога и раздражение. Лишь из одной комнаты, отделенной от коридора массивной резной дверью, доносилось множество голосов — Исайя поморщился и поджал губы, представляя, как много порченой крови будет пролито, если эти грешники проявят хоть малейшее сопротивление. — Где лорд Уэзли? — раздался высокий, блеющий мужской голос. — Позовите его и остальных, сколько можно ждать! — Да, и вправду, сколько можно! — вторит ему другой, женский. — Он уединился в своей спальне с Корнелией, — прозвучал глубокий спокойный бас. — Решает вопросы жизни и смерти, надо полагать. — Давайте уже начинать! Без него! — снова женский голос, в котором слышатся капризные нотки. — Это противоречит любым правилам этикета! После тихой команды Гуна кто-то из Смотрителей толкнул ногой дверь, и та распахнулась, со всей силы ударив по стене. Из полумрака задымленной и освещенной только свечами комнаты на них уставился с десяток пар влажно поблескивающих в полумраке глаз, застывших в немом удивлении и испуге. Гостиная была увешана синей тканью, и нечестивцы толпились у подобия алтаря, на котором возлежали китовые кости, покрытые еретическими символами и издававшие тихое шипение. — Именем Аббатства! Никому не двигаться! — внезапно для самого себя выкрикнул Исайя, позабыв про командовавшего атакой Гуна. Саблю и пистолет он держал наготове. Прямо за его спиной раздавалась Древняя музыка, исходящая из шарманки, и несколько оккультистов согнулись пополам, закрывая уши ладонями. — Я не сдамся без боя! — провизжал один из них, тонкий и тощий, выхватывая пистолет из кобуры и направляя его на Смотрителей. Его глаза лихорадочно бегали из стороны в сторону, а рука, сжимающая пистолет, дрожала. Исайя нажал на спуск, и аристократ медленно повалился на колени — на его животе разрослось кровавое пятно, окрасившее синий камзол в бурый цвет. Через мгновение прогремел выстрел, и Исайя инстинктивно схватился за левое плечо, ощутив в нем резкую боль, — мужчина все-таки успел нажать на спусковой крючок, случайно или наугад, не целясь, и шальная пуля ранила Смотрителя. Лишь какой-то миг спустя из его груди вырвался сдавленный крик. Раздались рычание и лай, а после — грохот многочисленных выстрелов, удары, преисполненные агонии и страха вопли. Спустили волкодавов. Неясно, будто сквозь пелену дыма, Исайя наблюдал, как разъяренные псы вцепляются в глотки вероотступников, разрывая клыками плоть и перегрызая артерии. Дорогой палас, стены и синюю ткань окропило красным, и сквозь стойкий дух благовоний и жженной травы пробился запах железа и ворвани. Из коридора доносились звуки борьбы. Куртизанки выбегали из комнат и убегали вниз; отчаянно моля о пощаде, некоторые из еретиков следовали за ними, пока оставшиеся яростно отбивались от Смотрителей: свист пуль, выстрелы, крики, топот, Древняя музыка, звон клинков, лай и рычание волкодавов — звуки накладывались друг на друга, оглушали и сбивали с толку, сливаясь в монотонный шум. Мельтешили разноцветные роскошные одеяния аристократов, оружие блестело в свете ламп, пропитанный многочисленными запахами густой воздух забивался в легкие, и Исайя впал в оцепенение, будто контуженный неоднородным хаосом битвы. В общей суматохе он безуспешно пытался выцепить взглядом силуэт Смотрителя Гуна, но, не найдя его, через миг бросился в коридор, с трудом осознавая, что делает. — Я ранен! — прокричал Исайя, пытаясь привлечь внимание братьев. — Обыщите все! Уэзли был в своей спальне! Превозмогая помутнение рассудка и раздражающую резь в раненой руке, Исайя выхватил саблю, бросился на загнавшего в угол одного из Смотрителей культиста и перерезал ему глотку. Словно в мороке он двигался наугад, распахивая на пути все двери в поисках Уэзли. Спотыкаясь о павшие тела и перевернутую сломанную мебель, он еле отбивался от слепых ударов шпаг, которыми бешено махали рвущиеся на свободу аристократы. Взмах сабли — и очередной грешник, попытавшийся напасть, падает на пол на колени, а после с криком валится набок, согнувшись пополам. Происходящее казалось Исайе странным, причудливым сном, — словно нечто руководило им, умело дергая за ниточки; клинок будто сам, помимо чьей-либо воли, взмывал вверх, рассекая воздух и чужую плоть. Кровь сочилась из раны, стекая вниз по предплечью, просачиваясь сквозь рубаху и заливаясь под перчатку, но боль почти отступила на второй план и ощущалась монотонным фоном, сопровождавшим каждое движение. Распахнув дверь дальней комнаты, Исайя увидел богато обустроенную спальню, совмещенную с кабинетом, — судорожно пытаясь сопоставить увиденное с планом, он предположил, что это и есть покои Уэзли. Постельное белье на чрезмерно большой кровати было скомкано и смято, а на краю — Исайя невольно поморщился — лежала пара оккультных амулетов. Поодаль от нее дымился кальян, наполняя комнату все тем же назойливым запахом жженной травы. Вцепившись в эфес сабли, он подошел к громоздкому деревянному столу и услышал, как кто-то совсем рядом взвел курок. Сердце пропустило удар. Резко повернув голову на звук, он увидел худощавого мужчину средних лет, забившегося в угол и направившего на него дуло пистолета. — Брось оружие, Уэзли, — громко проговорил Исайя, поднимая оружие и крепче сжимая рукоять. — Быстро. Исайя пытался звучать максимально уверенно, несмотря на то, что понимал бедственность своего положения. Уэзли нужен был Аббатству живым, а единственный путь выжить сейчас самому — убить аристократа-еретика до того, как он убьет его. С каждым мигом становилось все тревожнее; рана на плече неприятно пульсировала, покрытая кровью ткань рубахи присохла к коже, стягивая ее. Если никто из Смотрителей не придет сейчас в комнату, то Исайе остается надеяться лишь на то, что Уэзли либо отвлечется, потеряв бдительность, либо промахнется при выстреле. — Смотритель! — лихорадочно пробормотал Уэзли, бешено глядя на Исайю. — Я убью тебя! А потом и себя! Отправимся в Бездну вместе! Взявшись за руки! Как тебе это, сука? А?! — Брось оружие! — почти прокричал Исайя, выдавая свою нервозность. — Приказываю! Именем Аббатства! — Убей меня, ну же! — продолжил Уэзли. — Я не дамся живым, Смотритель! Не дамся! Чтобы фанатичные мудаки из Аббатства! Вроде тебя! Выбивали из меня показания! Позади раздались шаги — кто-то зашел в покои, остановившись недалеко от дверного проема. Уэзли на миг оторвал взгляд от Исайи и посмотрел ему за спину, а после нездорово, почти безумно улыбнулся. Холодок пробежал по спине. — Назови себя! — воскликнул Исайя, безотрывно глядя на сидящего в углу еретика и чувствуя, как капля холодного пота стекает по виску, тут же впитываясь в ткань подшлемника. Вошедший не ответил, и Исайя смог уловить лишь шорох вынимаемого из ножен оружия. Близость незнакомца ощущалась физически — тяжесть его тела, тепло его дыхания, острота его клинка, готового вонзиться в плоть. Он услышал, как незнакомец сделал шаг. Почему-то Исайя уверен, что ладонь человека за спиной сжимает эфес уверенно, крепко, почти судорожно, и что внимательный взгляд направлен прямо на него самого, — взгляд, ощутимый кожей и почти что обжигающий. —Назови. Себя, — процедил он вновь. Губы Уэзли свело в напряженной улыбке-оскале, тонкие брови съехали к переносице, а широко раскрытые, лихорадочно блестящие глаза бегали из стороны в сторону и останавливались то на Исайе, то на человеке за его спиной. Исайе показалось, что воздух содрогнулся от некоего движения, и через миг — прогремел выстрел. Послышался звон упавшего оружия, а после — глухой и тяжелый удар упавшего тела. В тот же момент оскал на лице аристократа сменился гримасой непонимания и испуга, и он нацелил пистолет куда-то за спину Исайи, едва не выронив его из ладони. Исайя тут же, словно выйдя из ступора, выбил ногой оружие из его рук. Следующий удар пришелся по лицу Уэзли: раздался хруст, капли крови из сломанного носа окропили белоснежный накрахмаленный воротник рубахи. Еретик взвыл, вжавшись в угол и закрыв руками лицо. Несколько Смотрителей ворвались в покои, и Исайя, пытаясь отдышаться, изнуренно наблюдал за тем, как они скрутили отчаянно сопротивлявшегося и выкрикивавшего проклятия Уэзли. Едва помня себя, он осмотрел комнату и беспокойно с трудом сглотнул вязкую слюну — в паре шагов от него лежал мертвец в дорогом пиджаке, а поодаль валялась шпага. Опустив взгляд на свою форму, он содрогнулся от омерзения: почти вся она была забрызгана кровью, и тем хуже было осознание того, что она принадлежит не только ему. От мыслей о том, что его кровь могла смешаться с грязной кровью еретиков, уголок его губ задергался. — В порядке? — спросил кто-то из Смотрителей у него, взяв его за локоть. Исайя осоловело взглянул на свое плечо и неуклюже приподнял пропитанный алым рукав, осмотрев рану и вновь почувствовав, как она назойливо пульсирует в такт лихорадочному биению его сердца. Отстраненно он отметил, что пуля, видимо, не прошла навылет, застряв в мышцах и не задев кость, и что он, совершенно неожиданно для себя, почти что забыл, что был ранен. — Моро — предатель и сукин сын! — донесся до Исайя истеричный вопль Уэзли. — Знаете, под вы кем ходите?! Фанатичные идиоты! Вы… Едва Исайя успел обернуться, как крик оборвался: с точным движением руки одного из Смотрителей рукоять сабли ударила о висок аристократа, и его тело безвольно обмякло. Услышанное отдалось в голове Исайи ударом молота по наковальне — ощущение слишком тяжелое для его измученного и изнуренного разума. Пообещав себе обдумать это позже, он неровной походкой направился вслед за волочащими тело Уэзли братьями, прочь из особняка, аккуратно придерживая раненое плечо.***
— Именем Аббатства, лорд Нил Уэзли приговаривается к смертной казни за ересь, хранение оккультных артефактов и запрещенных еретических текстов, нарушение Семи Запретов и неповиновение Аббатству… Исайя зачитывает приговор, почти физически ощущая на себе пристальный, полный ненависти и боли взгляд еретика. Отчего-то он уверен, что Уэзли сейчас продолжал бы сыпать угрозами и проклятиями, если бы после допроса ему не вырвали язык: до сих пор он продолжал отплевываться смешанной с кровью слюной. Бывший аристократ, еще недавно носивший роскошные одеяния и наслаждавшийся распутной жизнью в особняке, сейчас выглядит ничтожно: рубаха испачкана и изорвана, пальцы изломаны, а покрытое синяками и ссадинами тело колотится крупной дрожью. Исайя вспоминает последние услышанные им слова Уэзли в особняке и понимает: еще немного — и некие темные тайны Лайонела Моро канут в небытие вместе с жизнью этого презренного грешника. От этой мысли его передергивает. Вопрос о том, что было известно Уэзли, истязает Исайю, словно палач на допросе. Невольно он представил, как ликует сейчас наместник, сидя в своем кабинете, и едва не заскрежетал зубами. Он встречается с еретиком взглядом на сущие мгновения после того, как приговор озвучен. Лицо Уэзли искажено ужасом и страданием, губы кривятся в горьком оскале, и весь он похож на побитого умирающего волкодава, старого, куцего и плешивого. «Интересно, будет ли Моро на эшафоте выглядеть так же мерзко и жалко?» — мелькает мысль в голове на долю секунды. А через миг — раздается выстрел. Исайя осматривает свою одежду, надеясь на то, что на нее не попала кровь осужденного, а после переводит взгляд на толпу горожан, собравшихся поглазеть на казнь — смерть благородного лица привлекает больше внимания и вызывает куда больший интерес, чем смерть обычных работяг. Нынче пасмурно: небо над Карнакой заволокло тучами, накрапывает мелкий дождь. Крупные капли воды падают с края здания на труп, размывая алую лужу, растекшуюся под ним, и Исайя, глядя на это, исступленно кусает свой язык, ощущая привычное, но все еще странное яростное напряжение, необычно быстро обращающееся в усталость и безразличие. Из-за ранения его освободили от обязанности привести приговор в исполнение — Смотритель потерял немало крови в особняке. До сих пор он оставался нездорово бледен и временами чувствовал слабость и головокружение. Сейчас он поспешил вернуться в форт, желая убраться подальше от вызывающего омерзение трупа Уэзли, укрыться от дождя и поскорее отчитаться перед наместником, вновь желающим его видеть. Мысль о Моро вызывает в нем странный, настороженный интерес: он так и не сумел осмыслить смесь мнительности, отвращения и расположения, которые он испытывал перед ним; эта неопределенность раздражает и подавляет, и Исайя решительно идет к кабинету с жестким намерением не столько покончить с разговором, сколько разобраться в самом себе. В душу его закрадывается дурное предчувствие, но апатия не дает сосредоточиться на нем: Исайя ощущает лишь неуловимый отголосок тревоги и не пытается его осмыслить. Форт встречает его теплым, будто обманчивым светом ламп и разговорами Смотрителей. — А этот, как его там… приговоренный… не имеет отношения к Безглазым? — произносит один из них. — Может и имеет, — вторит ему другой. — Можно было бы навести справки через клуб Спектора, кажется, там их частенько видят. Не думаю, что кто-то станет этим заниматься — он и так во всем сознался. Услышав о клубе Спектора, Исайя резко останавливается в самом начале лестницы, вцепившись пальцами в перила и напряженно вслушиваясь. — Слышал, наместник там бывал. Не знаю зачем. Наверное, какое-то особое поручение от Верховного Смотрителя. Особое дело Аббатства, — вновь доносится голос. — Уверен? — Нет, ничуть. Прямо за его спиной раздаются шаги, и Исайя, вздрагивая и будто выходя из ступора, споро поднимается по лестнице, сосредоточенно думая об услышанном. Он патрулировал Верхнюю Кирию всего несколько раз, и клуб Спектора не внушал ему никакого доверия; каждый раз он внимательно всматривался в лица посетителей, подозревая их всех, всех и каждого, в ереси и служению Чужому. Проверенной информации у него, да и у всего Аббатства, было ничтожно мало, но он был убежден, что даже эти жалкие крупицы определенно стоят особого внимания. Чувство опасности, нависшей над Карнакой, подстерегало его не только в Верхней Кирии, но в каждом квартале, на каждой улице и в каждом переулке — слишком слабо на Серконосе влияние Аббатства, и лживые языки и разнузданные умы местных жителей редко порождают хоть что-либо, помимо гнили и ереси. Серконос погряз в суевериях и едва ли готов принять учение о Семи Запретах с миром, а не с мечом; словно старик, готовый поплатиться жизнью во имя мерзкой дикарской веры и сжимающий в закостенелых руках еретические амулеты и руны и прижимающий их к груди, как дитя. Углубившись в размышления, он едва замечает, как оказывается у двери в кабинет Лайонела Моро. Шумно выдыхая, он заносит кулак и стучит. — Здравствуйте, наместник, — проговаривает он, заходя внутрь. Наместник стоит у своего рабочего стола, откупоривая бутылку вина, и лишь открыв ее обращает внимание на Исайю. Наблюдая за тем, как расслаблен Моро, видя легкую улыбку на его лице, Исайя понимает, что не ошибся насчет ликования — и невольно морщится. — Смотритель Исайя! Рад видеть вас почти что невредимым! — он обходит стол, сложив руки за спиной в замок, внимательно глядя на Исайю. — Я оповещен о том, что вы получили ранение в особняке. Как я и боялся, брат Гун оказался никудышен в планировании атак — мы понесли потери. Исайя вновь ощущает, как его начинает заполнять уже знакомое ему странное и противоречивое чувство: смесь интереса, расположения и неправильности. Ощущая на себе взгляд Моро и смотря ему в лицо, Исайя напряженно щурится. Отчего-то поддерживать с ним зрительный контакт слишком быстро становится невыносимо, и глаза Исайи начинает щипать, как от густого дыма. Тем не менее он не отводит взгляда. Почему-то биение его сердца становится отчаянно быстрым. — Но, должен сказать, вы проявили особое мужество, — продолжает наместник. — Пока остальные гонялись за еретиками, которые и так сдались бы, стоит их едва припугнуть, вы смогли задержать Уэзли живым, рискуя собственной жизнью. — Он встал напротив Исайи и улыбнулся. — Мои поздравления, брат Исайя! Если вы не возражаете, то я предложил бы вам выпить со мной, — он учтивым жестом указал на стол, на котором стояла бутылка. — Лучшее тивианское вино! — Извините, наместник, но у меня еще есть неоконченная работа, — ответил Исайя, несколько растерявшись. — Не беспокойтесь! Можете считать, что на сегодня вы освобождены от обязанностей! — не дожидаясь ответа, Моро разливает вино по двум стаканам. — Присаживайтесь! Исайя медлит: грудную клетку обожгло холодом тревоги, вмиг ему захотелось поскорее убраться из кабинета. — Я настаиваю, Смотритель, — говорит наместник, видя, как Исайя мешкается. Беспокойно поджав губы, Исайя усаживается в кресло возле стола. Сняв перчатки, он непослушными пальцами принимается расстегивать ремень маски, никак не желающий поддаваться. Заведенное назад раненое плечо сводит ноющей болью, и Исайя невольно шипит, скривившись. — Я помогу, — сказал Моро, подходя к креслу Исайи. — Не стоит, я… — начал было тот, но в тот же миг чужие руки прикасаются к затылку. Пальцы по-странному мягко проводят по голове сквозь ткань подшлемника, а после — одним ловким движением расстегивают ремень и снимают маску. Ладонь легла на плечо, мягко погладив его — Исайя вмиг обернулся, но мимолетное прикосновение уже исчезло, оставив за собой лишь смущающее и тревожное воспоминание. — Спасибо, — промямлил Исайя, чувствуя, как начинает рдеть его лицо. Чуть замешкавшись, он наконец стягивает с головы подшлемник и судорожным движением приглаживает назад слипшиеся волосы. — За вас, брат Исайя! — наместник с улыбкой поднял стакан. Исайя делает пару крупных глотков, едва различая вкус вина и практически осушая стакан до дна. Моро пьет, увлеченно изучая его взглядом. Заметив, что Исайя оставил полупустой стакан, тут же без слов доливает еще. — Вы выглядите очень болезненно, Исайя, — констатирует он, облокачиваясь на стол. — Думаю, дело в кровопотере, наместник, — говорит Исайя, глядя на Моро чуть исподлобья. Былой интерес неожиданно сменился зудящим раздражением. Вспомнив о том, что какую-то минуту назад Моро так неуместно под предлогом помощи прикоснулся к нему, он хмурится и проводит рукой по собственному затылку, словно желая смахнуть грязь. — Нормально ли идет заживление? — Да, наместник, — отвечает он и невольно прикусывает свою щеку, — бывало и хуже. Безотчетно он вновь берет стакан и делает крупный глоток. Рука сжимает стакан с такой силой, что, кажется, стекло вот-вот треснет и вопьется в мягкую ладонь десятками острых осколков. Боковым зрением Исайя видит, что оценивающий взор наместника прикован к нему, и краткое мгновение молчания вновь кажется опустошающе долгим. Вмиг он ощущает себя потерянным, загнанным в хитроумную ловушку этой неловкой и оглушающей тишины. — Смотрители говорят, что вы в последние месяцы плохо спите, — наконец неожиданно тихо проговаривает Моро. Он придвигается еще ближе и чуть привстает, беря Исайю за подбородок — тот тут же дернулся, чуть отстраняясь. — Посмотрите, как вы бледны! — продолжает он, внимательно осматривая лицо Исайи, и цокает языком. — А эти синяки под глазами? Думаю, Исайя, вам стоит наведаться в Аддермир на лечение… — Думаю, что это будет излишним, — взволнованно перебивает он наместника, но тут же осекается, осознав собственную бестактность. В ответ — лишь молчание. Моро все так же пристально смотрит на Исайю, не отпуская его, — излишне напряженная, неуместная пауза. Во взгляде наместника читается нечто неуловимо безумное, почти агрессивное, — но при этом пугающе безэмоциональное. Исайя замер в полном непонимании, не в силах разорвать прямой зрительный контакт. Он слышит, как пульс грохочет в ушах, и беспокойно царапает сухие кутикулы ногтем, беспорядочно перебирая сведенными в нервной судороге пальцами и цепляясь ими в ткань брюк. Наместник проводит рукой по нижней части его щеки и по подбородку, и Исайя едва заметно отодвигается, вжимаясь в спинку кресла. В тот же миг Моро резко привстает, подаваясь вперед — и прижимается губами к губам Смотрителя. Исайя мгновенно выходит из ступора, — отшатывается, отталкивает наместника и отскакивает назад, опрокидывая кресло. В тот же миг он выхватывает пистолет из кобуры и направляет его на Моро. Глаза Исайи широко распахнуты не то в ужасе, не то в гневе и глубоком возмущении. Дыхание частое, глубокое, а сжимающая оружие рука мелко дрожит. Моро ошеломленно смотрит на Исайю, переводя взгляд то на его искаженное лицо, то на пистолет, и уже начинает медленно выходить из-за стола, когда раздается характерный звук — Исайя взвел курок. Моро замирает. Его губы расплываются в натянутой неестественной улыбке, и с них слетает нервный тихий смешок. Что-то одержимое мелькнуло в его взгляде, а дыхание утяжелилось и будто бы сбилось. — Не советую делать этого, Смотритель, — проговаривает он и все же выходит из-за стола, сжимая пальцы на рукояти сабли и аккуратно подходя к Исайе. — Не подходи! Три шага назад! Сукин ты сын! — кричит Исайя, отступая назад, и взволнованно облизывает пересохшие губы. Сердце лихорадочно и неровно бьется о клетку ребер. — Подумай сам, Исайя, — Моро неспешно приближается и говорит неспокойно и нарочито тихо, будто боясь спугнуть. — Как думаешь, что будет, если ты убьешь наместника Верховного Смотрителя? Это клеймение, Исайя, — переходит он на громкий шепот, в котором читается едва уловимая угроза, — а то и смертная казнь! — Наместника! А не нарушающего Запреты нечестивца! Голос Исайи дрожит, и чем ближе подходит к нему наместник, тем менее уверен он в своем импульсивном желании выстрелить. — Не глупи! Какое нарушение Запрета! Моро прервался: он встал совсем рядом с Исайей и уверенно обхватил ладонью ствол пистолета, отводя его в сторону. Хватка ослабла, и он аккуратно забрал оружие из дрожащей руки Смотрителя, не оказывающего никакого сопротивления. — Или ты думаешь, что любой акт любви тождественен участию в похабной оргии со шлюхами? — продолжил наместник уже более бесстрастным тоном, убрав пистолет в ящик стоящего поодаль комода. — Я напоминаю тебе шлюху, Исайя? Или, может, ты сам себя считаешь шлюхой и боишься, что направишь меня по ложному пути? — он усмехнулся и положил руку на плечо Исайи. — Неправильное толкование и понимание Запретов ведет точно туда же, куда и их нарушение. Исайя стоит как вкопанный, бездумно глядя на наместника и слушая его речь, не в силах сказать что-либо в ответ. Попав в Орден еще ребенком, он всегда прилежно чтил Запреты и вел аскетичную жизнь, отказывая себе даже в малейшей прихоти, которую можно было бы истолковать как нарушение любого из Запретов. Около десяти лет назад, будучи еще юнцом, служившим в Белом Утесе, он нередко видел порочную связь между некоторыми из братьев: ведомые юношеской страстью, они льнули друг к другу, прятались по темным углам и кладовкам, обменивались помутненными пьяными взглядами и рдели и мялись, не в состоянии оторвать глаз друг от друга даже во время молитв. Ненароком обличив свой праздный и излишний интерес друг к другу, они получали от учителей награду в виде свистящих ударов розог, от которых на спине и ягодицах расцветали бордовые полосы кровоподтеков. Исайя никогда не был ни с женщиной, ни с мужчиной, и со стыдом отгонял малейшие мысли о блуде, но едва ли мог закрыть глаза на то, как при виде чужих запретных уз в нем зрела желчная черная зависть. И если он замечал за собой чужеродное чувство, сворачивающееся змеей в тугой клубок в районе солнечного сплетения, а после сползающей ниже вяжущим влечением, лишающим разума и наливающим плоть кровью, то он исступленно душил его в самом зачатке, отбивая колени о пол в молитвах и истязая свое тело, ибо чувство это есть вздор, грязь и ересь. Безразличие к плотским грехам легло на его плечи затхлой и обременительной ложью, но эта ложь была для него — во благо. Неожиданно нахлынувшая уверенность в том, что он мог ошибаться, обожгла его страхом и неприязнью к самому себе, но тут же он постарался отогнать от себя эту навязчивую иллюзию. «Он лжец. Искуситель и лжец», — повторяет он про себя, не в состоянии двинуться с места. — Я вижу, как ты тревожен, Исайя, — проговаривает Моро тихо ему на ухо, горячо выдыхая. — Этот путь ведет в Бездну. Подчиняет воле Чужого. Он приобнимает Исайю за пояс и прикасается к его виску губами, смазывая стекающую со лба каплю пота, а после, отогнув воротник рубашки — к шее. Легкий поцелуй отдается ударом тока во всем теле, заставляя вздрогнуть. — В конце концов от нас ничего не останется, Исайя, — шепчет Моро. — Каждый грешен, и все мы канем в Бездну. Дыхание, жаркое и сбивчивое, опаляет и щекочет кожу — неожиданно приятно и омерзительно в то же время, и Исайе кажется, что его бешено колотящееся сердце вот-вот лопнет и разлетится кровавыми ошметками по всей грудной клетке. Моро прижимается к нему, скользит губами по шее медленно и почти невесомо, словно оттягивая время и наслаждаясь одной лишь близостью тела. Только сейчас Исайя осознает, что наместник, судя по всему, пьян — не то от вина, не то от похоти. Он отшатывается и неловко, едва ли не аккуратно упирается руками в плечи Моро, пытаясь отстраниться, но тот лишь крепче притягивает Исайю к себе и, подавшись вперед, прижимает его к стене. — Не смей меня… — начал было Исайя, но тут же сжал зубы, издав судорожный то ли вздох, то ли всхлип — Моро коротко поцеловал кожу за ухом и провел по ней языком. По телу проносится легкая дрожь, а руки слабеют. К горлу подкатывает ком, а от смутного ужаса Исайю начинает тошнить — он вновь пытается высвободиться, пихаясь ладонями и коленями, но безрезультатно: Моро навалился на него всем телом, и кажется, что сопротивление только сильнее его раззадорило. Пальцы скользнули вниз по воротнику Исайи, отгибая край табарда и расстегивая верхнюю пуговицу рубахи. «Отпусти, отпусти, отпусти», — истерично колотится в голове одно и то же слово, и Исайя не замечает, как начинает вновь и вновь шептать его вслух. — Успокойся, — вдруг звучит сбивчивый горячий шепот Моро прямо над ухом. — Просто успокойся, Исайя, нет смысла противи… — Отпусти меня, сукин ты сын, — хрипло перебивает Исайя, упираясь кулаками в его грудь. Пальцы Моро нежно, почти трепетно поглаживают ключицы и шею, отгибая ворот табарда и рубахи, а губы мягко касаются мочки уха и шеи. Крепко держа Исайю за пояс и не обращая внимания на его тихие и невнятные мольбы и ругань, рукой он проводит вниз по торсу, неуклюже и нетерпеливо расстегивая портупею, и через миг она с грохотом падает на пол. Горячая ладонь Моро ложится на заднюю сторону его шеи, а подушечки пальцев поглаживают загривок. Сердце Исайи пропускает удар: тут же он ощутил себя беззащитным, как если бы портупея была неким иллюзорным барьером между ними. — Блядь! Отпусти! — неожиданно даже для самого себя взревел Исайя. Пытаясь высвободиться, он отчаянно дергается, стискивая зубы с такой силой, что сводит челюсть, но ощущает лишь то, как хватка Моро усиливается, а сам он прижимает его к стене еще плотнее. — Тихо, — вновь раздается его шепот. — Ты же не хочешь, чтобы нас услышали? С досадой Исайя бьет Моро по плечу и с силой закусывает свою нижнюю губу. Он чувствует тяжелое неровное сердцебиение наместника, причудливо сливающееся с его собственным — бешеным и хаотичным. — Просто успокойся, — повторяет Моро снова, прижимая Исайю к себе еще ближе. — Позволь мне уйти, — выдыхает Исайя обессиленно и едва ли не умоляюще, но тут же Моро кладет ладонь на его щеку, поворачивая его голову и заставляя оказаться с собой лицом к лицу. — Успокойся, — вторит он сбивчиво, и его помутневший взгляд скользит по лицу Исайи. — Исайя, в этом нет никакого греха, а если тебе так хочется считать это грехом, то ты сможешь его замолить. Разве не так? Едва Исайя собрался что-то ответить, как Моро прильнул к его губам мягким влажным поцелуем и, отодвинув край его табарда, выдернул из брюк полы рубахи и забрался под нее рукой. От прикосновения к голому торсу колени предательски дрожат, а по телу разносится жар. Воздух словно выбивает из легких, и из груди вырывается сдавленный хриплый вздох. В тот же миг Моро, желая углубить поцелуй, мазнул языком по губам Исайи, но тот сразу тряхнул головой и резко отвернулся, брезгливо и неуклюже вытерев рот тыльной стороной ладони. На языке остался терпкий привкус вина и табака, стойкий настолько, что Исайе кажется, что он не сможет от него избавиться, даже если прополощет рот ворванью. Моро протискивает колено промеж ног Исайи и мягко надавливает на его пах бедром, плавно и аккуратно начиная им двигать. Будто желая слиться со Смотрителем воедино, он прижимается к его телу с лихорадочной жадностью и тяжело дышит в его шею, облизывая ее и покрывая хаотичными, быстрыми поцелуями. Исайя чувствует, как внизу живота становится горячо — и это ощущение его пугает и опьяняет одновременно. Он смотрит через плечо Моро на высокие напольные часы: слишком медленно качается маятник за стеклом, расплывчато отражающим спину наместника и искаженное лицо Исайи, слишком медленно движется по циферблату секундная стрелка, тиканье которой слишком отчетливо отдается в голове. Взгляд направлен в одну точку, а в мыслях по кругу проносится текст шестого Запрета, — сознание Исайи помутилось, и он сильнее прикусил щеку, пытаясь избавиться от наваждения — но тщетно. Дыхание сбилось, легкие словно сжало тисками, а близость, тяжесть и тепло чужого тела почти душат. Силы, растраченные на тщетную борьбу, стремительно его покинули, как и голос разума; все, что он может — лишь прислушиваться к пульсу и дыханию, внимать ощущениям своего тела, предательски отзывающемуся на каждое порочное, неправильно приятное прикосновение, и корить себя за праздное любопытство, заставившее его остаться в кабинете. Корить себя за блуждающий взор, который он так наивно обращал на наместника раз за разом и плоды которого он сейчас пожинает. Губы и язык скользят по шее, обжигающе горячие руки касаются торса, кровь приливает к щекам. На мгновение Моро отстраняется, быстрыми движениями стягивая табард с Исайи, а после, поспешно сняв с себя портупею, обнажается сам. Близость вновь прильнувшего тела мучительна — Исайе кажется, что он прижимается к раскаленной печи, от жара которой вскипает кровь, трескаются кости и лопается кожа, покрываясь волдырями. Моро спешно и нетерпеливо расстегивает рубаху Исайи, напористо целуя его в губы, словно пытаясь добиться какого-либо отклика, но в ответ получает лишь болезненные укусы: Исайя отвечает на поцелуй неумело, грубо — почти агрессивно, — но с необузданной, неожиданной для него самого жадностью и ненавистью, будто желая сделать больно им обоим, и сам едва ли может назвать это поцелуем. Зубы бьются о зубы, обветренные искусанные губы трескаются, оставляя на языке металлический привкус. Он судорожно хватается за предплечья и запястья Моро, сжимая их изо всех сил, и сам не понимает, желает ли он воспрепятствовать ему или же, наоборот, удержать возле себя, чтобы продлить пытку. Живот сводит сладкой ноющей судорогой. Сквозь пелену безотчетного, чуждого вожделения пробивается навязчивая мысль о том, что с каждым прикосновением Моро скверна оседает на коже, впитывается в нее, проникает в плоть, жилы и кости, растекается по венам, и Исайя уверен в том, что смертельно отравлен, — отравлен ядом порока, который он принял едва ли не добровольно, послушно слизав его с чужих губ. Все вокруг кажется слишком вязким, жарким и тягучим. «Как во сне, в больном сне», — мелькает в голове. В то же мгновение все словно становится более иллюзорным, и Исайя думает о том, что он вот-вот проснется и происходящее обернется лишь похабным сновидением, о котором он будет вспоминать, стыдясь и краснея, и которое, в муках вины, будет подолгу замаливать день за днем; однако тут же, словно в опровержение, он чувствует боль слишком въедливую, чтобы быть нереальной — Моро с силой укусил его за губу. — Помоги снять, — говорит он почти раздраженно, оборвав поцелуй. Лишь тогда Исайя обращает внимание на то, что наместник непослушными пальцами пытается расстегнуть свою рубашку. Исайя неожиданно для себя подчиняется и принимается трясущимися руками расстегивать пуговицы. Моро оглаживает его торс и спускается рукой ниже, к паху, — и мышцы сводит похотью, по хребту пробегает холодок, а разум Исайи обжигает острым чувством вины. Неправильное удовольствие, подобно дикому хищнику, разрывает его на части и копошится в его внутренностях, пережевывая их бритвенно острыми зубами. Перед глазами застыла пелена, в ушах раздается монотонный глухой шум, мысли путаются, сливаясь в неоднородный хаос, и его переполняет то неконтролируемое, необъяснимое желание, то омерзение и стыд. Расстегнув оставшиеся пару пуговиц, Моро прижимается голым телом к Исайе, впиваясь горячим и влажным поцелуем в основание шеи. Смотритель неровно дышит, раскрыв рот и запрокинув голову — мучительно не хватает кислорода; в воздухе витает густой, почти осязаемый запах вина, терпкого мужского парфюма, табака и пота — он навязчиво забивается в ноздри, горло и легкие. Сознание распадается на куски и крошится, как кусок извести, а мир вокруг перестает существовать: за пределами чада двух тел, лихорадочным биением сердец и доводящего до судорог вожделения нет ничего, помимо бесконечной пустоты. Однако слабо и отдаленно он осознает, что мир остается прежним: исчезает он сам, растворяясь в греховной и запретной неге, которая иссушит его до основания, и он сгниет, как павший на землю спелый сладкий плод. Руки Моро нахально спускаются ниже пояса, прикасаются к паху сквозь ткань штанов, сжимая и поглаживая. «В этом нет никакого греха», — проносятся услышанные ранее слова в голове Исайи, и он невольно кривится. Таким прикосновениям место в публичном доме или в супружеской спальне, а не в стенах Аббатства. Брат не смеет касаться брата так. И, бессознательно подаваясь навстречу движениям руки, Исайя понимает, что он не смеет так реагировать на эти прикосновения. — Избегай зова плоти, жаждущей удовольствия, — сбивчиво бормочет Исайя себе под нос, ощущая, как наместник распускает шнуровку на его брюках, — ибо легчайший способ загубить жизнь — беззаботно предаться плотским наслаждениям… Наместник стаскивает с себя и с Исайи брюки и льняное белье, густо сплевывает на ладонь и растирает слюну по плоти, а после прижимается своими бедрами к бедрам Исайи и начинает медленно тереться, притягивая его за поясницу ближе к себе. В неясном наваждении тот толкается навстречу Моро, царапая его плечо. Жар и пульсация почти болезненны, пот катится градом со лба, а легкие словно свело спазмом — Исайя дышит часто и поверхностно, и темная пелена застилает его глаза. Моро увеличивает темп, тяжело и горячо дыша в шею Исайи, бессвязно и бессознательно еле слышно шепчущего молитву. Ему кажется, что он находится на грани безумия. Все слишком двойственно. Слишком порочно. Слишком мерзко и одновременно слишком приятно — до сумасшествия, до потери сознания, до истерики. Через миг Исайя хрипло и сдавленно стонет и обмякает, оперевшись спиной о стену, но тут же Моро с силой давит на его плечо, заставляя опуститься на колени. Он вцепляется в волосы еще не успевшего прийти в себя Смотрителя и прижимает его лицо к своему паху. Мгновение — и Исайя чувствует, как что-то стекает по его щеке и подбородку. Он споро отшатывается, отталкивая от себя наместника, и едва осознанно хватает с пола свой табард и прикрывается им. Голова опущена; пытается отдышаться и как-то безотчетно проводит рукой по своей щеке — на пальцах осталась вязкая белесая мутная жидкость. Сознание все еще спутано, и он долго, с некоторым непониманием смотрит на испачканные пальцы, слушая отдающееся в ушах глухое биение собственного сердца. Лишь через какое-то время приходит в себя и пытается встать: каждое его движение дерганное, неровное, неуклюжее; лицо залито краской, сердце бешено колотится, и по жилам растекается острое, жгучее чувство стыда и вины. Сразу после приходит осознание вместе с отвращением — и ему хочется поскорее убраться из кабинета и отмыться дочиста, выстирать всю одежду или же вовсе ее выкинуть. Исайя то смотрит широко распахнутыми глазами на наместника, надевающего штаны и затягивающего шнуровку на них, то стыдливо прячет взгляд, пытаясь натянуть на себя белье с брюками. Ему никак не удается справиться со шнуровкой — пальцы его не слушаются и дрожат. С лихорадочной поспешностью он криво застегивает рубаху и, не заправив ее, прижимает к груди табард и уже собирается броситься к выходу, но тут раненое плечо тут же простреливает болью — Моро схватил его за руку, едва не задев еще не зажившую рану. Исайя шипит и непроизвольно скалится, пытаясь высвободиться, и смотрит на Моро ошарашенно и испуганно. — Исайя, не думаю, что выходить из моего кабинета в таком виде — хорошая идея, — он достает из кармана штанов платок и подходит к Исайе, но тот мгновенно делает шаг назад. — Да тихо ты! Моро подносит платок к его лицу и вытирает семя с щеки, а после уже привычным жестом берет Исайю за подбородок. Расстегнутая рубаха Моро измята, зрачки расширены, голубые глаза влажно блестят в свете лампы, пристальный взгляд направлен на Исайю. Идеально причесанные до этого волосы растрепались, и темные пряди упали на лоб. На лице застыла тень неуместной, мягкой, но едва ли не горделивой улыбки. С улицы доносится шум дождя. Неожиданно он приникает к краю губ Исайи медленным, мажущим поцелуем, притягивая его к себе за шею сзади, а после — со вздохом отстраняется и продолжает шнуровать брюки. Исайя морщится. — Приведи себя в порядок, — бросает Моро тихо и коротко. Заправляя рубаху, Исайя неотрывно смотрит на наместника: закончив со шнуровкой, Моро подошел к своему столу и уселся на его край, взяв бутылку и налив себе вина. Он поднес стакан к губам, глядя на Исайю, и тот мгновенно отвернулся, почувствовав, как начинают пылать его щеки. — Неплохо вышло, да? — донесся до него голос Моро. — Зайдешь ко мне еще раз на неделе. Это в твоих интересах. Уже собиравшийся к выходу Исайя резко поворачивается в сторону наместника, обращая на него взгляд, полный ярости и непонимания. Он крепко сжимает ладони в кулаки и споро подходит к Моро. — На неделе, — процеживает он размеренно, чеканя слова, в лицо наместнику, — о том, что ты, выродок Чужого, сделал, станет известно Верховному Смотрителю! И тебя повесят, как вшивого пса! Моро чуть прищурился, смотря на Исайю, и прикусил свою губу, шумно вдыхая. В приступе гнева Исайя хватает его за ворот рубахи, притягивая к себе ближе. — Я знаю о тебе! Знаю все! — хрипит он сквозь стиснутые зубы, глядя в чрезмерно спокойное, едва ли не насмешливое лицо Моро. — Знаю про твой сговор с другими Смотрителями, знаю про то, что Уэзли не просто еретик! — выпалил он на одном дыхании, и через миг натужно просипел, словно выплевывая каждое слово: — Ты, грешник ебаный, поплатишься! Он смолкает, буравя Моро взглядом, а тот остается все так же непоколебим. Губы кривятся в легкой ухмылке, а глаза лукаво прищурены. Вмиг Исайя ощущает себя глупцом, ведомым собственными униженностью и злостью, как побитый и оплеванный юнец. Этот человек сумел организовать захват особняка неугодного ему аристократа. Так что же ему стоило расправиться с самим Исайей — мелкой сошкой в Аббатстве? — Я бы был на твоем месте поосторожнее, Исайя, — произносит наконец Моро и хватает Исайю рукой за челюсть, сдавливая жилистыми пальцами чувствительные мышцы. Исайя смотрит на наместника, чувствуя, как лицо сводит ноющей судорогой; он скалится, силясь что-то ответить, но слова застревают поперек глотки, обращаясь в рваные бесполезные вздохи. Руки Исайи слабеют, и он отпускает ткань ворота, а Моро встает с края стола, не ослабляя хватки. — Мне кажется, будет очень неприятно, — проговаривает он, — если тебя, Исайя, обвинят в клевете на наместника Верховного Смотрителя. Или, допустим, в колдовстве. Понимаешь? Глаза Исайи начинает неприятно щипать и он с трудом сдерживает порыв ударить наместника: все тело сковало яростью и какой-то едва ли не детской обидой, вздорной и безрассудной. — Я бы доносил о чем-либо Верховному Смотрителю только в том случае, если бы был уверен, что я сам чист на руку. У стен есть уши, Исайя, уши и глаза, а у всех людей без исключения есть, что скрывать. И я знаю, что у тебя тоже есть, — продолжает Моро вполголоса. — И мой рот будет на замке ровно столько, сколько и твой, и ровно до тех пор, пока ты будешь оставаться достаточно сговорчивым. Он прерывается на миг, а потом до омерзения насмешливо и спесиво бросает: — Плохо спится в последнее время, да? Разум Исайи словно простреливает паникой, и он невольно ахает, отшатываясь назад. Моро все знал. Их разговоры с Ссеволой слышали. И наверняка лишь одного факта того, что ему снится еретическая гниль, будет достаточно для того, чтобы отправить его на эшафот. Глядя на то, как довольство расцветает на лице наместника, он гадает о том, как колкий ужас осознания отразился в лице его собственном. Лишь тогда Моро отпускает Исайю и поворачивается к своему столу, оставляя его в смятении, и вновь берется за стакан с вином. — Надеюсь, мы поняли друг друга, — говорит он с легкой улыбкой на губах, неотрывно глядя Исайе в глаза. — Можешь идти. Едва контролируя себя, Исайя заносит кулак, но осекается и вместо удара гневно сметает вещи со стола наместника. С грохотом летят на пол нож для писем, книги и настольные часы, и бумаги — с тихим шелестом. В тот же миг он вылетает из кабинета, чувствуя, как его лицо искажается в болезненной, едва ли не рыдающей гримасе. Кисть руки обжигает болью, когда он сжимает ладонь в кулак: словно сквозь туман он видит, как на коже расцветает алым порез. Он не сразу понимает, что мгновение назад задел рукой лезвие канцелярского ножа. Глядя на то, как темные капли разбиваются о пол, он думает о том, что истекает кровью не он сам, но его мир с нерушимым сводом правил, которые уберегали его от ужаса и боли существования.