Шелкопряд

Влажные пряди горным снегом спадают на её хрупкие плечи. Белой кожи, подобно гниению, касается изнуряющий жар воды, придавая ей насыщенный красный оттенок. Вязкую тишину прорезает её частое дыхание, и отпечаток тонкой ладони остается на покрытой пленкой пара стене, пока он смотрит на это, чуть склонив голову и позволяя горячей воде мягко касаться лопаток. Она красива, — как красива любая обнаженная женщина, — с этими искусанными губами и длинными пальцами на острых коленях, с этим устремленным на него похотливым взглядом и совершенной податливостью, но от неё удушливо пахнет ванилью, и он опускает взгляд. И ему кажется, будто вода укрывает его с головой. Лишает возможности сделать вдох. Она прекрасна, когда недвижимо замирает на черных простынях, словно свежевыпавший снег на сырой земле. Её кожа обжигающе горяча, каждое прикосновение словно причиняет боль, но он с упоением касается волос, ключиц, запястий, задерживая дыхание и ожидая чего-то. Чужие руки гладят его скулы, плечи, грудь, но плавящее тепло не избавляет его от могильного холода. Изая на секунду отстраняется, чтобы заглянуть в глаза напротив. Чувствует ли он влечение? Желание? Хоть что-нибудь? Он мягко целует её перед тем, как отпустить. Нет. Она покидает его квартиру так же, как и многие до неё. Неслышно, будто и не было никогда её, шепчущей вымышленное имя и с грешной готовностью раздвигающей ноги. Размышляя о грехе Изая ломано улыбается. Не ему говорить. Он — лишь погребенный под толщей воды котенок. И поднимая взгляд он видит над собой огромные растекающиеся лица, подсвеченные огненными лучами солнца. Видит сморщенное лицо бабушки, видит добрые глаза матери и искривленные в отвращении губы отца. Видит ещё одно, едва различимое с глубины лицо с гневной морщинкой меж светлых бровей. То, что вызывало в нем самые сильные эмоции, но больше и их нет. И это словно удар, вышибающий из маленького тела остатки кислорода. Он будто идёт ко дну. Изая отчаянно желает, чтобы ничего не было. Тех испачканных кладбищенской землей перчаток, лежащих в кармане его куртки. Того тонкого аромата гнили, что пропитал каждый предмет в его гостиной, осел на дне дорогой китайской вазы. Шинры, сводящего его с ума Шинры, укрытого метрами мерзлой земли и выбравшего гниение вместо его, Изаи, компании. Ничего. И он закрывает глаза, и разум его погружается во влажную, липкую тьму, мечется в деревянной клетке вместе с засевшим в сознании образом. И нет ничего, что удерживало бы Изаю от желания остаться в этой мрачной иллюзии, вцепиться в рассыпающееся сухой землей чувство и тот самый запах, который теперь словно бы источает он сам. Свалиться в чужую могилу хочется до дрожи сердечных желудочков, до кровоточащих искусанных пальцев, и если это та любовь, воспеваемая человечеством в произведениях искусства, — он готов выкорчевать это чувство, вырвать его из груди и скормить воронам у собственного надгробия. Выть и корчится на смятых простынях — то, что Изая обычно не позволяет себе делать. Но после встречи с очередной девушкой, после каждого неуверенного прикосновения и новой трещины на его личности он стонет громче, шепчет более отчаянно и все сильнее связывает себя непониманием. Рассудок, не подводивший его, бьётся в конвульсиях. И мужчина не в силах ему помешать. Он приходит в себя лишь опускаясь на колени. Пачкая дорогие брюки, ломая заботливо разложенные кем-то цветы. На могиле Шинры он ощущает себя на своём месте, словно он снова целостен, словно не осыпается на искусственные гвоздики хлопьями снега. Словно он медленно всплывает. Он думает, что возвращать его дорогого друга обратно было спонтанным решением, которое всё только усугубило, но Изая чувствовал, что Шинре это было необходимо. Что он этого хотел. И от этого болезненный спазм стягивает легкие. Он сжимает в ладони гроздь кладбищенской земли, такой приятно-теплой на ощупь, когда в голове звучит чистый женский голос, слышимый в первый раз, но до зубовного скрежета знакомый. «Я знала, что это ты». Она, посланная сомнительными богами поборщица смерти, стоит за его спиной и Изае не нужно оборачиваться, чтобы узнать. Чтобы почувствовать тот холод, что всегда пронизывал её естество, чтобы услышать тот вой отнятых жизней, всегда ей скрываемый. По спине пробегает дрожь, когда она касается слипшихся темных волос, и мужчина неосознанно тянется к её ладони, как тянется к смерти любая заблудшая душа. В пылающем сознании его колокольчиком звучит тихий голос. «И что же тебя к этому привело?» И ему хочется ответить, обвинить во всём тот истлевающий под ними труп, бросивших его на берегу того затхлого пруда самых дорогих людей, но правда в том, что винить некого, и Изая делает судорожный вдох. Она присаживается рядом, шеей, бьющейся под тонкой кожей артерией он чувствует касание гибели, а её владычица с пагубной нежностью перебирает его волосы. Мягкий звон в голове звучит с издевательским сожалением. «Зачем же ты это сделал?» Ведёт по ушной раковине тонкими пальцами, касается посеревшего меха, опускаясь ниже, сжимает испачканную ладонь и шепчет прямиком в содрогающиеся в агонии уголки его рассудка. «Зачем же ты его убил?» Её слова — палка, выбивающая из него остатки духа и погружающая на самое дно. Она, смертельно холодная и недвижимая, позволяет ему отшатнуться, смотрит не в лицо с застывшей маской изумления, а прямиком в трепещущую душу от которой мало что осталось. А его ладоней касается воспоминание о чужой горячей шее, о впивающихся в кожу ногтях, о пульсирующей под тонкими пальцами артерии и вибрации. Он вспоминает чужие предсмертные хрипы и не верит. Он ведь не мог. Своими руками отнять жизнь у того, кто. не мог. Не стал бы, не прикоснулся, не нанёс бы вреда, но изображение слишком яркое, обтянутая в черное фигура слишком уверенная, а вновь выступившие слезы вины слишком обжигающе горячие, чтобы оказаться неискренними. Впервые чувствуя себя окончательно сломленным, он шепчет: — Я… не помню, правда, я не знаю, что, просто… это всё… Она, их персональная карманная смерть, подходит ближе, размазывает слезы по его лицу и каждой клеткой тела он ощущает её ликование. И Изая, — те острые осколки, что от него остались, — готовы покориться ей, окунуться с головой во властный шепот, лишь бы избавиться от отвратительного, склизкого, незнакомого чувства вины. «Я знала такого, как ты. За невинным лицом он скрывал зловещие преступления». Она не уверена, слышит он или нет. Она прижимает его к себе, как собственное дитя, ребенка сумасшедшей погибели, и нашептывает ужасающую историю вместо волшебной сказки. И из эфемерного голоса её сочится стихающая ненависть. «А теперь день за днем он страдает от яда. Существует в своём сгнивающем теле. И он навлек это сам». «Но даже у него есть защита». «А над тобой некому было держать чашу, бедненький». И она оставляет его там, содрогающегося в рыданиях и всё ещё силящегося собрать по мелким крупицам то, что было ей разрушено. Она оставляет его вместе с собственным, таким сладостно-болезненным, прошлым, раз за разом впиваться в заиндевелую землю в попытках добраться до того, что сам же отнял. У себя. У неё. Она останавливается лишь на секунду, слыша за спиной: — Селти… твоя голова. Она у меня. И да, она знает. Знает, но вместо ожидаемой вспышки гнева следует лишь грациозное движение плеч и стук каблуков, стихающий за остроконечной оградой. Потому что ей нет нужды гневаться. Нет больше нужды мстить. Она не даст ему того, в чем он так отчаянно нуждается. Потому что знает, что он возьмёт это сам.