Шелкопряд

Он разлагается с каждым днём всё сильнее. С каждым часом, что вышагивает стрелка по циферблату, с каждой мелькнувшей секундой, с каждым потоком мерзлого воздуха, что впитывает его кожа галлон за галлоном. Мягкий запах, пропитавший темноту каждого угла, уходит по дороге осенней прохлады в открытое окно, за темные колышущиеся шторы. Они сидят на полу. Его тело, теперь мягкое и податливое, словно палитра безумного художника расплывается в оттенках зеленого и фиолетового, смешивающихся между собой, достигающих наивысшей точки на потемневших кончиках его ушей. Изая касается их осторожно, слово под его заиндевевшими пальцами эта игра цвета разрушится. Обратится простой гнилью. Станет источать запах гнили. Сейчас же Шинра, его дорогой Шинра, пахнет раскаленным железом. Изая упивается этим ароматом, и с каждым новым вздохом погружается в детство, которое упорно стремился забыть. Окутанный благоуханием сгорающего шелкопряда, он видит себя маленьким мальчиком на берегу пруда в окружении высохших пик садовых деревьев. С водной глади на него смотрит сморщенное лицо бабушки, той самой бабушки, в доме которой он проводит не один день и не одно лето. Воздух вокруг пылает. Вода, тошнотворно-зеленовая влага пруда, источает тот самый запах. Изрытая морщинами, с обвисшей тусклой кожей рука, что вырастает из-за его спины, бьет длинной искривленной палкой по отражению мальчика, и сотни зловонных брызг поднимаются в воздух, обрушиваясь на исцарапанные колени и темные волосы. Изая слышит писк. Вода колышется; нечто, обтянутое дурно пахнущим илом пробивается наружу, но палка с плеском погружает их обратно. Раз за разом. А мальчик, замерев каменным изваянием, смотрит. Сейчас продолжительный писк, свист сжатого выдыхаемого воздуха, издает мертвое тело. Сегодня Шинра позволяет сжимать его руку, без опаски прижиматься ближе, тереться мехом куртки, сохранившим амбре чужих духов, о впалые щеки. Запрокидывает голову, подчиняется каждому движению Изаи, словно глиняная кукла, и, впервые за многие годы, слушает. И потому мужчина говорит ему: — Сегодня… Он сжимает мягкую, словно переспелый фрукт, ладонь друга и продолжает, глядя на проплывающие за окном вечерние облака: -…я держал её руку. В тот момент он чувствовал, как билась под его мертвецки холодными пальцами живая птица чужого пульса. Как нежно скользила в хватке обжигающе горячая девичья кожа. Под окрашивающимся в алое небо, она, глупая доверчивая пташка, трепыхалась, обливаясь теплой соленой влагой. И смотрела на него с тем нескрываемым ужасом, что обычно проникал в его сердце, колол иглами восторга кончики пальцев. Изая разглядывает свою ладонь, холодно блестящее на пальце серебро, и говорит: — И ничего. В тот момент он смотрел в её лицо, ловил испуганный взгляд, но чувствовал только пронизывающую стужу ветра, что путался в волосах. Хотелось застегнуть куртку, но мешали вцепившиеся в его ладонь по-птичьи тонкие пальцы. Хотелось прислушаться к утреннему городу, но мешал прерывистый шепот, мешали громкие всхлипы, мешали слова мольбы. В тот момент Изая отпустил её руку. И крик оборвался. Звенящая тишина опустилась на переулок вместе с морозной свежестью наступившего утра. В тот момент, когда мужчина ступил на край, чтобы взглянуть на тело внизу, его сердце пропустило удар. Чтобы после позволить восторгу струиться по венам. Пряча лицо в зеленоватом изгибе шеи, Изая шепчет: — Что же ты сделал со мной? Когда поднимающееся от затхлой воды зловоние распространялось по раскаленному воздуху, бабушка и её внук, брошенный родителями на старую шею совсем маленький мальчик, топили невинных котят. Когда в кровавом свете восходящего солнца растворялся ледяной туман, отградившийся от людей в собственном безумии взрослый мужчина убил невинную девушку. И сейчас, потерянный в благоухании плавящегося в огне железа, покоренный загробным холодом чужой расцветающей кожи, он впивается зубами в собственную ладонь в попытке вернуть самоконтроль. Его кожа, теперь словно покрытая тончайшим слоем льда, источает запах шелкопряда, что разбавляется металлом выступающей крови. Но это не помогает, ничего больше не помогает, и Изая поднимается с места, шатаясь, скрывается за дверью ванной. Изая не верит в Бога, но чувствует тяжесть греха на своих плечах. Изая чувствует, как с каждым днём разлагается всё сильнее. Изая испытывает влечение. Когда он на трясущихся от слабости ногах выходит в коридор, Шинра там же. Погруженный в ночной полумрак, с запутавшимся пожелтевшим листом в волосах, с запрокинутой головой. Такой же непоколебимо прекрасный, словно умерщвленная Психея. Он не смотрит. Под собственное размеренное дыхание надевает дождевик. Натягивает на подрагивающие, красные от холодной воды и моющего средства руки перчатки. Он точно знает путь до ближайшего кладбища. А в глазах его стоят слёзы.