Холод осени синий

Облака медленно и тяжело плыли по небу. Казалось, они были готовы обрушить всю свою пышность на землю, уставшую от долгого дождя. Есенин направлялся в сторону литературного университета, где работал последние несколько недель. На душе было неприятно, словно случилось что-то важное. И связано это было, конечно же, с Володей. С ним всегда были связаны почти все мрачные и тревожные думы Сергея. Так уж получилось. Их роман начинался нежно и неспешно, в нём не было места жестокости и грубости, и в этой весенней трепетности было столько щемящего, что теперь, когда их с Маяковским отношения вышли на новый уровень, Есенин частенько скучал по прошлому. Он скучал по тем чувствам, что были между ними, по той первозданной красоте, которую хорошенько потрепал быт. Было горько думать о том, что время меняет их, что то, что когда-то приносило радость, теперь не вызывало совершенно никаких эмоций. Так не должно быть! Раньше Сергей почти не пил. Он бросил это пагубное дело ради Владимира. По крайней мере, считал, что бросил — напивался редко. Теперь же желание приложиться к бутылке становилось всё сильнее, и по большей части из-за того, что отношения изменились. Но когда Есенин начинал анализировать, что именно поменялось, его душой овладевала такая тоска, что хотелось волком выть. Нет, не понимал он, что стало не так. Любовь никуда не ушла — это блондин отчётливо ощущал, но они с Володей словно попали во власть какой-то душевной болезни. Почему, спрашивается, Маяковский рыдал? Разве у него были причины? Видимых — нет. Как пробраться в глубину его души, не испортив всё ещё сильнее? Сергей не знал ответ на этот вопрос, но он прекрасно знал, что без Владимира он попросту не сможет жить. — Серёжа, здравствуйте! — вдруг раздался отдалённо знакомый голос. Есенин остановился, повернулся. В паре шагов от него стояла Галя. Милая Галя! Душная Галя. Влюблённая в него до беспамятства. Говорила: «Ждать буду вечно». Говорила: «Я вам всё прощаю, вы свободный человек!». Но Сергей-то не лаптем щи хлебал, он знал, что такого толка женщины никогда не смогут без боли сердечной делить того, кого обожают, с кем-то ещё. Чувства Галины были такими сильными, что без Есенина она откровенно погибала. Была то бледной, то чёрной. Ещё более некрасивой, нежели обычно. Он знал — страдает. И понимал, что ничем не может ей помочь. С тех пор, как у него начались отношения с Маяковским, он на других и не смотрел. В последний раз они с Галей были… когда? Он уже и не помнил. — Здравствуйте, — улыбнулся Сергей, да вот как-то невесело. Они так и не перешли на «ты». Хотя, в сплетении тел и жаркой, распалённой постели, все границы смывались. Они становились непозволительно близки. Но это «вы» никуда не делось, и деться не могло. Галя его уважала. — У вас всё хорошо? Вы кажетесь таким грустным. О, сколько печали, боли и надежды было в её глазах. Сердце Есенина что-то царапнуло. Совесть ли? Жалость? Чёрт знает. В любом случае, он прибегнул к тому оружию, что обычно спасало его, когда Бениславская смотрела таким вот щенячьим взглядом. — Всё чудесно, Галенька! Вы уж простите, мне пора — я так опаздываю! Рад был вас встретить, — пылко воскликнул Сергей и обнял женщину, покружил её и, оставив, быстро взбежал по лестнице. И он не мог видеть, как несчастная Бениславская обняла себя за плечи, содрогаясь в рыданиях. Он не хотел это видеть. Рабочий день протекал спокойно и размеренно. Сергей пытался сосредоточиться на документах, составлял отчёты. Он всегда чувствовал в себе большой внутренний потенциал, но почему-то никак не мог его проявить, словно какая-то невидимая сила мешала ему. Есенин с гораздо большим удовольствием занимался бы творчеством, а приходилось перебирать листы… Гадость и скука. Но зато платили. Во время обеденного перерыва Сергей решил выйти на крыльцо, чтобы покурить — аппетита совершенно не было. Бросив взгляд в окно, он замер — хмуро глядя в землю, сутулясь, возле института стоял Володя. Нервно куря, он то и дело поджимал губы, а меж бровей пролегла суровая складка. Такое выражение лица не сулило Есенину ничего хорошего. Стараясь успокоить вдруг натянувшиеся, как канаты, нервы, Сергей поспешно вышел из кабинета. Он не спустился по лестнице — сбежал. Скорее подлетев к Владимиру, блондин встал перед ним. — Что случилось? Почему ты здесь? — выпалил он, тяжело дыша от бега. — Слушай, ты… считаешь меня идиотом? — затянувшись, с прищуром спросил Маяковский. Не человек — стена. — О чём ты? — нахмурился Сергей. — Ну, ты ведь давно уже за моей спиной крутишь роман с этим своим Толиком. Значит, считаешь идиотом. Есенин словно прыгнул в прорубь в ночь на Крещение. Большего бреда он, пожалуй, в жизни не слышал. — Ты в своём уме? — голос Сергея захрипел от возмущения и досады. — Я всё знаю! Он всё мне рассказал! Найди в себе мужество признаться! — пробасил Владимир. — Тебе пора в дурдом. Больше мне нечего сказать, — ответил уязвлённый Серёжа. Маяковский, конечно, уже давно вёл себя крайне странно, заставляя блондина волноваться, но до параноидальной ревности и столь грубых обвинений ещё не доходило. Приехали. — Мог бы сказать всю правду. Сразу, — отбросив сигарету, Владимир схватил Есенина за грудки. В глазах отразился сам ад. — Или ты просто заскучал по своей Лильке, вот и решил всё обыграть таким несчастным образом. Фу, какая пошлятина! — ядовито выплюнул Сергей, даже не собираясь вырываться, ибо злость отняла у него силы. — Теперь понятно, что с тобой творилось в последнее время. Скучаешь по своей… шлюхе! Последнее слово, видимо, оказалось по-своему волшебным, и запустило в душе Владимира некий механизм. Рыкнув, он отпустил Есенина и в эту же секунду с огромной силой ударил его кулаком в лицо. Боль была просто адской, но Сергей не успел полноценно её почувствовать, поскольку тут же провалился в холодную тьму. …Открыв глаза, Есенин увидел высоченный потолок. Слишком высокий. В их с Володей квартире он был гораздо ниже. Ощупав лицо, Сергей сообразил, что крови и ушибов нет. Нормальное лицо. Ничего не понимая, Есенин медленно сел. Оказалось, он лежал на диване. В комнате царил полумрак, на столе стояла керосиновая лампа, лежали листы. Красные полосатые обои показались Серёже знакомыми, но он не смог вспомнить, где видел такой интерьер. Всё вокруг было… старинным. Словно декорации для спектакля о прошлом. Встав, Есенин медленно прошёлся по комнате, понимая, что это гостиничный номер. Подойдя к окну, он увидел толстый белоснежно-серебряный узор, покрывший стёкла. На улице валил тихий снег. «Зима? Что за чертовщина?» — удивлённо подумал Сергей, вновь изумлённо оглядывая интерьер. И вдруг большое мутное зеркало уловило какого-то сумрачного человека. Есенин осторожно приблизился, чтобы получше рассмотреть отражение. Это был он. В серых брюках с подтяжками и мятой белой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Сергей ощутил страх. Он не понимал, что происходит. Почему на улице зима? Почему он в старинном наряде, которые сейчас можно увидеть только в театре и фильмах? Почему он в странном номере, в полумраке которого словно что-то притаилось? Но самое страшное — всё это казалось ему отдалённо знакомым. — Ебануться можно, — прошептал Есенин с удивлением, которое вполне можно было принять за восторг. И в эту секунду в дверь номера кто-то постучал.