Истинная

Юра всегда говорил, что конец света наступит в трёх случаях: если Лилия и Яков снова сойдутся и закрутят бурный роман, если Мила найдёт ухажера, или если Виктор и Кацуки разведутся. Но даже при всей своей скептичности он признавал, что в первых двух ситуациях ещё не предугадаешь. Лилия весьма эксцентрична, по крайней мере, складывается ощущение, что у неё чертей в голове побольше будет, чем у того же взбалмошного Юрки, да и Яков мужчина с амбициями. Ну, и Баба, если уж по-честному, красивая, хоть и с тяжёлым непонятным характером. Так или иначе, сомнениям не подвергался только тандем Виктора и Юри, потому что, нет, ну, правда? Кто-то вообще может представить их не вместе? Юра хоть и огрызается часто на этих долбанных женатиков, шуточки посылает в их адрес, так ведь не со зла же. Даже он, скептик, каких ещё поискать (давно ли мы в свои семнадцать в любви-то разочаровались, мм?), понимает, что вот это — то самое, чистое, светлое. Высший класс, так сказать, чемпионский разряд. Так что к их расставанию он морально готов не был. К слову, не то чтобы он один был ошарашен этим известием. Про то, что в семье Кацуки-Никифоровых разлад, не было известно никому, даже самым близким. Таким, как Юрка, например. Да Плисецкий помнит, как буквально месяц назад оставался у них с ночёвкой и искусственно имитировал рвотные позывы, когда Витя полез кормить Юри с ложечки мороженым. Что вообще могло произойти такого, чтобы люди, любящие друг друга настолько сильно, в одночасье бросили всё, даже ускорив бракоразводный процесс? Непонятно, по связям Виктор, что ли, прошёлся, или просто в Европе с этим делом не затягивают, но развели их за один день, в Париже, там же, где и расписывали почти два года назад. Благо, что делить нечего: на совместное имущество никто не претендовал, а Маккачина за ребёнка принимать, слава богу, суд не собирался. И узнает Юра, знаете, тоже не самым приятным образом. Из интернета. В контакте. Массовой рассылкой. Конечно, то, что Никифоров и Кацуки поженились, особо не афишировали (на свадьбе было-то человек десять-пятнадцать, что странно, учитывая дружелюбность Витеньки), Юра помнит, какой строгий контроль был за тем, чтобы не было ни одного журналиста. Только свои люди: Юрка с Отабеком свидетели, Яков, родители Юри, да ещё пара-тройка проверенных знакомых. Но всё равно за их романом наблюдали даже те, кому вообще было безразлично фигурное катание. И порицали, и травили, но, какая досада, никаких прямых доказательств всё-таки не нашли. Хоть фан база у Никифорова была серьёзной, и новости они обычно из пальца не высасывали. А тут на тебе, здравствуйте. Картина Репина «Приплыли». Юра первое время носится по квартире (носится пешком, да прихрамывая, потому что, идиотина такая, потянул знатно мышцы на последней тренировке, так, что Якову пришлось дать ему больничный на пять дней), истерично размахивает попадающимися под руку вещами, ругает Пётю, на которого он раз шесть почти наступает. А потом как-то разом успокаивается. Нет в нём раздражения на то, что не сказали. Есть только грусть — глубокая-глубокая, потому что… Если уж эти двое, любившие до беспамятства, не ужились вместе, есть ли вообще смысл искать её, ту самую, вечную и истинную? И потом приходит мысль: а как же они друг без друга будут? Кем они будут? Юри до знакомства с Виктором был зашуганным тихоней, фигуристом, который и в себя-то не верил. А Виктор – тем еще притворщиком, раз за разом посылающим всем фальшивые улыбки, но перегоревшим где-то глубоко внутри. Они дополняли друг друга, перекрывали недостатки и умножали достоинства, и теперь… Что будет теперь? Вот она, ваша так называемая «могучая», «нерушимая», «вечная». Если начистоту — разрушающая. Болезненная. У б и в а ю щ а я. Юра знает. Поверьте. Звонок в дверь, где-то около двенадцати дня, отвлекает от… кхм… ничего неделания? Самобичевания? Попытки найти смысл жизни и осознания того, что всё, чёрт возьми, дерьмовее некуда? Юрка медленно шуршит домашними тапочками нежно-сиреневого цвета, на которых аккуратно и мило торчат ушки (подарок от Отабека) к двери, сильно хромая на левую ногу и понимая, что надо обратиться всё-таки к врачу. Он не особо хочет предполагать, кто мог бы его навестить, да и не успевает, открывает быстрее, потому что трезвонящий звонок бьёт по ушам. На лестничной клетке стоит Виктор. В лёгкой распахнутой куртке, с щетиной, странной укладкой (или, что скорее, вообще без неё), а ещё с бесцветным взглядом, который не выражает абсолютно ничего. Чуть приподнимает уголок губ, вяло взмахивая ладонью в знак приветствия, и Плисецкому удавиться хочется, потому что тот, кто сейчас стоит перед ним — жалкий клон, пародия, настолько неточная, что становится жутко, боже, Витенька, как же ты довёл себя до такого? — Пустишь? А голос абсолютно без эмоций. Юра в прострации кивает, отходит назад и закрывает за нежданным гостем дверь. Не хочется ничего: ни дерзить, ни шутить, ни вообще совершать что-то, что делал обычно в таких ситуациях, потому что их не было. Никогда Виктор не был настолько подавленным. Даже тогда, когда потерял вдохновение, или когда крупно поссорился с родителями из-за своей свадьбы. Потому что рядом всегда был Юри — спокойный, тихий, но способный спасти своей любовью. Отдающий всего себя. А теперь он ушёл, забрав с собой все чувства, которые когда-то сам отдал. — Чай, кофе? — Юра не знает, почему Витя заходит на кухню, но тот делает это, не колеблясь и не думая ни секунды. Садится на скрипучий стул, доставшийся вместе с этой хрущёвкой, и начинает мягко гладить за ухом Пётю, прыгнувшего к нему на колени. Всё-таки кошки чувствуют боль. — Чай? — Виктор усмехнулся, взглядом кивая куда-то в сторону шкафчиков с посудой. — Юр, я вроде как развёлся. Такое чаем не запивают. — Океей, — Юра всё-таки чуть улыбнулся, хотя улыбка получилась горькой и натянутой. — Текила, коньяк, виски вроде был? Вино есть. — Эх, Юрочка. Я тридцатилетний мужик, какое вино? Перерос я тот возраст, когда расставание можно было запить вином и заглушить всё сигаретами, — Никифоров отвёл взгляд, склонив голову набок. Выглядел он отстранённым, будто находился не здесь. — Доставай водку. Юра даже спорить не стал. Нельзя сказать, что он любил выпить. Плисецкому семнадцать, в конце концов, тут хочешь-не хочешь, а узнаешь о жизни всё и сразу, притом, то, чего и не ожидал. В те редкие моменты, когда у Юры был законный перерыв от постоянных тренировок и соревнований, он вполне охотно посещал вписки, вечеринки, где позволял себе немного выпить. Несколько раз пробовал курить, но, так сказать, не зашло, да и Яков бы за это по головке не погладил. Этим Юрка и отличался от сверстников — хоть и зависал так же, только знал меру, потому что он спортсмен, ему нельзя подрывать своё здоровье или репутацию. Водка, оказывается, у него действительно была: раз или два растирал мышцы, так что в холодильнике стояло в общей сложности аж полторы бутылки. — Ну, расскажешь, что ли? — Юра не стал противиться, когда Виктор плеснул могучей и ему, потому что тот проговорил под нос что-то вроде: «Я тебе алкаш какой-то, чтобы одному пить?». Да и по-трезвому эту ситуацию переварить было как-то нереально. Какое-то время Никифоров молчал. — Заебало всё, — выдохнул он, закусывая горький алкоголь сделанным Юркой на скорую руку бутербродом. — Понимаешь? Вот тебе и, сука, счастливая жизнь, полная любви, — Витя задушено вздохнул, тяжело сглатывая, — гармонии, — устало, даже как-то безразлично, — и счастья. А выходит всё, знаешь, как? После двух лет оказывается, что человека, с которым жил столько времени, ты совсем и не знаешь. Вроде бы вместе постоянно, уже почти растворились друг в друге, но в какой-то момент ты понимаешь, что он совсем другой. Чужой. У каждого ведь свои загоны, и после стольких месяцев вместе… Всё это начинает грызть изнутри. Юра чувствует, как что-то застревает в горле. Хочется плакать, но он не будет. Хочется столько сказать, но прерывать Виктора, который всё это время, кажется, с самого развода, держал в себе столько эмоций, что свихнуться можно, кажется неправильным. — И всё это въедается во всё самое светлое, что ты чувствовал. Забирается в сердце с корнями, а потом начинает гнить. И эта гниль выходит наружу гадкими, ужасными словами, — Виктор опрокинул в себя стопку, растирая слезящиеся глаза. — Понимаешь? Ты не хочешь говорить эти слова, но не можешь остановиться. Всё цепляется друг за друга, цепочка за цепочкой, образовывая такую длинную толстую цепь, что ты сам же в неё кутаешься и душишь себя. И знаешь, что самое горькое? Ты ведь любишь. Смотришь прямо в глаза и понимаешь, что, блядь, любишь, и от этого ещё больнее. Гвоздём по сердцу корябает, душит. Виктор всхлипнул, пряча лицо в руках, а Юрке завыть захотелось. Водка неприятно горчила на языке, голова гудела, а ещё в горле стоял ком невысказанных слов. Хотелось хорошенько вхерачить по чему-нибудь, чтобы разбилось со звоном, треском, чтобы заглушило уже этот ужасный звук, с которым крошится душа Никифорова! — Расклеился я на старость лет, — засмеялся Виктор, растирая лицо ладонями, отчего его слезящиеся глаза покраснели ещё сильнее. Он выглядел действительно постаревшим на несколько лет, так что Юра на шутку даже не улыбнулся. — Оставайся у меня, поздно уже, — проговорил Плисецкий, мельком взглянув на часы, показывающие четверть первого. — Так уж и быть, если не будешь приставать, постелю тебе со мной на кровати, а то диван сломан. А если будешь распускать руки — шагом марш на раскладушку! — Юра натянуто скалился, понимая, что несёт какую-то чушь, но опьянённому мозгу это показалось смешным. Виктор, тоже крайне захмелевший, в голос заржал, хлопнув ладонью по столу, чем испугал Пётю, мирно дремавшего на его коленях. — Не, Юр, спасибо за предложение, правда, — Витя чуть подался вперёд, ероша Юркины волосы, — но я домой поеду. Ну, как домой… — он хмыкнул, разливая по стаканам остатки водки. — Домой мне путь заказан на какое-то время. Да и не могу там находиться. Как будто стены давят, и все смотрят так укоризненно, как будто говорят: «Ну что, просрал, Витенька, самое лучшее, что было в твоей жизни?» А мне им даже ответить нечего, потому что да, проебал я всё основательно. Всё, ради чего последние два года не просто просыпался, жил. Дышал, — Виктор залпом опрокинул в себя стопку, бросая в рот порезанный кусочек огурца. — Так что я к давнему знакомому. Я бы остался, только Мокка у него, он в последнее время тоже скулит постоянно. Юрку от этого «тоже» как утюгом по голой коже припечатали. Одевался Виктор молча и несколько заторможено. Юра смотрел, как тот пытается натянуть своё лёгкое подобие куртки, а потом куда-то отошёл, возвращаясь уже с настоящей тёплой зимней курткой. — На, надень. На улице февраль, вообще-то, а ты в этом, что курткой-то язык назвать не поворачивается. Можешь не возвращать, она… Ничья она, короче, — Юра нахмурился, отчего на его лбу образовалось несколько глубоких морщин. Витя смерил его чуть затуманенным, но почему-то кажущимся абсолютно серьёзным взглядом, но промолчал. Уже одевшись, тихо проговорил: «Вы не общаетесь?», да так, что Юра сначала подумал, что ему показалось. Но потом Никифоров снова смерил его этим внимательным взглядом, говорящим за себя. — Нет, — буркнул Плисецкий, растирая глаза ладонями. Витя вздохнул и проговорил себе что-то под нос, а после загрёб его в порывистые объятья. Стало очень тепло. Разбитые осколки сердец цеплялись друг за друга при каждом вздохе, отчего было ноюще больно. Как в детстве, когда все сдирали с коленок болячки, выли от боли, но продолжали, потому что остановиться не получалось. Так и сейчас — когда Витя сжимал руки чуть сильнее, тихо дыша куда-то в макушку, Юре хотелось скулить, кричать, но изо рта вырывались только хрипы. — Спасибо, Юр, — выдохнул Никифоров, отстранившись от подростка. Он выглядел таким же разбитым и несчастным, но улыбка его была настоящей, светлой и тёплой. — У меня ведь, вот, как выходит, друзей настоящих и нет, — он хрипло рассмеялся, подушечками пальцев стирая слёзы, выступившие в уголках глаз у Юры. — Есть, с кем вот так встретиться можно, выпить, повеселиться. А так, чтобы выплакаться в жилетку, — да и нет никого, кроме тебя. Спасибо. Юра неловко пожал плечами, чувствуя, как горло душат слёзы. И хотелось сказать, мол, да без проблем, но вместо этого упрямо сжал зубы, чтобы не спросить на надрыве, да как же он держится ещё? Как? Пожалуйста, пусть он Юрке скажет, он, может, тоже попробует. Невыносимо ведь. Уже уходя, Виктор коротко бросил: — Юр. Не повторяй моих ошибок, ладно? Не стоит твой эгоизм твоего же счастья. Напиши ему. Загнёшься ведь. Он уходит. А Юра оседает на пол, чувствуя, как внутренние барьеры рушатся, а по щекам бесконтрольно капают слёзы. Дрожащими руками включает телефон, который тут же взрывается от количества пропущенных звонков и сообщений. «Ответь, Юр». «Я прошу тебя». «Юра». «Ты мне нужен». Странно, вот вроде бы душа в стекло крошится, а больно физически.

***

Юра не знает, от чего именно просыпается на следующий день: от того, как сильно болят мышцы ноги, от похмелья, из-за которого во рту до невыносимого сухо и противно, или из-за настойчивого стука в дверь. Двадцать первый век, всё человечество давным-давно знает о дверных звонках или о том, ЧТО НИКТО НЕ ПРИХОДИТ В ВОСКРЕСЕНЬЕ, БЛИН, В СЕМЬ УТРА! — Я вам обещаю, — громко говорит он, когда, прихрамывая, заходит в прихожую, зная, что за дверью его прекрасно слышно, — если вы предлагаете какие-нибудь пылесосы или что-то проповедуете, я прокляну вас до третьего колена, не поленюсь найти нормального колдуна! Юра не знает, что происходит быстрее: его крыша сваливает нахуй из этого дурдома, у него отваливается челюсть, или всё-таки открывается дверь. Перед ним стоит Юри Кацуки. Юрка испытывает смутное дежавю. У Юри, конечно, нет щетины, но глаза знакомо потухшие, вид растрёпанный и разбитый, а ещё на лицо полное пренебрежение погодными условиями: он одет лишь в какой-то безразмерный свитер, а на плечи накинута знакомая толстовка с нашивкой русского флага. Плисецкий даже на секунду думает, а не покинули ли они дом прямо в том, в чём были, оставив и деньги, и одежду, и остальные вещи? А ещё себя оставив. — Здравствуй, Юрио. Впустишь? — голос у Кацудона хриплый и будто прокуренный, да и вид в целом такой, будто он не спал несколько суток. Юра молча отступает в сторону, пропуская гостя внутрь, и тот идёт прямо на кухню. Намазано им там, что ли? — Ты прости, Юра, что я так внезапно. Просто… — Юри замялся, улыбаясь Пёте, прыгнувшему ему на колени, и начиная мягко гладить его шёрстку. — Просто мне и пойти тут не к кому. Знакомые все Вити, да и докучать не хочется. Нет, прости, прости, ты не подумай, что я хочу докучать тебе! Я… Юра прервал его взмахом руки, понимающе взмахнув головой. Он вздохнул, а после достал из холодильника вторую бутылку водки, немного неполную, но им двоим и этого хватит с лихвой. Покрутил в руках, а после приложил к гудящей голове. Нет, второй такой высокоградусной посиделки его организм не потянет, да и Юри пить не умеет. Сегодня грустим под коньяк. — Ты как, Кацудон? — проговорил Юра, разливая по рюмкам янтарную жидкость. Очень кстати в холодильнике нашёлся лимон и какой-то сыр. На самом деле, спрашивать особо и не нужно было, так сказать, всё налицо (на лице), но Юри так просто выговориться не сможет, а надо. — Плохо, Юрио. — Так, свинья, — Юра поморщился, опрокидывая в себя целую рюмку, а потом почти засмеялся: — Давай уже учись материться. Не плохо, а хуёво. Поточнее будет. — Да так и есть, Юрио, хуёво, — Юри засмеялся, уже не так скованно, а потом выпил, даже не морщась. — Никогда не думал, что вот так можно. Что бывает вот так, когда от боли душевной сердце к чертям разрывается физически. Я же не… Я ведь даже не знаю, как до этого дошло, понимаешь? И это я… Это всё из-за меня. Я виноват во всём, — Кацуки всхлипнул, до крови закусив губу. — Не бывает так, — горько усмехнувшись, проговорил Юра. — Не бывает так, что виноват только один. Либо всё к херам собачьим пускают двое, либо душат друг друга равнодушием, либо один всё рушит, а другой ему позволяет это сделать. Понимаешь? Не пытается удержать, не пытается объяснить. Не делает ничего. Так что не вини себя. Вы оба крупно накосячили. Юри кивнул, вновь выпивая рюмку коньяка, а после зажмурился, явно сдерживая слёзы. Плисецкому стало его невыносимо жаль. С ума сойти, какой рост во взаимоотношениях они сделали, если при первой встрече, когда Юри ревел в туалете из-за соревнований, Юра его обматерил, а сейчас они сидят на кухне и пьют, почти плача вместе. А ведь всё это благодаря Виктору. Если бы не вездесущее шило в заднице Никифорова, то изменилась бы судьба сразу трёх людей: его самого, Юри и Плисецкого. Юра ведь обрёл настоящих друзей в их лице. Тех, кто, несмотря ни на что, рядом был всегда, подставлял плечо и помогал вновь и вновь вставать с колен и идти дальше. А теперь Юра пытается по отдельности собрать осколки одних из самых дорогих ему людей. Неумело, раня при этом пальцы об острые края, но это ничего. Внутри всё равно больнее от собственной драмы. — Я так люблю его, — выдохнул Юри, поднимая на собеседника бесцветные слезящиеся глаза, в которых боль через край плескалась. — Я ведь… я без него никто. Моя жизнь без него не имеет смысла, и я… Я просто не знаю, как теперь жить. Он будет счастлив без меня. А я уеду в Хасецу. Не мог просто, пока не поговорил с тобой. Юра вздохнул, молча наливая им коньяк. Через несколько минут послышался звук открываемой двери, и громкий голос произнёс: — Юр, ты написал, что я за… — Виктор зашёл на кухню, морщась от головной боли и взъерошивая растрёпанные волосы. Он замолчал, как только увидел Юри, зарёванного и раскрасневшегося из-за алкоголя. Они будто застыли, не смея оторвать друг от друга взгляд. Юра печально усмехнулся. Господи, какие же идиоты! Ведь гораздо легче всё в одночасье разрушить, издеваться над собой и стараться забыть всё то, что долго-долго кропотливо собирали, строили, чем постараться понять, что именно они хотели уничтожить. — Знаете что, можете обижаться, но да, я специально вас тут свёл, — проговорил Юра через несколько минут затянувшегося молчания. — И ничуть не жалею, потому что убедился: вы величайшие идиоты. Таких людей, которые любили бы так сильно, не встретишь просто так. А вы похерили всё это, поддавшись амбициям. Ну, молодцы. А теперь, как разбили, так и склеивайте. Понадобится ванная для примирительного секса — на здоровье, звукоизоляция тут неплохая. Юра встал, похлопал по плечу Виктора и слегка подтолкнул его в сторону стола, а сам вышел в коридор, закрыв дверь на щеколду. Если всё пойдет не очень, и они попросят выпустить их — Юра противиться не будет. Он сделал всё, что от него зависело, а теперь пусть уж они сами разбираются. Не хотелось ничего. Юра развалился на кровати в своей комнате, лениво перещёлкивая каналы. Из-за стекла, в которые крошились внутренние органы, было больно дышать, но Юра продолжал, почему-то. Руки тряслись, и покалывало пальцы. Стиснув зубы, он достал смартфон, снимая его с блокировки и тут же получая уведомления о нескольких десятках пропущенных сообщений. «Я знаю, что ты меня не хочешь видеть». «Но выслушать-то можно было бы!!». «Я не сделал ничего, что могло бы причинить тебе боли». «Слышишь?». «Хотя бы объясни, почему ты ушёл!». «Пожалуйста». «Юра». Пропущенные были только от Отабека. Якову Юра сказал, что телефон сдал в ремонт, а потому тот звонил на домашний или соседке. Юра предусмотрел всё: создал всё так, будто его в жизни Отабека никогда и не было. Одного только не учёл: больно от этого было, прежде всего, ему. Кто был виноват в том, что произошло? Да чёрт его знает. Юра вспылил из-за поста одной знакомой Отабека, признавшейся ему в чувствах на странице в контакте, потом из-за поднявшейся волны фанатских догадок о том, а не встречаются ли эти двое часом? Нет, ну, а что? Они оба из Алматы, дружили в детстве, да и девушка, если по-честному, очень красивая. Что Юра должен был думать? Они не виделись два месяца, и всё это просто ломало его. А дальше сценарий, привычный для многих: не став закатывать истерик, Юра начал игнорировать Отабека. Всё просто: чем меньше ожиданий, тем меньше разочарований. Лучше выдернуть всё с корнем до того, как оно разрослось плющом, оплетя всё тело. (к чёрту тот факт, что он уже весь покрыт им) Юра вздохнул, всё-таки решив оценить ситуацию на кухне. Криков не было, звона посуды тоже (что хорошо, ибо не то чтобы её там на бурное проявление эмоций могло хватить). Пётя дремал прямо на полу перед дверью, и Юра против воли улыбнулся: вот же умница, а не кот. Ждёт терпеливо, что его помощь может понадобиться расчувствовавшимся гостям, хотя у него целая миска корма насыпана. Юра вздохнул и поднял его на руки, перебирая шёрстку на шее, как обычно делал Отабек. Пётя от ласки разомлел и замурчал, даже показалось, что как-то понимающе. Виктор и Юри не дрались — вот, что первым делом отметил Плисецкий, переводя дыхание, потому что это уже было хорошо. Но стоило Юре приглядеться, как он понял, что зря опасался за сохранность их жизней и своей кухни: Виктор стоял перед Кацудоном на коленях, прижавшись к его ногам и плача, а Юри зарывался пальцами в его волосы, кусая губы из-за рыданий. У Юры защемило в сердце. Вот она — настоящая. Истинная. Та, которую все так ищут и ждут. Получается, всё от людей только зависит? Как они к ней относятся, так и она к ним? Ведь эти двое были почти на самом краю, после которого — ничего. Точка невозврата, где существует только кладбище вот таких потерянных душ, уничтоживших самое дорогое в своей жизни — умение любить. Где-то внутри больно кольнуло осознание того, что он натворил сам. — Юрочка, — выдохнул Виктор, поднимаясь и становясь рядом со своим (Юра уверен, что без пяти минут) мужем. Они оба выглядели разбито, но настолько счастливыми он их никогда не видел. — Спасибо. Это… только благодаря тебе. Спасибо, Юра. Кацуки закрыл глаза ладонями, чтобы остановить слёзы, но тоже улыбался и кивал в такт словам Виктора, как болванчик. — С вас станется, лучше мозольте глаза сердечками, витающими вокруг, когда вы вместе, чем вот так. Так ни алкоголя, ни печени не останется, чтобы каждый раз вас мирить, — Юра привычно усмехался, но улыбался так солнечно, что выдавал себя с головой. Ну и пусть. Он ведь действительно так рад за них. Пусть восстановить то самое, хрупкое и нежное, будет очень сложно, они справятся, это уж точно. Плисецкий проследит. Вскоре счастливые Виктор и Юри ушли, ни на секунду не разрывая рук и то и дело смотря друг на друга, будто всё ещё не веря в то, что все действительно прошло. Пётя, почувствовав, что он свою роль выполнил, убежал на улицу, наверняка к очередной своей зазнобе, так что дома Юра остался один. Неприятное, мерзкое чувство вины карябало глотку изнутри. Коньяк, выпитый несколькими часами ранее, горчил на языке, отчего блевать тянуло неимоверно. Юра то и дело брал в руки телефон, уже почти набирая смс, но… останавливаясь. Что он скажет? Он ведь в одиночку всё похерил, даже не то что не спросив Отабека, не выслушав. Он так виноват. И от осознания собственных глупости и эгоизма скручивало, заставляло сжимать голову ладонями до резкой боли в висках. Только вот причинение себе боли не помогало. Внутри резало от понимания, что он натворил. Как заставил мучиться Отабека. Себя. Умничка, Юрочка. Продолжай в том же духе, глядишь, и убьёт кто-нибудь по доброте душевной. Но он ведь… может попробовать? В конце концов, Бека может ему и не отвечать, если не захочет, а так он хотя бы попытается всё исправить. Всего один раз, а там будет видно: или выпрыгивай из своей шкуры, чтобы вернуть всё, либо мучайся до конца жизни, потому что сам всё и разрушил. Пальцы немеют, но быстро набирают лаконичное «привет». Пять за сообразительность, Плисецкий, садитесь уже. Глаза не мозольте. Счет 345:1. Триста сорок пять непрочитанных сообщений против одного примитивного ответа, не способного отразить всё то, что Юра на самом деле хотел бы сказать. В этом разочаровывает электронное общение — невозможно передать всё так, как ты и хотел, всё равно это будет понято с другим смыслом, прочитано с иной интонацией. Сердце делает тройной сальхов, когда его сообщение отображается значком «прочитано». Отабек молчит. Хочется кинуть телефон в дальнюю стену, но вместо этого Юра сжимает его посиневшими пальцами, дыша так загнанно, будто откатал программу несколько раз подряд. Ну же. Ну же. Телефон вибрирует, оповещая о звонке, и Юра подбрасывает его, почти роняет из рук, но трубку снимает в скоростном режиме, едва увидев на профиле звонившего их с Бекой общую фотографию. — Отабек, Бека, пожалуйста, я тебя прошу, не бросай трубку, ладно! Господи, только не клади трубку, я ведь… — Юр, — раздаётся в динамике хриплый голос, от которого Плисецкий опадает наземь, плача, зажимая рот рукой, чтобы сдержать рвущийся из груди крик. — Открой дверь. Сбрасывает. Юра до двери не доходит, — долетает за считанные секунды, наплевав на ноющую боль в ноге, наплевав на всё вообще. Дрожащими руками открывает замки, матерится под нос, потому что пальцы не слушаются и срываются с нужных петель. Распахивает дверь, слыша лишь глухие удары сердца в ушах. — Здравствуй, Юр. Сердце работает на износ. Он настолько красивый, родной, но до жути измотанный, что Юра буквально впечатывает своё тело в его, обнимая за плечи, лихорадочно осыпая короткими поцелуями лицо, наплевав на то, что они, вообще-то, стоят на лестничной площадке. Не плачет, скулит куда-то в ключицу, когда Отабек обхватывает его спину и крепко-крепко прижимает к себе. Юра задерживает дыхание. Не дышал, кажется, ровно с того момента, как они перестали общаться. Чувствует лихорадочные удары чужого сердца, заглушаемые своими. А после. Выдыхает.