....первый раз в этой жизни, сделав то, что хотим. Обходя все запреты и все поезда, По дороге души все идем в никуда. Обнажая свой голос и срывая фальцет, Не найдя от любви никаких панацей, Снова дарим кому-нибудь свое сердце....*
Если долгое время не обращать внимание на боль, то она становится неотъемлемой частью тебя, въедается в каждую клетку организма и превращается в настолько родную, что ты не помнишь, каковы же ощущения без нее под кожей, в голове, в сердце. А в сердце свербит. Оно, некогда такое послушное, сбивается с ритма и уже не может стучать так, как будто в него не вбит ржавый гвоздь под названием любовь. Почему именно с гвоздем Дима сравнивал самое великое чувство на свете, воспетое неоднократно в романах, стихах и одах, он не знал, но настаивал именно на таком сравнении. Он мог часами представлять, как ржавый, кривой и до отвращения тупой гвоздь вбивается в его левое предсердие с каждым проигнорированным звонком или сообщением. Иногда доходило до абсурда и думалось, что проще открыть окно и выпорхнуть с десятого этажа, как можно драматичнее, с запиской, где будет указано, что нужно непременно винить « Александра В.» в его расплющенном у подъезда теле, но потом Дмитрий вспоминал, что ему 32 и такой поступок вряд ли достоин его возраста и уровня интеллекта. И тогда он просто открывал на ноутбуке их с Александром совместные немногочисленные фотографии, где они улыбались друг другу безмятежно и счастливо, и наливал себе водки, потому что только она могла помочь забыться на какое-то время.***
- Ты же знаешь, что я не мог с тобой быть вечно, - примиряющим тоном продолжал успокаивать разбитого мужчину Александр. – Ты же знаешь, что я наследник крупной строительной компании. Ты же знаешь, что брак с Мариной был лишь вопросом времени. В него полетела тарелка. Но, к сожалению для нее, Александр обладал неплохой реакцией, и эта фарфоровая часть бабушкиного любимого сервиза врезалась в стену, разлетевшись на крохотные осколки. - Дима! Перестань же быть таким упертым ослом и послушай меня! – переходить на крик было неприемлемо, особенно учитывая, что стены в их некогда общей квартире были будто из картона, и Саше иногда казалось, что весь дом уже знает про их порочащие отношения. Так и развивалась паранойя, заставлявшая искать двойной смысл в приветствиях соседей у лифта, ухмылках мужика из тридцать пятой квартиры и цоканиях мамашек с колясками, гуляющих в сквере под окнами. Все было неприемлемо. Все в этой жизни, идущее не по правилам великого и ужасного Александра Волошина. - Я готов успокоиться и выслушать тебя только лишь в одном случае, - Диме не хватало воздуха. – Если ты скажешь, что твоя свадьба с этой девушкой не что иное, как утка для местных газетенок и просто полнейшая чушь. - Ты знаешь, что… - Да ни черта я не знаю! Нихрена я не знаю! – голос срывался, и воздух окончательно покинул легкие. – Это какой-то сюрреализм! Это как будто бы весь твой мир переворачивается с ног на голову и кружится голова, не хватает кислорода и ты захлебываешься неизвестно откуда появившейся желчью! - Драматизм у тебя в крови, - заметил Александр, отступая в прихожую, чтобы не отхватить очередной фарфоровой или того хуже, чугунной утварью. – Ты переигрываешь! Станиславский смахивает слезу сейчас где-то рядышком! - Какой, в жопу, драматизм, Саша? – мужчина сглотнул ком, сдавивший горло и старался не обращать внимание на колики в районе сердца. – Пять лет! Пять, Саша! Сраных пять лет я любил тебя и ни разу не давал в этом усомниться! Мы планы совместные строили! Я из-за тебя с работы уволился! - И можно подумать ты об этом пожалел, - хмыкнул мужчина, поправляя темно-красный галстук. Ему, признаться, осточертел этот разговор, да и машина уже давно простаивала внизу, а на таком морозе придется опять ее прогревать неизвестно сколько. В Москве, конечно, не редкость такие морозы в январе, но чтоб под минус тридцать, да и белым днем… - Саш, - голос совсем стих и стал бесцветным. – Не бросай меня. Я ж без тебя не смогу! - Куда ты денешься с подводной лодки, Пономарев? – легкостью тона можно было убить Димкину расшатанную сейчас нервную систему. Хотя, почему можно было? Уже. – Ты ж мужик! Педик, конечно, но мужик же. Дмитрий Пономарев только сейчас, в свои 32 с небольшим, понял, что значит быть громом пораженным. Паршиво, стоит признать. Чертовски паршиво. И хочется к маме в объятия отчего-то. Но не получится, потому что родители с ним не разговаривают. Как раз пять этих сраных, потраченных, как выяснилось, впустую лет! - Пошел к черту, Волошин, - совсем тихо сказал Дима, сползая по кухонной стенке из цветастых, безвкусных обоев, и закрывая лицо руками. – Надеюсь, ты будешь счастлив. - Конечно, буду, - Александр вышел на лестничную клетку и обернулся. – Не кисни, Дим. Все меняется. Жизнь не стоит на месте. И ты не стой. И не держись за то, что между нами было. Бывай! С захлопнувшейся входной дверью закрылось и раскуроченное Димкино сердце.***
Бутылка водки закончилась так же быстро, как и фотографии на злоебучем экране. Конечно, техника не виновата, что на ней хранится их почти семейный фотоархив, но разве нет повода ненавидеть всех и вся? Прекрасный же повод. Окончание отношений с единственным мужчиной, которого любил. За неделю Сашиного отсутствия Пономарев понял две вещи: его печень сделана из стали, не иначе, и алкоголь не решает проблем. Он всего лишь полирует их до более приглядного состояния, когда не хочется выколоть себе глаза, смотря на них. Но они никуда не исчезают, эти проблемы. Они в засаде сидят. Притаились и ждут, когда в очередной раз выползти на свет божий. Телефонная трель никогда так не раздражала, как сейчас. Кто бы не звонил, он был посланником Сатаны, потому что не давал Диме упиваться страданиями и тонуть в элитной сорокоградусной влаге, привезенной из самой Финляндии полгода назад. Икнув, мужчина отбросил ноутбук от себя подальше, словно что-то мерзкое, и нащупал верещащий телефон под подушкой. - Хоп-хей, лалалей! – проорал Дима в трубку. Он знал, что этот абонент оценит. - Тридцать сообщений, сука! Тридцать сообщений от тебя в моем телефоне, из которых непонятно ничего, кроме слов «гондон», «Марина», и «срань господня, пять лет!», долбаная ты задница! – вопил звонящий и пыхтел, будто только что пробежал километр на время. – Ты нажрался? - Во-первых, не долбаная уже неделю, - горестно изрек Дима, поправляя съехавшие с переносицы очки, - а во-вторых, да, нажрался! Пока ты по Тайландам мотаешься, меня Волошин бросил. Жить не охота, Серег… Собеседник замолчал и глубоко вздохнул. Все стало неважным. Ни впечатления от командировки в Тай, ни новая должность для лучшего друга, ради которой шеф обрабатывался месяц, ни даже жена, которая мирно сопела в спальне. Собеседник теперь знал, что в жизни Димки Пономарева все опять пошло по пизде.***
- Серег, я поговорить хотел, - мялся Димка в гостиной лучшего друга. Когда готовишься к беседе и репетируешь у зеркала, все проще и понятней, потому что зеркало не отвечает, не может вмазать тебе по роже и исчезнуть из твоей жизни, оборвав все дружеские связи. – Серег, только обещай, что не будешь рубить с плеча. - Тааак, мне нужно присесть или запастись нитроглицерином? – шутки получались так себе, потому что было во взгляде однокурсника что-то пугающее и безысходное, словно тот готовится перейти Рубикон. – Ты переспал с моей девушкой? Ты барыжишь наркотой? Ты топил котят в детстве? Кем бы был Сергей Самойлов, если бы перестал хохмить? Он даже на своих похоронах не позволил бы хандрить и лично из гроба проверял бы, чтоб ни одна падла не ревела! - Сереж, не мели херню, - хмыкнул Дима и присел на краешек дивана. Собраться с силами никогда не удавалось, а сейчас паника волнами подступала к горлу, захватывая его в тиски, давя на нервы, заставляя теряться и чувствовать себя более, чем не в своей тарелке. - А ты не выгляди так, будто человека убил, - сердце пропустило удар. Никогда еще его биение не оглушало Серегу так, как в этот момент. – Дим, говори уже. - В общем, я, это, - сделать глубокий вдох и затараторить. – Гей я. Педик. Гомосятина. Мерзота редкостная, все как ты терпеть не можешь! С мужиком я трахаюсь. Я понимаю, что теперь мы с тобой не увидимся, но ты только плохо обо не думай! Прощай, и спасибо за дружбу! Пономарев, сутулившись до размера бабульки семидесяти лет, с присущей только ему резкостью движений, подорвался с дивана и вылетел в коридор. Кроссовок не хотел надеваться, а руки тряслись, как у знатного запойного алкаша в худшие дни. Наконец, он дернул советскую входную дверь советской, видавшей виды хрущевки, и замер от зычного, увесистого, словно оплеуха: «СТОЯТЬ, ПАДЛА!» И он остановился. Потому что с детства не любил, когда на него повышали голос. Он вздрагивал и замирал, когда отец прикрикивал на него, и становился похож на мертвого опоссума. Даже не моргал, чтобы пронесло. И сейчас, стоя одной ногой на лестничной клетке, а другой, почему-то необутой, в квартире своего Сереги, с которым прошли все горести и радости мужской, крепкой дружбы, Димкино существо решило, что пришла пора замереть и позорно разрыдаться. - Дверь закрой, утырок! – сильные руки уверенно схватили за плечи и затащили готового ко всему парня обратно в квартиру. Развернули к себе и тряхнули, словно тряпичную куклу. Серега никогда бы не сделал ему больно. Никогда. Но сейчас хотелось. Потому что ему врали. Его боялись. Его Димка. Боялся. - В какой, мать твою, Вселенной, ты мог подумать, что я перестану с тобой дружить из-за такой несущественной срани? – смотря своими лучистыми медовыми глазами, заявил парень, встряхивая друга еще раз, для профилактики. - Я не знаю, что думал, - Дима упрямо смотрел в пол, тяжело дыша, как паровоз. Ему казалось, снится то, что происходит. И если так, то пусть этот сон не заканчивается. - Оно и заметно, - хмыкнул Сережа, наплевав на все правила и приличия настоящего-мужика-не-размазни, далекого от эмоций и чувств, и прижал все еще ревущего несуразного очкарика к себе. – Ты дубина сраная! - Почему сраная? Почему у тебя связано с этим словом и его производными? Фрейд бы сейчас мог написать о тебе книгу, - пробубнили откуда-то из подмышки и хихикнули. – Я боялся. - Я уже понял. Ты мой лучший друг, утырок очкастый! - сказал Серега, почувствовав, как Димка напрягся и отстранился от широкой, теплой груди. Он никогда не слышал друга таким серьезным и уверенным. – Мы с тобой столько лет вместе, так что не смей думать, что это когда-либо изменится. И плевать мне, с кем ты спишь и встречаешься. И любишь ты мужика или бабу. Плевать. Он смотрел в эти красные от слез глаза, в которых тонули тоска и страх, уступая место облегчению и радости. Он чувствовал, как расслабляется тело, минуту назад, скованное и напряженное. Он видел, как Димка закусывает чуть пухлую нижнюю губу, чтобы не улыбаться, сдержаться, как и подобает настоящему мужику, который почему-то в Димкином представлении, не танцевал, ходил с трудом, сдерживал эмоции и был непробиваем, словно скала. А еще обязательно служил в ВДВ и пил водку из горла, что молоко из пакета. Сережа не знал, что он был эталоном для Димки уже много лет. Что когда-то, во времена юности, заставлял его сердце биться чаще, а простыни ночью становились влажными и сбившимися от жарких сновидений совсем не пуританского характера. - Ты такой дебил у меня, - промямлил Серега, усилием железной воли прогоняя чертов румянец с гладковыбритых щек, и остановил лицо в жалких сантиметрах от Димкиных покрасневших ушей. – И вот, что мне с тобой делать? - Можешь поцеловать, если хочешь, - слишком смело для своей ранимой натуры произнес Димка, и вспыхнул, словно маков цвет. – Один раз, как говорится…. - Не пидорас, - смеется Сережа, захватывая Димкины губы в плен. Горячие и сухие, покусанные от нервов и недосказанности. Припухлые, и чуть солоноватые от пролитых минутами ранее слез. И нет ничего неправильного в этом поцелуе. Да и в их жизни нет ничего неправильного. - Целуешься ты так себе, - выдыхая рвано, бормочет Димка, машинально облизывая губы. – Не повезло Кристине. Димка не знает, что дядюшка Фрейд уже поставил диван в Серегиной голове и готов к исследованию его подсознания Димка не знает, что сердце Сереги в этот промозглый вечер в видавшей виды советской гостиной сделало кульбит и навсегда сбилось с ритма. И даст Бог, никогда не узнает. - Молчи, утырок, - хохочет Серега, ероша мягкие пшеничные лохмы лучшего друга. – Она меня Богом считает. Сережа не знает, что не только она….***
- Ты опять уходишь? – женщина плотнее кутается в халат, зябко ежась. Она только проснулась, застав мужа в пальто, крадущимся по коридору на цыпочках. Она знает, к кому он едет. И уже даже не ревнует. - Да, родная, - он виновато смотрит в пол, играя в кармане связкой ключей. Он всегда ищет, чем бы занять руки, когда нервничает. – У Димыча беда там приключилась на личном фронте. - Которая не может ждать до утра? – поинтересовалась Кристина из вежливости. Она всегда была вежливой девочкой. Отвратительное качество. Не в то время живем. - Родная, ну, это же Димыч!- будто это все объясняло, ответил Серега, открывая дверь. – У него, что ни любовь, то последняя и на всю жизнь. Ты же знаешь. Кристина знала. Кристина все знала и замечала. Только удивлялась, почему больше никто не замечает. - Когда тебя ждать? - Я позвоню. - Хорошо. Передавай Диме привет, - улыбнулась Кристина и вернулась в спальню. Она была очень вежливой девочкой.***
Почему нельзя просто взять и сдохнуть? Почему люди такие идиоты и страдают от всякой поебени? Почему он не может приехать в офис к этому Волошину и разъебать его морду об дорогущий мраморный стол в его же кабинете на совете его же директоров? Почему не может превратить жизнь этого подобия человека в ад? Ответ очень прост. Да потому что не хочет, чтобы Димка его ненавидел. Исчез из его жизни и исчез. Где-то внутри чувство удовлетворения гаденько подхихикивало и потирало ручки, но Серега не отвлекался на него. Он вообще очень хорошо игнорировал любые посторонние чувства. Сережа, молодец! Димка все пытался понять, как так получается, что человек, пропадая из твоей жизни, оставляет след. Глубокий, неровный, с рваными краями. И что делать, если не хочешь его забывать? Рецепт простой: берешь себя, отмачиваешь в чем-нибудь горячительном пару-тройку дней, добавляешь щепотку воспоминаний, чайную ложку мук совести на пустом месте, осознавая собственную, якобы, ненужность, столовую ложку неразделенной любви и по вкусу клятв, что лучше уже не будет. Взболтать, но не смешивать. Веки тяжелели и под них явно насыпали песка, потому что они горели огнем, но закрывались. Мозг спать не хотел, но тело вступило с ним в конфликт и не подавало признаков жизни. Мысли еще не протрезвели, поэтому были ленивы и заикались. В дверь, кажется, настойчиво звонили. Или не кажется. И еще пытались ее протаранить. Стрелки настенных часов времен старого доброго товарища Сталина лениво ползли к цифре три. На улице стояла темень. Даже в окно, прикрытое лишь бледно-желтым тюлем, не просачивался свет ни ярких, зимних звезд, ни убогих фонарей их уснувшего до утра сквера. Хоть глаза выколи, короче. - Открывай, придурь! – прорычали за дверью и оцепенение спало. Хмельное тело подорвалось с кровати, как ошпаренное, а организму было приказано трезветь незамедлительно во избежание роковых последствий. – Открывай, или я, блядь, ее вышибу! Димка так торопился, что чуть не наступил на валявшиеся у кровати очки, и выбежал в коридор. Свет от люстры слепил и пришлось неудобно щуриться, но промедление было смерти подобно. На пороге стоял Серега. В пальто нараспашку, с красными щеками, лохматый и помятый, как после дня ВДВшника. Медовые глаза потемнели. Смотрели волком, изучали и пронзали насквозь. Становилось не по себе. От осознания того, что лучший друг приехал в три часа ночи после твоих пьяных воплей в трубку, тупых сообщений, нытья и прочей пьяной ерунды. Не по себе и так по-детски счастливо, что стоило бы улыбнуться, если б не ситуация в целом. - Серег, ты чего приехал? – как можно более обыденным тоном поинтересовался Дима, понимая, что совершает ошибку. Нельзя злить зверя. И плотину выдержки смыло. Еще разнесло в щепки. Все, приехали. Финита ля комедия. - Чего приехал?! Чего приехал?! – вцепившись в плечи мужчины, словно коршун в добычу, проревел Серега, протискиваясь в квартиру. Никогда в жизни ему так не хотелось вмазать Диме наотмашь. Чтобы больно. Чтобы до крови. Никогда в жизни Сереге так не хотелось. Его. - Ты, ублюдина тупорылая! – рычал мужчина, сжимая Димкины плечи до неестественно громкого хруста. – Сообщения мне пишешь! Звонишь ночами, срань ты гомосяцкая! Жить ему не охота! Из-за одного, сука, мудака! Жить неохота! Посмотрите на него, барышня кисейная нашлась. Поматросили его и бросили. Ты, блядь, мужик, или кто? Жить неохота. Бухает он неделю! Да твой Волошин кусок дерьма последний, а ты еще страдать из-за него будешь?! Ты хоть понимаешь, что ты творишь? Ты хоть понимаешь, что не стоит он тебя, ни единого волоска твоего не стоит, ни единой слезинки. Заебал! И тут в губы ошарашенного Димки впиваются такие родные и такие чужие губы Сереги. Вот так просто. Без понтов, без шуток, без «один раз – не пидорас», без объявления войны. Без сожалений. Дима только и успевает, что выдохнуть и сильнее прижаться к все еще порыкивающему мужчине, который, открылся тому, что стучалось к нему так долго. Милости просим, заходите. Чужой язык исследует Димкин рот, что-то в него мычит, а руки тянутся к пижамным штанам, торопливо стаскивая их. Нужно раздеться, пока горит спичка. Как в армии. Немедленно. И когда, наконец, кожа к коже, тело к телу, душа к душе, мир вокруг выключается. Есть только неприличные стоны, сорванный голос и скомканные простыни. Есть два человека, на раздолбанной кровати с ортопедическим матрацем, которые, как оказалось, могут любить друг друга до изнеможения. Не существует завтра. Не было вчера. Да ничего нет. Только поцелуи, поцелуи, поцелуи. Только тела, двигающиеся в такт с биением сердец, которые теперь стучат в едином, одному богу ведомом ритме. Финита ля комедия,господа….***
Солнце никогда еще не светило так ярко. Оно прожигало бледно-желтый тюль, скользя по Серегиным темным волосам, закрытым глазам с густыми прямыми ресницами, россыпи родинок на правом предплечье, сильным рукам и широкой, родной груди. И Дима не отставал от светила. Он изучал, смаковал каждый сантиметр, стараясь запомнить, потому что паника кричала ему, что больше такого не будет, и что все было ошибкой. Да и вообще, жизнь – сука бессердечная. - Не прожги во мне дыру, утырок, - улыбается Серега, зевает и открывает глаза. И продолжает улыбаться. И его медовых глазах целая Вселенная. Его, Димкина Вселенная, отражается в этих омутах, танцует свой победный танец. Какого черта он не замечал этого? - Я столько лет проебал, да? – осторожно интересуется Дима, избегая ироничного взгляда. Ему срочно потребовалось изучить обои. Мало ли. Диссертацию напишет по ним. - Ну, ты всегда был немного тугодум. Но и я не лучше, - и нет никакой Кристины, Волошина и прочих людей. Их мир сузился до двушки на Планерной, где назойливо тикают раритетные часы, а на полках собрание сочинений Есенина. - А что теперь будет, Серег? – спрашивает Дима, укладывая голову на плечо не перестающего лыбиться мужчины. - Будет любовь, Димыч. Любовь...