Вассал Удачи

      Родился я, судари мои, в 1501 году неизвестно от каких отца с матерью. До тринадцати лет рос и воспитывался в монастыре святого Нильса, куда был подброшен сразу после рождения. В тринадцать сбежал, завербовался в солдаты и к тридцати четырем, сломав три больших войны и шестнадцать малых кампаний, дослужился до чина гауптмана и осел в славном городе Уллеаборге капитаном первой сотни улллеаборжского вольнонаемного полка панцирной кавалерии...       Солнышко волчье, свети, свети,       Берет за ухом, лицо попроще…       Ты, брат, – наёмник, как ни крути,       Бродяга-убийца, не меньше, не больше.       Хочется спать и не видеть сны,       Отблески стали слепят глаза.       Они не мы, беспородные псы,       Но кровь их так же, как наша, красна.       Мы – остриё любого меча,       Мы придаём сиянье коронам,       Лупим под дых и рубим с плеча,       И наплевать на любые знамена.       Бог не указ нам, а черт – не брат,       Во время бойни мы – на подхвате,       Война – родная мать-перемать…       Мы убиваем – за это платят…       Двойная плата ждёт впереди,       Прирежешь кого-то – снимешь доспехи…       Ты, брат, – наёмник, как ни крути,       Простой подёнщик на мельнице смерти.       Неисповедимы наши пути,       Лучше о них никому и не знать…       Солнышко волчье, свети, свети,       Война – родная мать-перемать…       С чего началась вся эта паскудная история? Да как все у меня начиналось. С пьянки.       В Уллеаборге весенняя ярмарка. Идем мы, значит, все из себя такие, подковками на каблуках по мостовой цокаем. А народу вокруг тьма-тьмущая, девчонки орешки щелкают, скорлупки сплевывают, в нас глазками стреляют. Прошлись мы по Суконной, свернули на Медников, сунулись было на Рыночную Площадь, да куда там! Яблоку упасть негде! Шум, гам. Кто продает, кто покупает, спорят, торгуются, ругаются. Скотина мычит и блеет, куры, гуси квохчут и гогочут.       – И какого дьявола мы сюда приперлись, Ларс? – говорит Маттиас Сестрем. – Хотели же пива попить, ну и перед девками покрасоваться!       – Я думал, Маттиас, тебе коза нужна.       – Коза?! На кой она мне?       – Так тебе ж вечно девок не хватает! – смеюсь я.       Сестрем рожу конопатую скривил, сплюнул на мостовую:       – Шутник! Да чтоб тебе пива никогда не выпить, чтоб тебе никто водки не поднес, да чтоб тебе ни одна девка больше не дала!.. Да за такие слова морду в кровь бить надо!       Стоит, голову наклонил, глаза кровью налились, ноздри раздуваются – ну, ни дать ни взять, племенной бычок-трехлеток. Ох и смешно мне стало, судари мои, прозвище у Маттиаса и есть – Бычок.       – Ладно, – говорю, – Бычок, не ори! Пойдем-ка лучше к Хегину в «Матушку Гусыню», а за слова обидные я тебе жбан пива поставлю.       Сестрем как про пиво услышал, так сразу остыл.       – Не врешь?       – Чтоб мне девки больше не давали!       Бычок глаз рыжий ехидно сощурил:       – Ну, – говорит, – боги твои слова слышали!       Свернули мы в Жестяной переулок, через него вышли на Купеческую – и вот она, «Матушка Гусыня». Большой, добротный, каменный дом в два этажа под красной черепичной крышей. Хотя на Купеческой других и не увидишь. Оно и понятно – народ тут живет солидный, с деньгами, и всяким голодранцам в драных портках здесь не место. Правда, «Гусыня» заведение не из лучших. Сами купцы сюда не заходят, предпочитают «Старую Колокольню» – там почище, и пиво водой не разбавляют. А у Хегина, так, мелкота всякая: купеческие приказчики, счетоводы да писари. Но нам с Бычком без разницы, нас старый плут побаивается и вольностей себе не позволяет. Нет, ну, когда наберемся, пиво он, может, и разбавит, но чтоб обсчитать или еще там чего – такого не бывало.       Заходим мы, значит, в трактир, оглядываемся.       – Ого! Ты, Ларс, только взгляни, – толкает меня в бок Бычок, – как у Хегина сегодня людно!       И верно, почти все столы заняты, и все больше бонды, что на ярмарку товар привезли, распродались, видать, удачно, с прибытком, и теперь, значит, отмечают. Выпивают, закусывают.       Хегин, как меня с Маттиасом увидел, так вытолкал из-за лучшего стола какую-то деревенщину и рысью к нам. Щеками толстыми трясет, на морде сладенькая улыбочка.       – Ах! Какие гости! Господин Нильсен, господин Сестрем, прошу, прошу, вот и стол для вас освободил! Чего, господа, подать велите?       Сели мы с Бычком, пояса с мечами сняли, положили рядом с собой на лавки.       – Так, Хегин, – важно говорю я, – давай пива два жбана, сыру острого, такого, чтоб со слезой, селедок маринованных…       – Жареной тресковой печенки и соленых орешков, – добавляет Сестрем.       – Не извольте беспокоиться, господа хорошие! – лебезит трактирщик. – В один момент все исполню.       Развязываю я кошель и небрежно бросаю на стол четыре серебряных талера. Хегин монеты пухлой ладонью прихлопнул, воровато стрельнул по сторонам хитрыми, заплывшими жиром глазками, наклонился ко мне и гнусаво так шепчет:       – Дайте еще чего-нибудь сверху, господин Нильсен! – Поймал мой удивленный взгляд и поясняет: – Я с этого мужичья по три талера за жбан беру, так что очень вас прошу, господин Нильсен, не портите мне коммерцию!       «Вот же прохвост!» – думаю я про себя.       А Хегин продолжает: – То, что вы мне сверху дадите, господин Нильсен, я вам тотчас же верну!       – Ладно, черт с тобой, кот помойный!       Достаю я из кошеля и так же небрежно бросаю на стол золотую крон-марку. Бонды, как золото увидели, так жевать перестали.       – Себе оставь, щедрый я сегодня!       Хегин заулыбался еще шире, слюни пустил и орет девкам-подавальщицам:       – Тюра, Сигню, живо несите, что господа офицеры велели! Да поторапливайтесь, коровы! Господа офицеры ждать не любят!       И верно, девки мигом обернулись.       Выпили мы по кружке, зажевали сыром и селедками. Выпили по второй.       – И чего у тебя, Ларс, нынче рожа такая кислая? Точно хегиново пиво.       – Понимаешь, Бычок, душа – она праздника хочет! Куражу, – отвечаю я со вздохом. -Тоскливо мне как-то!       Маттиас огляделся по сторонам и рожу глумливую скорчил.       – Э-э-э, – говорю, – ты чего удумал, черт рыжий?       Сестрем ко мне через стол перегнулся и тихо так говорит:       – А не выпить ли нам, капитан, за помин души новопреставившегося нашего короля, доброго Карла XII, так славно отбросившего копыта аккурат месяц назад?       И верно, славную смерть принял наш старый король. Нет, не на поле ратном, c мечом в руке, а в борделе на продажной девке. Эх, мне бы так! На мягкой перинке, в тепле, с девкой на… м-м-м... да… Уж всяко лучше, чем где-нибудь в заснеженном поле, с проломленной башкой, под убитой лошадью или в вонючем крепостном рву с распоротым брюхом и кишками наружу. Но то мне, ублюдку безродному, а вот для венценосной особы такая смерть чистое паскудство…       – Отчего же не выпить? Давай, выпьем! – и подношу кружку к губам.       Бычок меня за руку ухватил:       – Подожди, – говорит.       Встает и мне пальцами знак делает, мол, подымайся. Я встал, кружку в руках держу. Сестрем плечи расправил, грудь выпятил да как гаркнет:       – Люди! Почтим память доброго короля нашего Карла, да примут боги его душу! – И опрокинул кружку единым духом. Ну и я за ним следом. Выпили, губы утерли, посмотрели по сторонам. Никто из бондов нас не поддержал. Оно и понятно – не больно любили в народе короля. Воевал Его Величество много и не всегда удачно. А война – это она мне мать родная, поит, кормит, одевает. А крестьянину от нее одни разор да беды.       – Ах, вы, рыла свинячьи, – орет Бычок. – Дак вы, что, козолюбы, не желаете помянуть короля нашего Карла, под рукой которого мы с господином капитаном, – и тычет в меня пальцем, – так славно воевали, вас, дерьмоеды, от врагов защищали, ни крови, ни шкуры своей не жалея!       Поманил я трактирщика пальцем, а когда тот подбежал, бросил ему еще крон-марку. Цапнул он ее на лету, как щука карася.       – За, что такая щедрость, господин Нильсен?       – А за ущерб!       Хегин глаза округлил:       – Какой ущерб? Нет никакого ущерба, господин Нильсен!       Погладил я его ласково по плешивой головенке и задушевно так говорю:       – Щас… Будет…       Бычок рявкнул, да как хватанет кружкой о стол, только черепки в разные стороны брызнули, а потом цапнул меч с лавки и тянет его из ножен. Хегин, как такое увидел, бухнулся мне в ноги, руки сложил как на молитве и тянет плаксиво:       – Про-ошу вас, го-о-сподин Нильсен, умо-о-о-оляю, только без смертоубийства, господин Нильсен, без смертоубийства!!! Тут бонды всем гуртом ломанулись к выходу, снося все на своем пути, опрокидывая столы и лавки, срывая со стен посудные полки. Сестрем завывает на все лады, точно в него бес вселился, крутит в воздухе мечом шипящую мельницу. Свет от каганцов вспыхивает на клинке красными всполохами. Я стою, зубы сцепил, желваки на скулах катаю и еле сдерживаюсь, чтобы в голос не заржать. Бонды совсем обезумели – бабы визжат, мужики орут, толкаются, лупят друг друга кулачищами по мордам… Потом вышибли в хединовом гадюшнике двери и вывалили на улицу всей толпой. Тут мы с Бычком рухнули на лавки и давай гоготать. Насилу просмеялись, слезы ладонями утерли. Глянул я на Хегина, а он того… обделался, лужа из-под него в разные стороны так и растекается. Поднял я ссыкуна этого с пола за ворот, отвесил доброго пинка по жирному гузну.       – Водки тащи! – ору.       – И лютню, – кричит Сестрем. – Петь мне захотелось!       Ох, судари мои, доложу я вам, поет-то Бычок, как бычок, и играет не лучше – так, тренькает ни в лад ни в попад. Но от лучшего друга и не такое стерпишь. Да, мы с Маттиасом через многое вместе прошли, делили между собой и девку и последний заплесневелый сухарь… Видать, нагнали мы на Хегина страху. Оглянуться не успели, как девки все притащили. Опрокинули по чарке, Бычок лютню облапил и затянул:       Служила подружка в «Зеленой Лягушке»,       Пиво носила, улыбки дарила,       Что за красотка, меж бедер у ней,       Было местечко огня горячей!       Славное место одно потайное,       Был им поражен я точно стрелою…       Ну и дальше в таком же духе. Выпили мы за девок, выпили за их местечки. Тут Маттиас мне лютню протягивает:       – Спой, порадуй душу.       Хвастать, судари мои, я не стану, но этим меня боги одарили. Я, когда мальцом был, в храме на молениях пел. Как сейчас вижу: стою я в белой рубашке, с веночком из бессмертника на волосах, ладошки молитвенно сложил и пою, пою, а сам все вверх смотрю, туда где под стрельчатыми сводами храма полумрак клубится, все богов и ангелов чистых увидеть хотел, как мне про то отец-настоятель рассказывал. Крестьянки, что из окрестных деревень в монастырь на богомолье пришли, перешептываются между собой: «Сиротка то, подкидыш, хорошенький какой, чисто ангелочек…» Только из ангелочка страшный бес вырос. И богов мне увидать не удалось, а вот чертей да демонов всяких – тех видел. Видел, когда метался на гнилой соломе в бреду и горячке от воспалившихся ран, задыхаясь от запаха крови, гноя и собственных испражнений. Когда боль багровым туманом разум застилает и голос сквозь этот туман, усталый и равнодушный: «Этого бросьте. Не жилец»… Как не жилец? Я еще жив, еще дышу. И ползешь, выкарабкиваешься из черного, холодного, бездонного болота, судорожно цепляешься за каждый удар сердца, за каждый вздох… И боль, боль такая, что все тело твое дугой выгибается… Нет, смерти я не боюсь, умереть не боюсь… Мне умирать страшно…       – Ларс! Ларс, что с тобой?! – трясет меня за плечи Маттиас. – Лицо у тебя таким сделалось, будто ты ЕЕ увидал!       – Ты будто сам с ней не встречался!       Отпустил он меня, потер пальцами застарелый уродливый рубец, что тянулся из-под рыжих кудрявых волос через лоб до самой переносицы:       – Тогда, под Инборгом, как в атаку на рыцарский строй пошли, оглянулся я через плечо, а ОНА сидит позади меня, на конском крупе, смотрит и улыбается. Мне потом голову мечом развалили, а ты меня, на своем седле, из мясорубки той вывез. Помнишь…       – Помню… Все я, Маттиас, помню… Как ты меня под Линдборгом, когда мне алебардой рожу разворотили, из крепостного рва под градом арбалетных болтов тащил, собой закрывая…       Наполнил я чарки.       – Давай, – говорю, – друг, за НЕЕ, за ту, что всегда рядом с нами. Чтоб забрала она нас к себе легко.       Выпили. Взял я лютню, тронул перебором струны:       Вот Смерть на вороном по полю скачет,       Под капюшоном лик свой, череп прячет,       Красива на коне молочно-бледном,       Как херувим в сиянии победном,       Как шлюха в платье, вышитом багрянцем,       Она идет, кружась в безумном танце.       Смерть барабанит – аж земля трясется,       Тот гром в солдатском сердце отзовется.       Все не смолкают барабана дроби,       Той кожи, что натянута на гробе.       Вот первой дроби грозные раскаты –       Остановилось сердце у солдата.       Вторая дробь – и стих вороний грай,       Тебе пора в могилу, так и знай.       А третья дробь тиха и бесконечна,       Солдата Бог ведет за руку в вечность.       Стихает дробь, над мертвыми летя,       Как будто мать баюкает дитя.       Смерть то гремит, то факелом мерцает,       Улыбкой нежной в танце соблазняет.       Ты мертв, мертв, мертв,       И смех ее все ближе…       – Ах, какая красивая песня!.. И грустная…       Поднимаю я глаза. Боги мои!.. Стоят подле нас две такие красавицы эльфки, что у меня дыхание разом перехватило. Высокие, стройные, а личиками как хороши! Одна черноглазая, черноволосая, вторая рыжеватая, аккурат Бычку под масть. Вскочили мы, камзолы одернули, каблуками щелкнули:       – Капитан Ларс Расмус Нильсен!       – Полусотенный Маттиас Олле Сестрем!       – Рианэ, – говорит черноволосая, – подругу мою Аллидель зовут, – и ручкой на рыженькую, значит, показывает. А та с Бычка глаз не сводит. Вот и ладно, вот и хорошо, потому что мне девки чернявые страсть как нравятся. Это оттого, видать, что сам-то я белес, как опарыш.       – Не окажут ли прекрасные дамы нам честь? – говорю я. – Не составят ли компанию двум одиноким солдатам?       Рианэ стоит, глазки опустила и черный локон на тонкий пальчик накручивает.       – Ах! Я прямо не знаю, господа офицеры такие видные кавалеры, а мы девушки скромные...       Что правда, то правда – кавалеры мы с Маттиасом видные. На мне камзол из телячьей кожи прекрасной выделки темно-вишневого цвета с золотым тиснением, штаны модные с буфами, сапоги высокие с отворотами и серебряными пряжками. У Бычка камзол тонкой замши цвета топленого молока, весь в серебряных заклепках, и штаны с сапогами камзолу в тон. Подошел я к красавице, осторожно за ручку взял, подвел к лавке и помог сесть. А сам ручку ее из своих рук не выпускаю. Подержал немного, поднес к губам и поцеловал каждый пальчик. Рианэ глазки на меня подняла, губку чуть прикусила.       – Господин Ларсиэль, вы такой галантный, ну прямо как рыцарь какой!       Имя мое на эльфский манер произнесла, а это верный знак, что глянулся я ей.       – Хегин! – ору я. – Живо неси вина сладкого и цыплят на вертеле, а то благородные дамы устали и кушать хотят!       Трактирщик колобком катнулся туда-сюда и в два удара сердца все, что велено, доставил. Разлил я вино, чокнулись мы и выпили с девушками за знакомство. Щечки у них порозовели, и глазки заискрились.       – Чем вы, милые фрекен, занимаетесь? – спрашиваю я, чтобы приятную беседу поддержать.       – Кружевницы мы из Тилье, – отвечает Аллидель. – Кружева на ярмарку привозили, а как распродали все, решили по городу погулять, посмотреть, что да как. Мы же в Уллеаборге впервые, вот и стало нам любопытно. Идем по улице, домами любуемся, а тут шум, крики, из таверны народ толпой бежит. Испугались мы вначале, думали, пожар или еще какое лихо. Остановились и подождали. Нет, огня не видать, и дымом не пахнет. Набрались смелости и зашли посмотреть, что же приключилось. Зашли – а тут вы, господа офицеры!       – И правильно, что зашли! – лыбится Бычок, а сам к рыженькой все ближе зад подвигает. Оторвал я от цыпленка ножку и подаю чернявой.       – Отведайте, – говорю, – прекрасная фрекен Рианэ.       Приняла она ножку, взяла аккуратно так, двумя пальчиками:       – Благодарю вас, господин Ларсиэль.       – Для вас, волшебница, просто Ларс.       – Тогда для вас, милый Ларсиэль, я тоже просто Рианэ. «Ого, – думаю, – милый Ларсиэль. Нет, начало мне определенно нравится». Ну и осторожно так подвигаюсь к красавице поближе. Рианэ ножку обглодала, положила косточки на край блюда, пальчики льняной салфеткой обтерла и кончиком язычка губки облизнула. А губки у нее, доложу вам, судари мои, – малина спелая. Посмотрела она на меня – и вижу я, как в ее черных глазках игривые золотые бесенята так и прыгают. Чувствую я, как сладкие мурашки у меня по спине пробежали, аж до самого копчика. Ох! Вот когда девка на меня так смотрит, тут уж я, судари мои, не оплошаю, тут уж держите меня четверо... Вздрогнул я, когда она мне под столом ручку, значит, на колено положила. Положила, сжала и медленно так все выше и выше передвигает. А сама смотрит мне прямо в глаза, не отрываясь, и улыбается так игриво. Я тоже глаз от нее оторвать не могу, сижу, скалюсь во все зубы, как самый распоследний дурень. Ну, никогда у меня так не было, чтоб девка из меня веревки вила, завсегда я из них вил. Чувствую, в штанах у меня стеснение сделалось, и гульфик потрескивает, как яичная скорлупа, через которую цыпленок на свет проклевывается. Я аж взмок весь. Рианэ, прелестница моя, хихикнула и ручку свою с ноги моей убрала. Ну, не совсем с ноги, она тогда уже чуток повыше лежала, ручка-то.       – Что с тобой, милый Ларсиэль? – спрашивает она. – У тебя весь лоб в испарине.       – Жарко здесь, – отвечаю, а сам дышу, как загнанная лошадь, точно черти на мне верхом двадцать лиг по бездорожью отмахали галопом, да все шпорами под бока, шпорами под бока. Сдунула Рианэ со лба черную прядку.       – Да, жарковато… – соглашается и, как бы в задумчивости, расстегивает два верхних крючочка на платье и пива себе в мою кружку наливает. Подносит кружку к губам и смотрит на меня поверх нее.       – Не боишься, Ларсиэль? – спрашивает, и голос у нее таким странным сделался, будто ворожить она собралась.       – Чего ж мне боятся, прелестница?       – Поверье такое есть, если из чужой кружки выпить, то все мысли тайные того, кто допрежь тебя из кружки той пил, вызнать можно.       И опять смотрит на меня. От того взгляда у меня вновь мурашки по телу побежали, только не сладкие, как раньше, а ледяные, судари мои.       – Нет у меня никаких мыслей тайных, прекрасная Рианэ, – отвечаю. – Вот он я весь тут, перед тобой, простой, как железная подкова.       Рассмеялась, зазвенела колокольчиком серебряным и единым духом кружку осушила. Тряхнула головой, взметнула черными волосами. А из волос, значит, заколка с рубиновым глазком выскользнула и на лавку упала. Хотел я ту заколку поднять, да она меня опередила, наклонилась быстро, и тут третий крючочек на платье расстегнулся. Глянул я вниз, и дыхание у меня остановилось. Кожа у Рианэ белая, гладкая, чисто атлас, грудки небольшие, острые, и ягодки на них – как спелые вишенки. Ахнула красавица, платье поспешно запахнула и алой краской залилась.       – Конфуз-то какой приключился, – шепчет тихо, а у самой слезы в глазах блестят. Придвинулся я к ней, приобнял, чтобы, значит, успокоить, а она рассмеялась, и в темных глазах опять золотые бесенята закувыркались. Голову откинула, волосами тряхнула.       – Что так смотришь, Ларсиэль? Неужто девушке и поиграть нельзя?       Не случайно, видать, крючечек-то расстегнулся.       Ох, ну и девка, ну чисто чертовка какая!       Рианэ пива себе налила, выпила, пену с губ язычком слизнула, головку на бок склонила:       – Нравлюсь?       – Безумно!       Придвинулась она ко мне, руки на плечи положила и жарко шепчет в самое ухо:       – Ларсиэль, просьба у меня к тебе…       Обнял я ее, прижал к себе. Рианэ головку мне на грудь положила и смотрит снизу вверх. Личико совсем близко, я дыхание ее ощущаю, и губки, губки совсем рядом, так и зовут, так и манят поцелуем.       – Что хочешь, цветочек мой?       Рианэ глазки опустила, пальчиками мой камзол теребит и смущенно так:       – Проводи меня в какое-нибудь место, тихое и безлюдное, где я, без опаски, присесть бы смогла… Пиво наружу просится, – личико краской залилось.       – Вот же беда! – смеюсь. – Пойдем, голубка моя!       Встал я, пояс с мечом застегнул и руку Рианэ подал. Вышли мы из «Матушки Гусыни». На Купеческой никого, оно и понятно – полдень пробило, весь народ на Рыночной площади толкается. Ярмарка как-никак. Проводил я ее до дома Лейфа Карлсена, что две недели как помер. Родня Лейфова дом на продажу выставила, вот он и пустует, покупатель еще не сыскался.       – Иди, – говорю, – под арку, что перед воротами, меня не смущайся, делай свои дела спокойно. Темно под аркой-то, и мне со света тебя не углядеть.       Рианэ фыркнула как кошка:       – Чего мне тебя смущаться! Будь-то ты девичьих местечек ни разу не видел!       И лицо при этом, судари мои, у нее точно разбилось, злым стало, некрасивым. Сказала так – и шагнула в полумрак. Прислонился я спиной к стене, стою, улицу оглядываю. Никого, только парень какой-то крутится, по одежке видать не местный. Покрутился, покрутился, глянул на меня пару раз и нырнул в Жестяной переулок. Тут Рианэ из-под арки выходит, юбки у платья поправляет и опять ну такая красавица.       – Ох-х-х и полегчало же мне, – смеется. – И зачем я столько пива пила.       Взяла меня под руку.       – Не хочется мне обратно в таверну, милый Ларсиэль, может погуляем где? Ты мне Уллеаборг покажешь...       – Погулять, конечно, можно, а как же подружка твоя и Бычок?       Рианэ ко мне всем телом прильнула.       – Ларси-и-э-эль, есть дела, в которых друзья не подмогой будут, а наоборот помехой!       Тут я, судари мои, не сдержался и поцеловал ее в сладкие, пахнущие малиной губы. Ответила она мне жарко, язычком своим мои губы щекочет. По всему видать, что девка-то в медовом деле ох как искусна. Ну, а мне того и надобно, чтобы, значит, ее на мягкой перинке разложить… Рванули меня за плечо. Резко, грубо, так что камзол подмышкой треснул. Оборачиваюсь. Стоит передо мной тот парень, что недавно здесь крутился и на меня зыркал.       – Как ты, скотина, смеешь к фрекен Рианэ приставать?!       – Твое какое песье дело, – отвечаю, – рыло свинячье!       – Она невеста моя! – голос у него аж на визг сорвался, и с размаха мне в зубы.       Я, понятное дело, ему в ответку. Отнесло его знатно, шагов на пять. Грохнулся на мостовую и лежит, не шевелится, зрачки куда-то под лоб закатились, одни белки сверкают.       «Ну, – думаю, – убил. Вот только этого мне не хватало». Наклонился над ним. Нет, дышит и постанывает так тихо:       – И-И-И-И… – ну, точно деревенская девка, которую полюбовник-пастушок тайком на сеновале пользует, а она и пискнуть боится, чтобы маманя с папаней не услыхали.       Слышу от Жестяного топот. Поднимаю голову. Так и есть, бегут ко мне четверо, впереди всех белобрысый эльф. Подбежал, дух перевел и говорит Рианэ:       – Опять из-за тебя, вертихвостки, мужики передрались! Как же так можно, сестрица!       И мне:       – Хольм в Тилье наипервейшим дурачком числится, три раза к сестрице сватался, да от ворот поворот получил. Вот и не сдержался, когда вас с Рианэ увидел… Про то все у нас знают, но ты, господин солдат, земляка нашего ударил и за то ответ держать должен.       – Ладно, – говорю, – будь по-вашему.       Снимаю пояс с мечом, камзол нарядный, чтобы в драке случайно не порвали. Много их, четверо на одного. То, что рожу побьют, на это плевать, как бы ребра не поломали, если с ног собьют да пинать примутся. Ну да где наша не пропадала? И похуже бывало… Тут от «Гусыни» подкованные сапоги по мостовой клацают и женские каблучки дробят. Скосил я глаз. Точно, Бычок мчится, а за ним рыжая эльфка еле поспевает. Подскочил, скинул пояс с камзолом и отдает рыжей. А у той, смотрю, губы трясутся:       – Маттиас, их же четверо вас…       Бычок приосанился:       – Аллидель, птичка моя, нам с Ларсом не впервой малым числом стоять против превосходящего противника!       Ого, как завернул – «превосходящего противника». Не зря я, видать, его читать научил. Слава богам, хоть что-то стоящее прочесть сподобился кроме стишков дурацких да амурных романов, кои эльфьи писаки для плаксивых дворяночек кропают. И не жаль же за такую дрянь монеты в книжной лавке отдавать. Встали мы с Маттиасом плечом к плечу, рукава у рубах закатали, ждем. А эльф что-то медлит, со своими переглядывается. Вокруг нас уже небольшая толпа собралась. Любят в Уллеаборге на хорошую драку поглазеть, вот народ и сбежался.       – Так и будем стоять, господин эльф? – спрашиваю я. – Народ развлечения ждет, вон, у половины уже и рожи постными сделались!       Люди, как услышали такое, зашумели, засмеялись.       – А вы чего ждали, господа военные, – кричат из толпы. – В этом ихнем Тилье не мужики, а зайцы, что мужиками только по недоразумению называются.       Ну тут они на нас и бросились. Эльфовых дружков мы с Бычком в два удара сердца на мостовую положили. Мужичье – оно и есть мужичье. Толпа даже загудела разочарованно. А вот эльф – совсем другое дело. Легкий, проворный, вертлявый, как горностай или ласка какая.       – Маттиас, – кричу. – Оставь! Он мой!       Сошлись мы один на один, вижу я, каков он боец, и потому дурью на него не лезу, кружу, уклоняюсь. Достал он меня, дважды достал. Сперва по подбородку вскользь кулаком проехал, а потом так под грудину влепил, что из меня аж дух вышибло. И тут эльф возьми да споткнись, видать, ногой в выбоину на мостовой попал. Ну я его и подловил. Хорошо так подловил, с левой, коротким прямо в ухо. Беднягу даже вокруг себя развернуло.       – Хватит, – спрашиваю, – господин эльф, или, может, еще продолжим?       – Хватит, – отвечает, а сам башкой трясет, чисто баран, с дуру крепостную стену боднувший. Рианэ носик сморщила:       – Впредь тебе, братец, наука.       Братец тут улыбнулся и руку мне протягивает.       – Вейэлин, – и спрашивает: – Что, господин…       – Ларсиэль, – подсказывает Рианэ.       – Что, господин Ларсиэль, разойдёмся или продолжим знакомство? – и кошелем на поясе позвякивает.       – Можно и продолжить, – смеюсь я. – Мы хорошей компании завсегда рады!       Отправились мы всем обществом за город, в предместье, значит. В корчму «Деревянный Башмачок», что на Линдборгском тракте стоит. Вышли из города через Мытницкие ворота, а вокруг весна! Рощи по обоим берегам Улля зеленой прозрачной дымкой подернуты. По всему предместью черемуха цветет, и дух от того цвета такой сладкий в воздухе разливается...       Завалились мы в «Башмачок», сняли под себя малый эркер и загуляли. Хорошо загуляли… Под конец вечера Рианэ в расстегнутом до неприличия платье сидела у меня на коленях и целовала страстно и сладко. А я без всякого стеснения шарил у нее под юбками.       – Милый, – жарко шепчет мне на ухо прелестница моя. – Нет ли в этой корчме комнатки, где девушка с кавалером уединиться могли?       Кликнул я хозяйку, кинул монету, распорядился насчет комнаты и велел фрекен наверх проводить, а сам на двор вышел, малую нужду справить. Ночь тихая, небо чистое, ни облачка, звездочки с полной луной перемигиваются. Стою я, угол у корчмы орошаю, и слышу сзади шорох. Оборачиваюсь. Вейэлин! На губах гадливая улыбочка, в руке стилет без гарды с тонким трехгранным клинком. Чисто воровской инструмент.       – Что, – спрашиваю, – за сестрицу обиделся?       – Она мне такая же сестрица, как ты братец. Кошель отвязывай и сюда кидай!       Отвязал я кошель и метнул прямо ему в рожу. Уклонился, но на краткий миг меня потерял. А мне того мига и хватило, чтобы кинжал из-за голенища вытянуть. Вейэлин, как кинжал увидел, так рожа у него сразу скисла.       – Давай, – говорю, – сучонок, потанцуем.       По крыше прошелестело что-то, и позади меня на землю кто-то спрыгнул. Мягко так, легко, словно кошка…       И удар по затылку, хороший такой удар, будто лошадь копытом лягнула. Вспыхнуло у меня перед глазами солнышко, вспыхнуло и погасло… И исчезло все… ТЕМНОТА…       Очнулся я в телеге. Руки за спиной связаны, башка трещит, во рту точно коты нагадили. На мне тряпье вонючее. На затылке словно дятел сидит и долбит, и долбит… В висках молоточки стучат...