Вассал Удачи

      – Эй! Ты! Не спишь? Ты нарушитель границы?       Какая граница, песья мать, до нее двести с лишним лиг, совсем вы что ли рассудком двинулись?!       Открываю я глаза, судари мои, и… челюсть у меня до самой груди отвисла. Да, похоже, что это я рассудком двинулся. Ничего понять не могу. Вокруг лес, а через него разбитая дорога идет. Я в телеге, на мне тряпье какое-то вонючее, руки за спиной скручены, да и хорошо так скручены, хрен распутаешься. Оно и понятно – я, видать, в бессознанке был, когда, значит, руки-то вязали. Знатно меня стерва чернявая по башке приложила. Она, больше некому – когда ветер, значит, от Улля подул, я же почуял, как, духами повеяло. От нее, от Рианэ, сучки, теми духами и пахло. Кружевница, мать ее! Духи, чулочки шелковые, марок по десять за пару, заколка в волосах с рубином. Такая же она кружевница, как я аббат. Ох, я дурак, кобель похотливый! Во что же я, кот блудливый, вляпался? Осмотрелся я по сторонам, и захотелось мне завыть по-волчьи. Гунора Милосердная, Мать Всего Сущего! ГДЕ Я? КУДА ЖЕ МЕНЯ, ГРЕШНОГО, ЗАНЕСЛО?!       А в телеге я не один, четверо нас. Напротив меня парень сидит, одет по-воински: стеганка, кольчуга – так себе кольчужка, плетена в один слой, и работа грубоватая. Оно и понятно – не гномий же яцерин. Поверх кольчуги чешуя кожаная. Рядом с парнем мужичонка в таком же рванье, что и на мне надето. Не глянулся он мне, судари мои, сразу не глянулся. Глазенки бегают, и морда какая-то крысиная. Рядом со мной еще один, осанистый такой, одет богато, и рот кляпом заткнут, а поверх еще тряпкой обвязан. Сразу видно – не из простых мужик, барон, никак не меньше.       – Проклятые Братья Бури! – Верещит крысеныш. – В Скайриме было тихо, пока вас сюда не принесло!       Какой, сучья мать, Скайрим! А Уллеаборг мой где? Где славное королевство Свеймарк?!       – Эй, ты! – Это крысеныш мне. – Нам с тобой здесь не место, мы не повстанцы…       Чистую правду ты, братец, говоришь. Мне уж точно ЗДЕСЬ не место. Да меня здесь вообще быть не должно! А может, убили меня вчера, проломили башку, и попал я в Ад? Нет, на Ад не похоже. Где котлы с кипящей смолой и серой? А черти где? Чертей я пока что-то не вижу.       – А с этим-то что не так? – Не унимается мужичонка и на барона показывает.       – Попридержи язык! – отвечает парень. – Перед тобой Ульфрик Буревестник!       Я к их разговору прислушиваюсь внимательно, на каком языке говорят. Раз я их понимаю, значит, язык-то мне знаком. Говорят вроде бы по-нашему, на свейском, значит. Хотя нет. Слова некоторые по-другому произносят, и выговор у них более мягкий. Даны так говорят! Дак я что – в Данмарке, что ли? И как я туда попал? Нет, не Данмарк, они ж про какой-то Скайрим плели...       – Ульфрик Буревестник! Ярл Виндхельма!..       Ого, ярл! Ярлы у нас тоже есть, только они последнее время себя графами называть стали, на эссенский манер. Но ни о каком Ульфрике и ни о каком Виндхельме я ни в Данмарке, ни у нас ни разу не слышал.       Наморщил я, судари мои, лоб, собрал в кучку мозги – то, что осталось, то, что я, значит, еще пропить не успел – и стал думать. И родилась в моей похмельной голове одна мыслишка, бредовая, конечно, то и кобыле понятно. Но читывал я в одной занятной книжонке, написанной уж и не помню каким ученым мудрилой, что миров вокруг нас превеликое множество, и заключены они в единую оболочку, навроде зерен в южном фрукте гранате. Пробовал я, судари мои, сей фрукт и доложу вам – кислятина жуткая! Но я не о том сейчас, не о фрукте этом, а о мирах. Так вот, миры эти тоже каждый свою оболочку имеет, и оболочкой той с другими мирами соприкасается. И вот, значит, случаются такие моменты, что в тех оболочках дыры открываются, а через те дыры человек или другое какое живое существо из мира в мир попасть может. Вдруг меня, дурака пьяного, такая дыра затянула, навроде водоворота, и хрен знает куда забросила?       Да, не случись тогда, пять лет назад, все так с Мартой – и не было бы сегодняшнего дня поганого, вчерашней пьянки, Рианэ, этой сучки драной. Все было бы по-другому. Вся жизнь моя бы по-другому повернулась...       … В 1530 году, как закончилась война с Эссеном, занесло меня, судари мои, в город Ниссенборг. Я тогда уже в подсотенных ходил, а сотенным капитаном был у нас Ленне Магнусен, батюшка у него в этом самом Ниссенборге в городском совете заседал. Вот Ленне и говорит: «Давай, Ларс, со мной. Магистрат давно капитана городского ополчения ищет. Должность как раз по тебе, человек ты бывалый, а я с батюшкой поговорю, он за тебя перед магистратом словечко замолвит». Ну, а мне какая разница – Ниссенборг так Ниссенборг. Распрощался я с Бычком, что в лазарете от ран отходил, обсказал подробно, где меня искать, собрал вещички, что в паре седельных сумок уместились – трофеи-то я уже к тому времени в деньги обернул – и отправился с Ленне. Приехали мы в город, заключил я найм с магистратом. Не поскупились городские старшины! Жалование аж двести крон-марок в месяц золотом положили, и сверх того постой и прокорм для меня и коня. Определили мне, значит, квартиру в Купеческом квартале на Аптекарской улице, в доме некой фру Марты Олсен, бездетной вдовы двадцати пяти лет от роду. Муж ее старше был лет на двадцать и позапрошлой осенью от морового поветрия помер, вот одна и осталась. Поначалу она мне совсем не глянулась -ростика небольшого, пухлявая, попка кругленькая, щечки розовенькие, рыжеватая, курносый нос веснушками чуток обрызган, глазки синенькие, что васильки во ржи. Миловидная, ну так ничего особенного, обычная, таких бабенок в Свейнмарке хоть пруд пруди, каждая третья. И была у нее одна вредная привычка – волосы на горячие щипчики завивать, чтобы те навроде бараньей шерсти были. Вот той шерстью паленой по всему дому воняло. Сталкивался я с ней редко. Да и не до бабенок мне тогда было. Посмотрел я, судари мои, на то городское ополчение! Ну телки телками, за собственные алебарды запинаются. Вот и принялся я гонять их до седьмого пота, по десять шкур спуская. Чуть свет уходил, затемно приходил, уставший как черт, поднимусь к себе на мансарду и завалюсь спать без задних ног. Месяца через два Маттиас от ран отошел, ко мне подтянулся, ну уж тут мне полегче стало.       Прихожу я как-то вечером домой, а госпожа Ольсен и встречает меня у порога.       – Долго, – говорит, – вы, господин Нильсен, меня перед людьми позорить будете?       Я остолбенел, стою и не знаю, что сказать. Ладно бы я ее в постель затащил, обрюхатил да перед всем городом ославил. Это понять можно. А так? Мы и виделись с ней за два месяца раз пять, не более, да и то мельком.       – Не пойму, – отвечаю, – фру Марта, в чем моя вина перед вами, чем я вам обиду нанес?       – А тем, что соседи за моей спиной уже перешептываются, мол, Марта Ольсен за постояльца денежки от магистрата получает, а господин капитан по прачкам бегает, да в кабаках кушать изволит! Мне такие разговоры – нож острый! Я женщина честная и в жизни своей чужого медяка не взяла! – и слезы у нее в васильковых глазах заблестели.       – Ох! Вот же беда, я как-то об этом не подумал! Не привык я к такому уходу, прислуги у меня отродясь не было, все время сам со всем справлялся.       – Вот теперь привыкайте! Пока вы у меня квартируете, я за вами ухаживать буду, так что снимайте меч и шляпу и проходите ужинать!       – Да я уж...       – И слушать ничего не желаю! Проходите, проходите!       Куда было деваться? Разделся я и в кухню прошел.       Усадила она меня за стол и давай вокруг меня хлопотать. Выставила и жареное, и вареное, и печеное:       – Вы, господин Нильсен, этого отведайте, того попробуйте!       Встал я из-за того стола, еле дыша от обжорства. Кое-как поднялся к себе в комнату и завалился спать.       Утром спустился вниз, а Марта уже на ногах, уже на кухне хлопочет.       – Господин Нильсен! – кричит. – Извольте завтракать!       Отказываться я не стал, обижать мне ее ну никак не хотелось. Вот с тех пор стал я, судари мои, ходить сытый, довольный и сиять, как начищенный медный чайник.       Не подумайте чего, никаких вольностей насчет фру Марты я себе не позволял, да и она бы не позволила. Не та была женщина. Ухаживала, обстирывала, кормила, но чтобы в постель к себе позвать… Да я и сам не настаивал. Не хотел я ее оскорбить ни словом, ни взглядом, а уж чтобы руки распустить – о том я и помыслить не смел.       Осень в том году ранняя была, а к октябрю уже и снег пошел – мокрый, противный, напополам с дождем. Возвращаюсь я как-то одним таким промозглым вечером домой. Промок до нитки и продрог до костей. Марта меня как увидала, заохала, заахала:       – Господин Нильсен, да с вас прямо течет, замерзли небось!       – Как собака, – отвечаю. – Зуб на зуб не попадает!       – Живенько поднимайтесь к себе, снимайте все мокрое, а я вам сейчас свежее белье согрею.       Только я успел мокрую одежку содрать, а она уже в дверь стучит, я дверь, значит, приоткрыл, Марта ручку просунула и подает мне стопку согретого утюгом исподнего.       – Одевайтесь, господин Нильсен, – говорит, – и в кухню приходите. Лечить вас буду, а то вы ненароком захворать можете!       Спустился я в кухню. Марта меня поближе к очагу усадила, достала из резного шкафчика бутыль ржаной водки на имбире, поставила передо мной оловянное блюдо с поджаренным хлебом и беконом.       – Вот, господин Нильсен, выпейте, закусите. Мигом согреетесь!       Опрокинул я чарку, откусил поджаренного до хруста бекона. И так мне, судари мои, тепло стало, уютно. В очаге огонь потрескивает, сверчок поет, Марта у плиты хлопочет, на меня поглядывает, а на плите гусь запекается с картофелем и яблоками. И тогда пришла мне в голову шальная мысль.       – Фру Марта, – говорю, – присядьте, выпейте со мной.       Улыбнулась она смущенно, но за стол присела.       – Вы мне только совсем чуть-чуть налейте, господин Нильсен, на мизинчик.       Выпила, поморщилась, головкой в кружевном чепце тряхнула.       – Ой! Крепкая-то какая!       И улыбнулась. А от улыбки у Марты ямочки на щечках, миленькие такие. Надо же, я и не замечал раньше.       – Госпожа Ольсен, трудно вам одной? Дом, хозяйство…       – Женщине всегда одной трудно, – вздохнула. – Да мне еще повезло, супруг покойный мне кое-какие сбережения оставил, и за вас мне магистрат приплачивает, так что справляюсь!       Тут я в атаку пошел.       – Фру Марта, вы женщина молодая, хозяйственная, собой ж, опять, недурны! Не хотите ли нового мужа взять?       Марта рассмеялась:       – Сосватать мне кого хотите, господин Нильсен? Уж не рыжего ли Сестрема, дружка вашего? Думаете, раз я рыжевата, так он мне парой будет?       – Он-то тут причем? Я о себе говорил! Или я в женихи не гожусь?       Ох, что с ней случилось! Вскочила, глаза сверкают.       – Шутить изволите, господин Нильсен? Я женщина порядочная и такого отношения к себе не потерплю! Со шлюхами в борделе так шутить будете!       Поднялся я тоже, подошел к ней, обнял вздрагивающие плечи, наклонился и поцеловал в губы. Марта замерла, руки безвольно опустила.       Оторвался я от нее:       – Марта, – говорю, – выходи за меня!       Охнула она, ухватилась рукой за сердце и пошатнулась. Подхватил я ее, усадил на стул и сам рядышком на колено встал. Взял дрожащую ручку, поцеловал:       – Правда, Мартушка, выходи за меня! Я тебе добрым мужем буду! Ни словом, ни делом не обижу!       – Да разве так можно? – шепчет. – Вы мужчина видный, состоятельный, при должности! Ведь вы за себя девицу нетронутую взять можете! И не из простых – из купецких или из цеховых, а то и вовсе дворяночку, ну, ту, что из обедневших! А я… я же вдова пользованная…       – Мне, Марта, другие не нужны, ни дворяночки, ни цеховые твои! Или я тебе не мил?       – Что ты… – шепчет и слезы со щек утирает. – Ты мне сразу полюбился, как порог мой первый раз переступил. Но о таком я даже помыслить не смела…       – Ну же, Мартушка?       Опустила глазки, улыбнулась застенчиво:       – Согласная я.       Через две недели, аккурат на святую Марту мы и обвенчались. Отгуляли свадьбу, хотя какая там свадьба… Из гостей с моей стороны Бычок да Ленни Магнусен, с Мартиной можно сказать никого, если не считать фру Ханну, целительницу и травницу, что держала аптеку через дом от нас. Марта с ней близка была, хоть та годами много старше. Вот когда гости уже расходиться стали, старая Ханна и подзывает меня.       – Ты уж не обижай Марту, – говорит, – господин Нильсен, натерпелась она в своей жизни, настрадалась. Осиротела, когда ей и восьми годков не было, жила у тетки, которая Марту заместо прислуги держала, а как исполнилось ей четырнадцать, отдали ее замуж за старого Ольсена. Ольсен дурным человеком был, пил и бил ее страшно без всякого повода, не раз ребра ломал, а как-то – Марта тогда в тягости была – измордовал так, что она, бедняжка, ребеночка скинула. Ты не серчай на меня, господин Нильсен, но Марту я от вашего брака как могла отговаривала. Про вас много чего дурного рассказывают.       – Про меня?       – Про тех, кто мечи свои за золото продает.       – Ольсен тоже меч за золото продавал?..       Вернулся я в дом. Гляжу, а на женушке моей лица нет. Губки у нее дрожат, и пальчики нервно поясок у платья теребят.       – Что с тобой, жена? – спрашиваю.       – Н-н-ничего… – отвечает.       Оно и видно, что «ничего»… Совсем «ничего».       – Веди в спальню, женушка. У нас с тобой сегодня первая брачная ночь как-никак!       Взяла Марта меня за руку, а у самой ладошка влажная и пальчики дрожат, как у меня с перепою бывало. Глянул я на нее – с таким лицом на эшафот идут, а не с законным мужем в супружескую спальню для сладких любовных утех! Подошли мы к двери, за которой, судари мои, мне в этом доме бывать еще не приходилось. К спальне, значит, Мартиной, ну, теперь уж нашей.       – Подождите минутку, господин Нильсен, – говорит Марта. – Не входите! Мне приготовиться надо! – и хотела было в спальню прошмыгнуть, да я ее перехватил, взял двумя пальцами за подбородок, личико вверх поднял и говорю с напускной суровостью:       – Марта, у меня имя есть, пускай оно мне и не отцом с матерью дадено, но почитай за тридцать лет я к нему привык как-то!       Ох, зря я так сделал! Бедняжка моя чуть в обморок не упала.       – Л… Ларс, – головкой кивает так часто-часто, слезами захлебывается, давится. – Я о долге супружеском помню, и в этом тебе от меня отказа не будет, кроме тех дней, когда я не чиста бываю. А сейчас пусти ты меня, ради всех богов, мне и правда для тебя приготовиться надо!       Расслабил я руки. Марта вывернулась и юркнула за дверь как мышка.       Достал я кисет, набил трубочку, закурил.        Что с ней? – думаю. Чего она так себя ведет, чего боится? Ведь не девка, которую вот прямо сейчас девичества лишать будут. Почти одиннадцать лет мужней женой проходила. Ладно, пусть прежний ее муженек и был распоследней сволочью, пусть и бил ее нещадно, но в постель-то она с ним ложилась! Отчего же тогда у нее перед этим делом ужас такой? Или Ханна чего наболтала, и думает Марта, что я изверг какой, демон во плоти. Вот прям сейчас груди у нее отрежу и сожру, а потом примусь кожу заживо сдирать. Да я, чтобы вы знали, судари мои, за всю свою жизнь ни одной бабы не снасильничал! Нет, не потому что я там праведник какой и женское начало Матери Гуноры осквернить боюсь. Нет. Просто я как считаю, что самая большая глупость, что мужик на этом свете сотворить может, – так это бабу силком взять. Мороки в таком деле на целую марку, а удовольствия на резаный медяк. Да за серебряный талер тебе любая лагерная девка этого самого удовольствия на десять марок отсыплет.       Докурил я трубку, выбил угольки в цветочный горшок и вошел в спальню.       Приготовилась, тут и сказать нечего. Стоит, на волосах какой-то немыслимый чепец с кружевами и оборками, рубаха ночная до самых пят, завязки под горлом так стянуты, что в кожу врезались. Увидала меня, вздрогнула, головку опустила и пошла к кровати. Вот уж точно осужденный на плаху веселее идет, чем моя Марта на супружеское ложе.       Легла на спину, подол у рубахи задрала, так чтобы стали видны рыжеватые кудряшки на лоне, зажмурилась и ручками судорожно в простыню вцепилась. Подошел я к ней, а она и шепчет:       – Ларс, ты уж помилосердствуй, чтоб я вытерпеть смогла, а то когда меня Ольсен брал, я от боли криком кричала.       «Вот же сучья мать, – думаю. – Выходит, эта гнида не только бил ее, бедняжку, до полусмерти, но и почитай десять лет кряду насильничал. Нет, жена, так у нас дело не пойдет!»       – Ну-ка, – говорю, – женушка, давай поднимайся! Давай, давай вставай!       Марта с кровати сползла, носом захлюпала. Сорвал я с нее дурацкий чепец этот, содрал ко всем чертям бесформенную ночную рубаху и отступил на шаг.       Боги мои, а она как хороша-то оказалась! Ладная, стройная,ядреная как… как спелое яблочко наливное!       Марта заметила, что я ее разглядываю, ручками прикрылась и слезы в три ручья пустила. Шагнул я к ней, взял в ладони зареванное личико, прошелся губами по мокрым, соленым от слез щечкам, губкам и ниже спустился к шейке, плечикам, ключичкам и тяжелым, уже по-женски чуть опущенным вниз грудям. Подхватил на руки, осторожно на перинку уложил, а сам все целую, ласкаю, руками ее оглаживаю. Марта застонала, ахнула тихонечко, задышала глубоко, с хрипотцой. Тело у нее напряглось, губки приоткрылись, головка кудрявая по подушке заметалась, и лоно увлажнятся начало. Тут уж я ее жарче прежнего миловать принялся. А когда начала женушка моя горячим женским соком истекать, скинул я с себя одежку и взял ее. Вошел в нее осторожно, нежно, замер на миг, мало ли чего эта гнида Ольсен в ней повредить мог. Двинул бедрами, Марта охнула тихонечко, тут я ударил раз, другой, третий, а через десяток она сама мне навстречу двинулась. Ожила, оттаяла. Ручками плечи и спину мне поглаживать принялась, а когда сладкая судорога лоно ее пронизала, ножки мне на поясницу закинула, прильнула всем телом, задрожала и в голос вскрикнула, потом застонала и обмякла.       – Ларс, сударь мой, не уходи, побудь во мне еще минуточку.       Дождался я, пока она совсем угаснет, выскользнул из нее, рядом лег.       – Я-то думала, что брешут бабы на рынке, когда говорили о том, что с мужиком так сладко бывает!       Потом зарыдала и мне на шею бросилась. Обнял я ее, слова ласковые на ушко шепчу, прижал к себе, ласкаю, целую. Чувствую Марта опять желанием возгораться стала…       Угомонились мы той ночью, только когда вторые петухи пропели. Уснул я на краткий миг, а тут мне уж и подыматься надо. Встал я, глянул на нее. Марта спит – ну чисто дитя: ротик приоткрыт, ладошку под щечку подложила. Вся такая чистая, трогательная, домашняя. Подумалось мне тогда – а ведь мне ни с одной девкой, что я поимел, так хорошо не было. И пускай женушка моя в любовном деле не столь сноровиста, как шлюха лагерная, да только она-то настоящая, искренняя, а девка продажная – монета фальшивая… Поцеловал я в щечку осторожно, чтобы ненароком не разбудить, вышел из спаленки и дверь за собой тихонечко притворил.       Уже порог переступить собирался, как слышу, дверь в спальне скрипнула. Выбегает в переднюю Марта. Босая, заполошная.       – Ларс, сударь мой, что ж ты меня не разбудил! Притомилась я ночью-то, – улыбнулась, – вот и заспалась! Ты подожди самую малость, я мигом плиту растоплю, а то как же ты не покушавши… – руками всплеснула. – Хороша я жена! Муж у меня из дома голодным уходит!       – Перестань, – говорю, – так убиваться. В «Трех Подковах» перекушу, от ратуши площадь перейти и всего делов.       – Опять меня позорить будешь, опять по каба… – осеклась, замолчала, глазки опустила и шепчет, так тихо: – Бабы, из тех, у кого мужья да сыновья в ополчении служат, сказывали про тебя, что ты на службе суров очень, чуть что не так, так ты сразу в зубы или в ухо… Со мной так же будет?       Похоже, и тут мне длинные бабские языки нагадить успели. Нет, насчет службы все верно, но то солдатня, я и сам через все это прошел. Снял я пояс с мечом, скинул камзол. Какая уж тут, ко всем дьяволам, служба, когда жена при виде меня трястись начинает, как осиновый лист на ветру.       – Марта, – говорю, – я тебя хоть раз обидел?       – Нет, но и мужем моим ты тогда не был, а теперь волен делать, что хочешь, ибо муж есть глава жены, так в писаниях сказано.       – Раз я тебе глава, то слушай, жена, мой мужний приказ – перестань волосы на свои дурацкие железки закручивать!       – А что ж я сделаю, – головку опустила, – если я от рождения кудрява, как та овца. Щипчиками я их наоборот распрямить хочу!       Вот же дьявольщина! Опять я не в масть что-то ляпнул! Взял я личико ее в ладони, покрыл поцелуями.       – Овечка, Овечка моя!       Наклонился, подхватил под попку и вскинул на руки, усадил на согнутый локоть, как детишек сажают.       – Ларс, ты и в правду руки распускать не станешь?       – Еще как стану, Овечка! – и прихватил ее свободной рукой за попку.       Марта пискнула, носик свой курносый наморщила:       – Так-то распускай, я на то согласная…       Прожили мы так месяца три. Я к Марте все больше и больше душой прикипал. Ну как тут, судари мои, к такой не прикипеть? Заботливая, нежная, ласковая. Ведь чего удумала! Она же мне обеды на службу таскать принялась, ну, когда я, значит, при ратуше сидел, а не в полях своих телков гонял. Как только колокол на Толстой Берте полдень пробьет, слышу, как каблучки по каменной лестнице стучат. Прибежит, запыхается вся, в руках корзиночка плетеная:       – Ох и торопилась я, сударь мой, холодно на улице, как бы не остыло все!       Тут я дверь на засов.       – Иди ко мне, Овечка моя, я тебя погрею!       Когда я ее первый раз вот так прихватил, о, и сопротивлялась она:       – Совсем ополоумел, – шипит, ручками мне в грудь уперлась. – Тебе что – семя в голову ударило, жеребец ты неуемный? Люди же кругом! УСЛЫШАТ!       – А и пусть услышат, Марточка. Пускай слушают и нам с тобой, Овечка, завидуют!       – Это что ж – мы не как муж с женой, а как полюбовники тут любиться станем?       – И чего такого? А у тебя, Марточка, полюбовник был?       – А ну дыхни, Нильсен! – ух, как глаза у нее сверкнули! – Ты, часом, утром в «Три Подковы» не забегал? Может, лизнул там чего?       – Это я, Овечка, тобой пьян! – а сам с нее шубку снимаю. Знатную шубку мы ей справили! Из черной с сединой лисы, с золотыми пряжками на застежках. И шапочку под шубку подобрали соболью, тремя разноцветными фазаньими перьями украшенную. Много я на последней войне взял, очень много, вот и не жалел монеты на женушку свою тратить. Ходила у меня Марточка не прежней замухрышкой, как при Ольсене было, а графинюшкой! Глазки подведены, губки напомажены. Волосы теперь не под чепец убирала, а под золотую, шитую жемчугом сеточку. Про перстеньки с драгоценными камушками, сережки, браслетики да ожерелья всякие я уж лучше помолчу, не купленное, на меч взятое. То мы – я, Бычок и Ленни – грабанули в Эссене сокровищницу одного тамошнего графа. И не бедного. Побрякушек разных у меня после дележки аккурат две седельные сумки набралось. Что-то я продал, но большая часть при мне осталась, а теперь как нельзя лучше и пригодились цацки графские. Стала Марта моя писаной красавицей! Теперь на нее не только мужичье да купчишки разные заглядывались, но и дворянчики расшаркивались:       – Госпожа Нильсен, как вы прекрасно выглядите сегодня! – и ручку чмокают.       Марточка моя по первости смущалась жутко, но потом ничего, обвыклась…       Снял я, значит, с нее шубку, шапочку, прихватил под бочка, усадил на стол и подол у платья задрал чуть ли не до самой талии.       – Платье! – опять шипит Марта. – Платье попортишь! Бархат, кружева, подъюбник атласный! Пятьсот марок за все плачено!       – Попорчу, так другое куплю! – а сам пытаюсь стянуть с нее теплые нижние штанишки из тонкой фланели.       – Пусти! Сама сниму! Порвешь же лапами своими медвежьими, которыми подковы на ярмарке гнул!       Я ей ножки и животик поцелуями покрыл. Марта головку на стол уронила, прикрыла глазки, задышала глубоко со стоном, губку нижнюю прикусила, положила мне ручки на голову и пальчиками в волосах запуталась.       – М-м-м-м… когда ты… меня так… в самое лоно… м-м-м… я ж сразу млею… о-о-ох… лечь-то мне тут как...       Помог я ей со стола слезть. Марта подол подняла. Тут я ее еще жарче миловать принялся. Чую, как у нее ножки стройные от желания подрагивать стали.       – Долго ты меня еще мучить будешь? – голос хрипловатым стал. – Я уж истомилась вся!       Развернул я ее к себе спинкой, наклонил, локотками в столешницу упер, платье вверх закинул.       – Марточка, счастье мое, ножки пошире поставь.       – Я тебе, кобелю, что – сучка какая, чтоб вот так, по-соба… А-А-АХ-Х-Х… Ну! Ч-что ты замер, дьявол? Вошел, так ублажай!..       Расправила Марта юбки. На меня не смотрит. Достала из шитого речным жемчугом замшевого кисета на поясе коробочку с губной помадой, кисточку, губки напомадила, почмокала ими.       – Шубку подай!       «Что ж я, дурак, натворил! – думаю. – Я ведь ее почти силком взял! Может, этим Ольсена ей напомнил!»       – Марточка! – хотел ее в губки поцеловать, прощение вымолить. Уклонилась.       – Я губы не для того помадила, чтобы ты по новой все слизал!       – М-Марта!!!       – Шапочку мне подай!       Оделась, осмотрела свое отражение в оконце, воротник у шубки приподняла, перышки фазаньи на шапочке расправила, натянула замшевые, на меху, перчаточки и вроде как уходить собралась. Я стою ни жив ни мертв. Тут Марта обернулась, быстро так, что даже подол у платья взметнулся, подбежала ко мне и в губы поцеловала. Сладко, страстно.       – Что, муженек, какой я тебе больше нравлюсь? Женой покорной или полюбовницей строптивой?       – Марта, Марта… Марточка, ты… Ты… БОГИНЯ.       И тут я сказал слова, которые ни одной женщине, что у меня в жизни были – а было их немало, поболее сотни – не говорил:       – Марта, я… я люблю тебя.       – Думала, и не скажешь никогда!       Высвободилась из моих объятий и строго так:       – Спать сегодня на мансарду отправишься, где ранее квартировал. Если дорогу туда забыл, я тебе живо напомню! А в спальню к себе не пущу, и не мечтай, Нильсен!       – Марта, это за что ж мне такая немилость?       – А за натуру твою кобелиную!       – Овечка, а ведь ты сама ко мне на мансарду прибежишь! И часу не пройдет!       – Прибегу, – проговорила нараспев, засмеялась, носик наморщила. – Но в спальню не пущу!       Проводил я ее до двери, хотел в губки чмокнуть, увернулась.       – Помаду опять размажешь, – шепчет. Гляжу, а на нас караульный, что в галерее стоял, пялится. Лейф Андерсен. Человечишко дрянной и подлый.       Поцеловал я Марте затянутую в дорогую перчатку ручку.       – Вы прекрасны, госпожа, – и голос понизил, чтобы Андерсен не расслышал, – Марта!       Тут женушка моя мне подыграла.       – До скорой встречи, капитан! – сказала чувственно, с хрипотцой в голосе. Ручку свою из моих ладоней высвободила и пошла. Да как пошла! Каблучками по каменным плитам постукивает, головку подняла, плечики расправила! Андерсен вовсе ошалел. Носом воздух тянет. Ну еще бы! От Марты моей дорогими духами веет. Отошла она немного, обернулась, правую ручку подняла и пальчиками так пошевелила, мол, пока-пока, губками чмокнула, дескать, целую, и игриво так:       – Мой капитан!       Андерсен стоит, бельма выкатил, челюсть отвесил. Я рожу погрозней скроил, подхожу к нему.       – Андерсен, сказать чего хочешь?       – Спросить, господин капитан.       – Спрашивай, дозволяю.       – Господин капитан, нахрена вы на той замухрышке, Марте Ольсен, обженились, когда к вам эвон какие дворяночки захаживают? Ох и славно вы с ней там, – глазами на дверь в мою комнатенку указал, – амуры крутили!       Я его за верхний край нагрудника ухватил, подтащил к себе.       – А ну дыхни, сучий потрох, ты чем на карауле, мать твою через колено, бельма свои залил? Так, что жену мою не признал!       Впечатал эту гниду спиной в стену, да так, что доспех на нем звякнул.       – К-какую жену, господин капитан?       – К-какую жену, господин капитан… Одна у меня жена, госпожа Марта Нильсен!.. – и от души съездил ему по зубам. Брякнулся он на пол, железом загремел.       – Встать! – рычу я. – Запомни, Андерсен, и другим передай, как мою супругу завидят, чтоб во фрунт вытягивались и «на караул» брали!..       Прошла зима. В мае это случилось, в самом начале, только черемуха зацвела. Припозднилась Марта тем днем. Пришла ко мне какая-то странная, улыбается загадочно, глаза сияют. Села мне на колени, обняла за шею, в глаза заглянула.       – Ларс, сударь мой, мне сказать тебе что-то надо!       – Говори, Овечка моя.       – Зови, зови меня овечкой, и будет у тебя ягненочек!       – Какой ягненочек? – я бровь удивленно поднял.       Засмеялась счастливо, прильнула к груди.       – Ларс, я ребеночка понесла! Три недельки уже...       Подхватил на руки, закружил.       – Марта, Марта, Марточка!!!       А в августе случилось то, от чего вся жизнь моя разлетелась на мелкие осколки, как витраж храмовый, в который кто-то со всей дури каменюкой запустил. Кучка цветных осколков – и не собрать ничего.       Вечер накануне жаркий был, душный. Гроза на город шла.       – Тяжко мне сегодня, – Марта встала, погладила порядком округлившийся животик. – Пойду лягу. Ларс, сударь мой, да и ты не засиживайся.       – Я сейчас, Марточка, только трубку выкурю, – говорю.       – Уголья только в герани не вытряхай! – вздохнула она. – Не любят они этого, болеют.       – Кто? Уголья?       – Герани! – улыбнулась Марта.       Поднялся я на мансарду, отворил дверь на маленький, увитый плющом балкончик, набил трубку, закурил.       А гроза все ближе. С юга к Ниссенборгу тяжелая черно-синяя туча подходит. Молнии внутри нее так и сверкают, освещают небо белыми вспышками. Гром ударил, совсем рядом, да так, что стекла в окнах зазвенели.       Слышу, шаги сзади. Обернулся – Марта идет, в одной ночной рубашке из тонкого полупрозрачного шелка.       – Испугалась, Марточка? Вон как близко громыхнуло!       – Нет, – отвечает. – Я грозы не боюсь. Душно в спальне. Я окно открыла и к тебе подышать пришла.       – Что ж ты так прибежала, не накинула на себя ничего. Ветер подымается, не просквозило бы тебя, родная!       Снял я с себя рубаху, набросил ей на плечи. Обнял, прижал к себе, зарылся лицом в тугие, пахнущие ромашками кудряшки, поцеловал теплый затылок.       – Марта...       Марта ладонями мои руки накрыла, вздохнула тяжело.       – В городе говорят, Карл наш опять с кем-то сцепился. Вроде как с Харольдом Данмаркским. Война опять будет! Ларс, уйдешь ты от меня и не вернешься! – в голосе слезы задрожали.       – Вернусь, Овечка, обязательно вернусь. Я заговоренный. У дьявола из задницы живым выберусь.       – Вон они, заговоры твои, по всему лицу острым железом написаны, – всхлипнула. – И на теле рубцов не счесть!       – Не волнуйся ты так. Нельзя тебе! – подхватил я женушку свою на руки. – Про ту войну еще вилами на воде писано!       Марта прижалась к моей щеке мокрой от слез щечкой, вздохнула и ничего не ответила.       Утром, как провожала меня, прижалась, задрожала вся.       – Ларс, мнится мне, что не увижу тебя более…       На ресничках слезы задрожали. Я слезинки те губами снял, обнял ее крепко-крепко, целую, шепчу на ушко:       – Ну что ты все выдумываешь. Куда ж я от вас денусь, – погладил ее по животику, опять целовать принялся. Целую, целую, а сам оторваться не могу.       – Как полдень прозвонит, жди меня, – улыбнулась грустно. – Ну, иди же, иди…       Вышел я на улицу, а у самого сердце не на месте, на душе муторно. Не знаю, судари мои, как и дождался, когда колокол на Толстой Берте двенадцать раз ударит. Отзвонилась Берта, проплыл тот звон над городом, растаял во влажном, душном воздухе…       А каблучки не стучат, и милый родной голосок не звенит. Схватил я тогда пояс с мечом, даже на себя надевать не стал, так ремень вокруг ножен обмотал и бросился бежать, точно за мной сотня чертей гналась. Дороги перед собой не вижу, людей с ног сбиваю, у торговцев уличных лотки переворачиваю. Вот, наконец, и переулок Травников. Нырнул я под арку, распугал кошаков, что с диким мявом от меня в разные стороны бросились, выскочил на Аптекарскую – и ноги у меня подкосились. У дома нашего толпа, лица у всех бледные, перепуганные, словно самого дьявола увидели.       Бабы, как меня заметили, рты ладонями позакрывали, заскулили в голос, мужики глазами в землю уперлись. Народ передо мной расступился. Кинулся я к двери – и всего-то три ступеньки переступить осталось, а ноги у меня, судари мои, точно к земле приросли, стою – и шага сделать не могу.       Дверь скрипнула, отворилась. Выходит из дома тетка Ханна.       – Ларс, сынок, погоди, не входи. Я тебе сперва все обсказать должна!       Гляжу, а у нее слезы по щекам.       – Марта!!! Что, что с ней?! Да говори же ты, не тяни!       Горло у меня перехватило, сиплю.       – Беда! Утром, я как раз у лавки подметала...       Мне дышать нечем стало, рванул я крючки у камзола, рубаху на груди разорвал.       – Говори же ты толком, тетка! Что ты все ходишь вокруг да около!       – Утром девочка по улице шла, лет десяти, платьице простенькое, волосы светлые в две толстых косы заплетены, идет, плачет, а Марта как раз на балкончик вышла...       Ну... Ну... Немоглось Марте, с вечера еще не моглось! Вот, видать, подышать и вышла.       – Марта девочку увидала, сразу спустилась, принялась ту расспрашивать, как да что. Девочка говорит, мол, приехала с родителями ранним урожаем торговать, увидала котеночка серенького, хотела погладить, побежала за ним, да и потерялась. Марта ей и говорит: не плачь, мол, муж мой всей городской стражей командует, найдет твоих родителей, давай я тебя сейчас покормлю, а потом мы к супругу моему в городскую ратушу отправимся. А девочка та упырихой оказалась, вампирихой...       – Марта!!!       Бросился я в дом, себя не помня.       Только порог перешагнул, загораживает мне дорогу десятник из коронных.       «Нихрена себе, – думаю, – королевская служба! Им-то чего тут надо?"       Десятник вылупился на меня.       – А ну, пшел вон отсю...       Не договорил. Я его ударом в челюсть живенько на пол уложил. Из кухни мужские голоса доносятся. Я туда. В кухне трое. Двое коронных и еще один в светском, одет во все черное, сам из эльфов.       – Ваша милость, господин барон, сейчас подводу подгонят и выносить можно. Где тело сжигать будем? – говорит один из коронных.       – А ну отойди от нее, паскуда! – рычу я. – Только попробуй лапами своими погаными жену мою тронуть!       И со всей дури влепил ему сапогом по причинному месту. Коронный взвыл, обеими руками за яйца схватился, повалился на пол и с боку на бок перекатывается.       – Стоять! – взвизгнул эльф. Хотел еще что-то добавить, да не успел. Его спиной на посудную стойку, где у нас с Мартой столовое серебро хранилось, откинуло. Крючья не выдержали, выскочили из стены, стойка на эльфа, сверху серебро посыпалось и со звоном по всей кухне раскатилось.       Последний из коронных, что на ногах остался, за меч схватился. Я тоже Нарвала из ножен вытянул.       – Иди сюда, баран, – шиплю сквозь оскаленные зубы. – Сейчас я из тебя, сучий выблядок, потроха выпущу.       Тут барон очухался, выбрался из-под стойки.       – Совсем охренели! – орет. – Живо сталь в ножны! Сталь в ножны, я сказал!       Коронный засопел, отступил на шаг, но приказ выполнил, меч убрал.       – Выйдете! – коротко бросил своим эльф, потом помолчал, и добавил: – Им наедине остаться надо.       Заворчали, но убрались, поддерживая друг друга. Эльф подождал, когда они выползут, подошел ко мне.       – Барон Эгиль Эмельгем, коронер Его Высочества наследного принца Якоба. Капитан, прими мои соболезнования. И прошу извинить меня и моих людей за столь хамское поведение, но, как мне ни прискорбно, тело все же сжечь придется. Ты сам знаешь.       И это «сам знаешь» он с таким каким-то особым нажимом произнес…       – Чего ее сжигать, мертвая она. Не встанет. Те, кто встают, не умирают. Сам знаешь, барон, – в тон ему ответил я.       – После об этом поговорим. Время будет, а пока прощайся. Мы снаружи подождем, мешать не станем. Как закончишь, позовешь.       Отсалютовал, как равный равному, голову склонил и вышел.       Остались мы с Мартой вдвоем. Сидит в том самом кресле, что я неделю назад из гостиной приволок и подле оконца поставил, ну, чтоб когда притомится у плиты колдовать, смогла отдохнуть в удобстве. Любила Марта кухарить, все что-то новое выдумывала, пробовала. Я, бывало, смеюсь:       – Ты, Марточка, на кухне – ну прям алхимик в своей лаборатории, все какие-то хитрые эксперименты ставишь!..       Сидит она в креслице, а в ней ни кровиночки не осталось, кожа бело-синяя, как молоко, с которого сливки сняли. Правая рука на подлокотнике, левая вдоль тела вытянута, головка к левому плечику склонена, а на шейке, с правой стороны, там, где вена, две маленькие ранки, ну, как от стилета игольчатого или шила сапожного. Вкруг тех ранок след темный, что поцелуй рьяный оставляет.       Опустился я на колени, обнял Овечку мою, прижал к себе, личико белое, холодное поцелуями покрыл.       – Марта, Марта, Марточка... Ты прости меня, что не уберег вас, беду не отвел...       Ткнулся лбом ей в колени и завыл в голос, по-волчьи. И такая боль, такая тоска, судари мои, грудь мне сдавила, что и вздохнуть никак.       Закрыл я Марте глаза, поднял на руки и вынес из дома.       Коронные уже грязную телегу, крестьянской вислобрюхой лошаденкой запряженную, подогнали. Барон глянул на меня.       – Сам ее понесу, дорогу показывайте.       Эгиль глаза опустил.       – В тюрьму городскую одна дорога. Прости, капитан, я многое могу, но эдикта королевского мне не перепрыгнуть. Прости.       Пришли мы в тюрьму, спустились в подземелье, где особая печь была устроена. В печи той тела преступников казненных сжигали. Положил я Марту на железную тележку, что на салазках прямо в печь въезжала. А печь уже растоплена, огонь внутри так и гудит.       Да как же боги такое позволили, чтоб Овечку мою, душеньку чистую, вот так, как воровку какую! Даже могилки у нее не будет!       – Марта, Марта, Марточка!!!       Поцеловал я последний раз холодные губы.       Эгиль меня под локоть взял.       – Пойдем отсюда, капитан, негоже тебе на такое смотреть.       Не успела за нами дверь затвориться, как железные салазки заскрипели...       ВСЕ!!!       Нет у меня больше любимой, и ребеночек мой в мир этот никогда не придет...       Оборвалось во мне что-то. Боль, тоска, отчаяние ушли куда-то. Пусто у меня в груди сделалось, пусто и холодно. Стою я и чувствую, как пустота та во мне звенеть начинает.       Вышли мы на двор, сели на бревна, что под стеной были свалены.       – Тяжко? – спрашивает Эгиль.       – Нет, – отвечаю. – Пусто.       Он коронного подозвал, распорядился:       – Водки принеси!       – Ваша Милость, господин барон... – договорить мне Эгиль не дал, оборвал:       – Давай без чинов и титулов, по именам и на «ты».       Я плечами пожал.       – Ты, ведь, Ларс, сирота?       – Подкидыш, – поправляю я.       Он головой кивнул, а сам глазами меня так и сверлит, будто дырку провертеть хочет:       – Рос и воспитывался в монастыре святого Нильса, что в Хольгернесе?       Многое он про меня знает. И чего прицепился, клещ въедливый?       – Да.       – А в монастыре что делал?       Ну чисто допрос! Вот же зараза!       – При свиньях состоял, – отвечаю. – Пас их, свиней, значит, с шести лет.       Эгиль хмыкнул, и говорит:       – Занятные свинки в вашем монастыре были. Грамоте тебя обучили. Книги, что бестиариями называются, читать давали заместо страшных сказок на ночь. Оружием владеть, верховой езде да конному бою тебя они же, свинки, обучали?       Я только зубами скрипнул.       – Ты о рыцарях ордена Храма слыхал? Знаешь, что с ними стало? – вдруг спрашивает Эгиль.       – Орден в темном колдовстве да чернокнижии обвинили, – отвечаю я. – Великого магистра и капитул орденский на кострах спалили, рыцарей кого под топор, кого на каторжные работы до самой смерти. Мне про то брат Расмус рассказывал.       – Казнили не всех. Многих из нас в монастыри, на покаяние да вечное забвение отправили. А когда после войн королевских нечисть вроде той, что твою жену жизни лишила, расплодилась настолько, что в королевском совете за голову схватились, вот тогда о нас вспомнили. Ведь Орден для искоренения этой мерзости и создавали. Тот монах, что тебя учил, одним из наших был. Помиловали нас, из монастырей выпустили, с каторги тех, кто выжил, вернули. Да обратно к делу приставили.       – Брата Расмуса почему не помиловали?       – Помиловали. В монастыре он тебя учить остался. Дар у тебя, Ларс, очень редкий дар.       – Дар, – говорю, – у меня один. Убивать. Мне убить проще, чем гульфик у штанов развязать и малую нужду справить.       Эгиль с бревен поднялся.       – Пойдем. Покажу твой дар.       Спустились мы вновь в подземелье, только не туда, куда я Марту отнес, а в казематы, где узников содержат.       – Чувствуешь? – спрашивает барон.       Я плечами пожал. Каземат как каземат. Сыростью, плесенью, гнилой соломой, ржавым железом, испражнениями да крысами воняет. И тут... Не знаю, судари мои, как и объяснить. Ну, это навроде того, как в горячей бане разогреешься, а потом в предбанник, где дверь на улицу приоткрыта, выйдешь, и сквознячком таким, холодком по коже тянет. Пошел я туда, где сильнее всего сквознячок тот дует. Остановился у двери в одну из камер. По телу у меня ледяные мурашки побежали. Эгиль на меня смотрит и зубы скалит, довольно так.       – Отопри! – приказывает барон тюремщику. Тот ключами зазвенел, отпер замок.       Вошли мы в камеру, а там девка. Худющая, грязная, цепями к стене прикована.       Эгиль меня к той девке подвел, а у меня прямо мороз но коже. Эгиль девку за подбородок ухватил, грязные волосы ей с лица откинул.       – Смотри! – говорит.       Пригляделся я – а у девки не лицо, а жуткая сатанинская рожа. Девка зашипела, рот открыла, а там у нее клыки, длинные, белые, тонкие и острые, как иглы. Вампирша!       – Что скажешь? – спрашивает меня Эгиль.       И тут у меня в голове словно страницы зашелестели.       – Высшая, но не истинная, не из тех, кто от самого Князя Тьмы обращение принял, судя по деформации лицевых костей черепа и хрящей носа, обращена была лет пятьдесят назад, – говорю и сам удивляюсь, откуда я это все знаю.       Эгиль скалится:       – Понял теперь, что в тебя брат Расмус вложил? Почувствовал дар свой? Ты, Ларс, снилингом был рожден! Чувствующим, значит, знающим! Огромная редкость такой дар!       – А родители мои кто? От кого я с этим даром родился?       Барон головой покачал:       – Не знаю, правда, не знаю. Тебя в монастырь в плетеной корзине, как котенка, подбросили.       Я из ножен квилон вытянул, посмотрел на девку, потом на Эгиля. Тот мой взгляд понял, плечами пожал.       – Как хочешь.       Девка сталь увидела, зашипела, клыки ощерила, подалась вперед, насколько цепь позволила, и до меня добраться пытается. Вижу я, как от нее ко мне что-то вроде багрового тумана потянулось. Перехватил я квилон за рукоять обратным хватом и коротко, без замаха, полоснул девку по горлу. Уклонился в сторону, чтобы меня кровью не забрызгало. Вампирша захрипела, забулькала, дернулась пару раз и на цепях повисла.       Эгиль рану осмотрел, присвистнул.       – Ого! Да ты ей глотку с одного удара до самых позвонков перехватил!       – Эгиль! – скалюсь я. – Поубивай с мое, так же наловчишься!       Вытер клинок о девкины лохмотья, вернул в ножны.       Вышли мы на двор, опять на бревнышки сели. Тут коронный бежит, которого барон за водкой посылал.       – Вот, Ваша Милость, принес!       – Тебя только за смертью отправлять! – ворчит Эгиль. Взял бутыль, пробку зубами вытащил.       – Давай, Ларс, твоих помянем.       Глотнул из горлышка, поморщился, перчаткой занюхал и мне бутыль передал. Я тоже приложился.       – Меч у тебя уж больно хорош. Взглянуть позволишь?       Я Нарвала обнажил, передал барону.       – Ого! Эссенский цахес, он же бастард, клинок из гномского оружейного сплава мозаичной ковки, гарда с двойными кольцами, рукоять из рога нарвала, сиречь морского единорога, работа левенбуржского мастера Карла Гогенбаха. Большая редкость такой меч и огромных денег стоит! Он собственное имя носить должен!       – Нарвал.       – Да-а-а, великолепный экземпляр! Трофей?       – Подарок.       Эльф светлые брови удивленно поднял.       – Три года назад я одну эссенскую баронессу, Гертруду фон Папке, от насильников спас и к жениху, графу фон Шоссу, в целости и сохранности доставил. Вот он этим цахесом и отдарился.       – В сохранности? Неужто сам баронессу не попользовал, в качестве благодарности за благородный поступок?       – Попользовал. Она сама ко мне в постель пришла.       – Девичества лишил?       – Нет. Ее до меня уже проткнули. Ладно, Эгиль, понравилась тебе моя железяка, так забирай ее нахер! А я пойду. Делов у меня еще сегодня много.       – Напиться, домой прийти, ремень через балку потолочную перекинуть и головой в петлю!       – Ты что, мысли мои читаешь?       – А тут и читать нечего! У тебя на лице все написано! Сядь, Ларс, мы с тобой еще не договорили…       … Вот так оказались мы с Бычком на коронерской службе, под началом этого самого барона Эгиля. Служба, понятное дело, тайная, поэтому числились мы офицерами в уллеаборжском вольнонаемном полку.       Завертелась дьявольская карусель: рейды, пьянки, девки, эгилева библиотека, из которой я неделями не вылезал. Рейды, пьянки, девки – и пустота в душе звенит, словно Марта, уходя, душу мою с собой забрала. Ничего меня не радовало, ничего, кроме рейдов. Вот тогда я жил, когда из человека в зверя перекидывался. Когда по холодку, как волк по кровавому следу, шел, гнал пред собой и знал, знал, что твари эти сами меня смертельно боятся, всей кожей страх их, липкий, мерзкий, ощущал. Чувствовал, как он их до печенок пробирает, до всего гнилого ливера добирается. Загнать, прыгнуть. И клинок в воздухе шелестит, и плоть под сталью расходится, Нарвaл вздрагивает, кости перерубая. Ударить коротко, расчетливо, секущим по шее, с подтягом, чтобы яремную вену вскрыть, и чтобы кровь фонтаном вверх, и брызги ее на лице, и пустота в душе звенит...       – Здравия желаю, генерал! Палач уже ждет!       – Хорошо! Покончим с этим!       Огляделся я по сторонам. Привезли нас в городок. Вкруг городка стена крепостная из дикого камня. Замок небольшой, с круглой башенкой. Выволокли нас из телег, построили. Посреди площади плаха установлена, а рядом с ней палач уже маячит.       «Ну, – думаю, – Нильсен, отбегался ты, сукин сын».       К строю двое подходят. Баба в доспехах и парень с толстой такой книгой, вроде той, что купчики для записей прихода и расхода используют.       – Кого вызовем, делайте шаг вперед! – орет баба.       – Локир из Рорикстеда! – это уже парень.       Крысеныш, что со мной в телеге был, заверещал:       – Я не мятежник! Не имеете права!       Выскочил из строя и дал стрекача.       – Лучники!!!       Стрелы в воздухе свистнули. Крысеныш плюхнулся на землю, проехался по ней пузом, дернулся и затих. Из строя здоровенный рыжий мужик вышел. Подошел спокойно к плахе. Жричка, что по казнимым должна была отходную молитву читать, заголосила.       – Заткнись! – говорит ей мужик. – И отойди!       Потом поднял глаза к небу:       – Мои предки улыбаются, глядя на меня! А ваши улыбаются вам, имперцы?       Опустился на колени, голову на плаху положил. Палач топором взмахнул, и голова рыжего в корзину скатилась.       Тут парень на меня уставился:       – А ты кто?       Я распухший язык кое-как от нёба отлепил, прохрипел пересохшим горлом:       – Ларс Расмус Нильсен.       Парень глаза выпучил, сперва в книгу посмотрел, потом на бабу.       – Капитан, этого нет в списке!       – В Бездну список! Давай его на плаху!       Я было заорать хотел: «Вы что, совсем осатанели? Какая, нахер, плаха!» А потом подумал – что я лапками-то сучу, как лягушонка, что я дергаюсь, как тряпичный паяц на верёвочках? Всегда ведь хотел умереть быстро, без лишних мук. Так вот он! Миг краткий, тень падающего топора и... И окажусь я на залитой полуденным солнцем Аптекарской, у дома с синими ставнями, маленьким, увитым плющом балкончиком и шапками цветущих гераней на окнах. Поднимусь по трем каменным ступенькам, толкну украшенную бронзовой розеткой дверь, переступлю порог, вдохну запах бараньей похлёбки, жареного гуся, свежепостиранных, накрахмаленных до хруста простыней, цветущей герани. Услышу топоток легких детских ножек и звонкий голосок:       – Матушка! Матушка! Батюшка со службы вернулся!       И выйдет Марта из кухни, подойдёт ко мне, привстанет на носочки, поцелует, обнимет, головку кудрявую на грудь положит.       – Истосковалась я по тебе, сударь мой, истомилась вся...       – Следующий! – орёт капитан.       Не стал я дожидаться, пока она следующего выкликнет. Раздвинул плечами тех, кто впереди меня стоял, и шагнул к плахе...