Вассал Удачи

      Чёрно-синий пульсирующий овал сжался в точку, растаял, только лёгкое потрескивание всё ещё ощущалось в наэлектризованном магией воздухе. Дорак постоял с минуту, послушал волчье пение, вальяжным таким ленивым движением катану за плечи заложил, потянулся и мне подмигивает, мол, делай, как я. И расхлябанной походкой к упырям потопал.       Те от такой наглости аж остолбенели – стоят и делать что, не знают. А он подошёл к ним вплотную, лыбится во все свои клыки и спрашивает с вызовом:       – Ну, чё, уроды, золотишко-то принесли? – и сплюнул упырю, что поперёд всех стоял, прямо на сапоги. – Красотка Херт нам за работу пять сотен обещала. Сказала, как вы из замка притащитесь, так и рассчитаетесь.       Бросил я небрежно цахес на левое плечо, встал рядом с Дораком, скалюсь и нагло так вампирские рожи разглядываю. Тут один из упырей очухался, прошёлся по нам оранжевыми, горящими в темноте зенками, обрёл, наконец, дар речи:       – Да кто вы такие?!       – Я, – фыркает Дорак, – Тайбер Септим, а это, – кивает в мою сторону братец, – святая Алессия! Не признал что ли, выродок?       – Наёмники? – упырь рыжеватые брови поднял и уже с интересом на нас посмотрел.       – Наконец-то! – облегчённо пыхтит Дорак. – Хоть как до утки на седьмые сутки, но всё же дошло! Нас красотка Херт наняла, чтобы мы вас и каких-то двух соплячек к замку, что подле Солитьюда стоит, доставили.       Вампир бледными губами пожевал.       – Херт?       – Натурально!       – И где она? – елейным таким голоском спрашивает упырь.       – Хто?       – Херт, идиот!       Братец мой глаза выпучил, скроил глупую морду.       – Где Идиот, – говорит, – не знаю, а Херт вон под той рябинкой вместе с супругом отдыхает.       Вампир зашипел как кот, губы поджал, осмотрел своих.       – Намасур! – приказывает чернявому, как шемит, мужику. – Проверь.       Шемит подорвался, подбежал к рябине, отогнул рогожу, которой мы Херт с Херном прикрыли.       – Раргал! – орёт. – Они мёртвые оба!       Раргал этот и девка, что с ним была, выругались в один голос и к Намасуру припустили. Потащились мы за ними следом.       Ухватил я Дорака за локоть, пальцы сжал и ворчу тихонько:       – Ты что, пёсий сын, творишь? Мало тебе той комедии, что ты передо мной в Вайтране разыграл? Решил ещё и перед этими дурку валять? Надо было им сразу потроха выпустить!       – Ох, и кровожаден же ты, братец, – бурчит он в ответ. – Тебе бы только потроха выпускать. А поговорить?       – О чём с ними разговаривать? – злобно скалюсь я.       – О замке. Я по осени, как в Солитьюде был, слышал краем уха как рыбаки меж собой трепались, мол, на западе островок есть, на котором то ли замок старый, то ли развалины. Дескать, место проклятое, мужики на промысел выходят и пропадают, а лодки пустыми к берегу прибивает. Из рыбачьего посёлка, что на берегу стоял, народишко сдристнул, да так, что даже скарб весь побросал. Съездил я туда, покрутился пару дней. Но погода, – Дорак вздохнул, сплюнул, рукой махнул, – морось, туман такой, что на берегу-то дальше собственного носа ни хера не видно, не говоря уж о том, чтоб какой-то островок в море разглядеть. Ну и убрался я оттуда несолоно хлебавши.       – Думаешь, они? – я головой на упырей кивнул.       – А пёс его знает. Разговаривать надо. А ты сразу – «Давай кишки выпустим!» – Заметил моё неудовольствие и заверяет: – Успокойся, Ла-а-арс, выпустим мы им кишки, выпустим, но маленько опосля. Как поговорим.       – Дорак, вот зачем всё так, через гузно? Двоих бы порезали, а третьего, Раргала этого, живьём бы взяли. Похоже, он верховодит. Дождались бы утра, ободрали бы его донага да голышом к какой-нибудь берёзке привязали. Кожа у него белая, нежная, она бы под солнышком за час пузырями бы пошла. Долго бы он не вытерпел и запел аки соловей!       Дорак подбородок потёр.       – Тьфу ты, мать его! Чё ты мне сразу-то не сказал?       – А ты меня спрашивал? – плююсь я. – Теперь менять что-то поздно. Придётся до конца твою комедию ломать, голиард ты доморощенный, Вальтер фон дер Фогельвейде*!       Подошли мы к рябинке, встали и ждём, что дальше будет.       Раргал оранжевые глазёнки в нас упёр, клыки ощерил, тычет пальчиком в Херт с Херном и спрашивает, ласково так:       – Ваша работа?       Дорак растянул губы в глупой улыбке, кулачищем себя по груди бьёт.       – Раргал, ты подожди, не кипятись. Тут вот какая загогулина вышла. В том, что случилось, нашей вины нет. Это всё ярл Балгруф виноват!       Рожа у вампира вытянулась, глаза округлились, посмотрел он на Дорака как на умалишённого, а братец мой и продолжает:       – Он же, сучий сын, в позапрошлом годе велел бордель «Кискины Ивы» прикрыть и всех весёлых девок из города – фьють – выгнать. А мы ж через Вайтран ехали, вот. А у Ларса, – тычет в меня пальцем, – бабы, почитай, четыре дня не было, вот ему и прихотнулось. Он красотку Херт прихватил, а она не прочь была. И потащила его в ольшаник. А этот, – Дорак Херна носком сапога толкнул, – их увидал, схватил било, которым клинья в брёвна загонял, и к ним. Ларс, понятно дело, такое вот паскудство гузном чует. Вот он и выскользнул из Херт, да в сторону и откатился. А малахольный этот, – и опять Херна сапогом пнул, – удара сдержать не смог, вот и приласкал благоверную билом по личику. И было бы из-за чего так дёргаться? Подумаешь! Щель-то она не лужа – останется и мужу. Я такое дело вижу, и к ним! Хотел Херна обушком успокоить, да малость перепутал – лезвием попал. Ну, что ж теперь делать? Сам, дурень, виноват…       Дорак вдруг замолчал, замер, лицом побледнел. Глаза у него расширились, остановились, остекленели будто. Охнул мой братец и перед вампиршей медленно так на колени опустился. Вот это загогулина! Поговорили!       Скинул я цахес с плеча, в «глупца» встал и жду, что дальше будет.       – Убей! – приказывает вампирша Дораку и на меня указывает. Перехватил я Нарвала коротким хватом – правой за рукоять, левой за рикассо**. Ну, думаю, как станет Дорак подниматься, так я и долбану его навершием по шлему. Череп у братца крепкий – выдержит. Поблюёт пару дней, если мозги малость стряхнутся, а потом как новенький будет. Лучше бы вампиршу срубить, но это опасно. Связь-то между ними не разорвана, а значит, Дорак запросто может разума лишиться, да так, что потом ничего не поможет.       И тут, судари мои, посчастливилось мне узреть, что такое акавирская катана в действии, да ещё и в умелых руках. О-хо-хох, доложу я вам. Дорака словно калёная стальная пружина с земли подкинула. Вскочил он стремительно на ноги и косым-диагональным, из-за головы, полоснул вампиршу с двух рук. Чуть изогнутый клинок в воздухе прошелестел, правую ключицу просёк и из-под левой подмышки выскочил. Я, судари мои, на своём веку всякого насмотрелся, но такого, чтобы голова вместе с шеей, плечом и рукой зараз на землю упала – нет! Такого я не видал, чтоб мне лопнуть! Дорак на каблуке провернулся и на одном движении снёс башку шемиту. Клинок катаны сквозь шею, как горячий нож сквозь масло прошёл, вышел из плоти, неся за собой веер кровавых брызг.       Раргал, как такое увидел, прочь бросился, выкрикивая что-то непонятное на каком-то тарабарском языке. Вижу я, как перед ним призрачный овал замерцал. Прыгнул он в него. Кинулся за ним и хотел уж было следом в тот овал заскочить, как тут мне в бок, судари мои, словно каменное ядро из требушета шарахнуло. Меня с ног долой. Покатился я по земле и башкой в еловый пень, да так хорошо, что аж зазвенело. Очухался, сел, спиной к пню прислонился, цахес рядом с собой на землю положил, салад снял, башку ощупал – слава богам, вроде цела. Дорак подошел, сел рядом, стащил бургиньот, пыхтит, отдувается.       – Жив?       – Жив, – ворчу я ему в ответ. – Дорак, пёсий ты сын, объясни мне, что вот сейчас за «загогулина» была?       Выдохнул он резко, щёки надул.       – Не поверишь, – говорит, а у самого голос дрожит, – Ярость Малаката на меня снизошла.       – В это-то я как раз поверю, – невесело усмехаюсь я. – Сам сколько раз видал, как люди в боевой раж входят. Ты мне другое обскажи, вот нахрена ты перед вампирихой на коленках ползать стал? Я уж грешным делом подумал, что она тебе глаза отвела, разум замутила. Хотел было её цахесом срезать, да побоялся, что ты ума лишиться можешь. Решил сперва тебя навершием по шлему двинуть, ошеломить, а как ты бы отрубился, так и её уполовинить. Ну а там бы как боги решили.       – Перед вампирихой? Нет, брат, не перед вампирихой! Тут вот что приключилось. Заговариваю я этой троице зубы и вижу, как от ольховника ко мне отец идёт. Подошёл, встал рядом с упырями, смотрит на меня и усмехается. Вот так он, Ларс, всегда усмехался, когда меня мечу обучал. Потом задрожал, точно в воздухе расплылся, смотрю я, а это и не отец вовсе, а сам Малакат. Захохотал он, громко так, гулко, точно громовые раскаты. Я, понятное дело, перед ним на колени. Ведь бог! А он и гремит: «Что ты червём по земле ползаешь?! Встань! Руби, порадуй меня!!!» Вскочил я и…       – Твоё «и», братец, я прекрасно видел, – скалюсь я. – Ну и силища у тебя, чтоб вот так человека с одного удара напополам развалить. Нет, это что-то!       – Человека? – Дорак скривился презрительно. – Какого человека, Ларс? Упыря!       – А упырь, что – не человек? – и смотрю на него с прищуром.       Он головой замотал.       – Нет, – говорит, – нежить.       Поднялся я, кряхтя, на ноги, Нарвала с земли подобрал, вернул цахес в ножны, салад к поясу подвесил.       – Пойдём, – говорю со вздохом, – покажу тебе одну штуку.       Подошли мы к Херну с Херт, повернул я Херт на правый бок, оттянул нижнюю челюсть, левой ладонью ей за подбородок взялся.       – Дорак, – прошу, – голову ей попридержи немного.       Он присел рядышком, ухватил Херт за волосы.       Сжал я правую руку в кулак и резким коротким ударом саданул мёртвую вампиршу под левую лопатку. Внутрях трупа хекнуло, и у меня на левой ладони горстка белёсого, дурно пахнущего пепла оказалась.       – Смотри, – говорю, и ладонь Дораку протягиваю.       – Что это за мерзость? – кривится он.       – Прах вампира, – сплюнул я с презрением в сторону. – Пепел, что от живой человеческой души после обращения остаётся.       Обтёр тщательно перчатку о влажную от ночной росы траву, распрямился да Дораку в глаза посмотрел.       – Вот, чем они, брат Дорак, от нас отличаются. Бездушием. А жажда крови, людоедство, страшные мерзкие рожи – это всё болезнь. Магическая, но болезнь. Что-то вроде магического малокровия, или, как лекари по-учёному называют, анемии, когда кровь не может и алхимическое железо вырабатывать. А без того железа – слабость, вялость, бледная кожа, синие круги под глазами, затяжная кома и смерть. Вот и приходится им чужую кровь сосать, чтобы запас этого самого железа восстановить. Сдохнут они без этого. Ну а чтоб смертных заманить, Властелин Тьмы и придумал приманку – пробуждение магических сил, долголетие.       – Бессмертие, – поправляет меня Дорак.       – Нет, – морщусь я, – так же они стареют и помирают, только им век прожить, что для нас год. Вот и посчитай, брат, сколько они живут. Если только это жизнью назвать можно.       – А рожи у них от чего такие мерзкие? Тоже от обращения? – интересуется братец.       – Не-а, – я глаз на него ехидно прищурил, – тут, брат, такая вот загогулина. Питие живой крови вызывает в их телах изменения – мутации, кои поражают лицевые кости черепа, хрящи носа, пищеварительные органы, саму их кровь ещё больше ослабляют. Понимаешь, Дорак, чем больше они живую кровь пьют, тем сильнее их жажда, тем больше крови им требуется, тем страшнее становятся. Правда, истинных, от самого Князя обращение принявших, это не касается. Я внешность имею в виду. Рожи им не коробит, а всё остальное – да. Правда, встречаются и такие, кто кровь вообще не пьёт.       – Как так? – Дораковы брови удивлённо вверх полезли.       – Сидят на эликсирах на основе алхимического железа, от людей практически ничем не отличаются, если не считать того, что души у них нет, вместо неё та гадость, что я тебе показывал. Забирают у них душу во время обращения, в уплату.       – Раз то болезнь, значит, её и исцелить можно? – Дорак в затылке поскрёб.       Посмотрел я на светлеющее небо, сплюнул под ноги.       – Да как сказать, – говорю. – Кровь-то исцелить можно, от жажды избавить можно, но загубленную душу-то не вернуть. Да и не верю я, Дорак, в их раскаяние, желание исцеления. Исцелять их всех нужно этим, – и нежно так рукоять Нарвала погладил.       ========================================       *Вальтер фон дер Фогельвейде – немецкий поэт-миннезингер (годы жизни: 1170 – 1230).       **Рикассо(пята) – верхняя не заточенная часть клинка длиной 8 – 10 см.