Стирая границы

Я шёл по мокрой, промозглой улочке небольшого русского городка, минуя людей, покинувших бетонные квартиры и вышедших на улицы от безысходности, изредка ловя осуждающие взгляды взрослых и испуганные или непонимающие - детей. Разрушенные ударами бомб «хрущевки» - так назвали эти серые однотипные постройки сами русские - трескались на глазах, вот-вот готовые обрушиться. Солнце, просвечивавшее смазанным белым пятном за густой мокрой ватой облаков отражалось в грязных лужах на таком же разломанном асфальте. На холодной земле остались пострадавшие от налёта, ожидавшие медицинской помощи в окружении родных и близких. Кто-то был ранен более серьёзно, кто-то - менее, но всех погибших и тех, кто был в тяжелом состоянии, давно уже вывезли, а сколько оставалось ждать этим людям, известно не было. Ни нашим офицерам, ни моим братьям по оружию, ни мне самому. Ведь я - всего лишь рядовой, мое дело - выполнять, а не задавать вопросов. В паре десятков метров от меня стоял стол, где раздавали продукты первой необходимости - воду в бутылках, пайки с питанием, пледы и тёплую одежду. Гуманитарная помощь пришла сюда не больше получаса назад, и люди шли к ней с недоверием, хотя с течением времени их понемногу прибавлялось. Я все прогуливался вокруг, ожидая указаний - через несколько минут их раздали. – Смит! - послышался голос командира. Я подошёл, преодолев расстояние до него в пару широких шагов, и, остановившись в метре от него, моментально выпрямил усталую затёкшую спину. – Да, полковник Макгоуэн. Он хмуро огляделся, щурясь вдаль, и как-то с горечью по-братски хлопнул по моему плечу. – Отлично сработал тогда, сынок. Я сообщу, чтобы тебя представили к награде. Я оторопел, по примеру полковника окинул взглядом улицу и не сумел сдержать робкой, едва заметной улыбки. – Спасибо, полковник Макгоуэн. Не думаю, что это необходимо... В глубине души меня терзали мысли о том, что я не достоин не то что награды, я не достоин больше жить на этой земле. Моментально мысленным потоком пронеслась перед глазами эта ночь. Бомбы, пламя, гарь и копоть в пыли разрушенных построек, крики гражданских - а они не останавливались, все стреляли, взрывали... Потом мы занимались эвакуацией мирного населения, в то время как остатки ночного налёта догорали в заходящемся рассвете. Я ненавидел происходящее вокруг, казалось, любого должно воротить от действительности - когда безжалостно убиваешь таких же людей, как и твоя жена, дети, родители. Но солдат обязан выполнять приказ - я выполнял его, как бремя, напрочь забыв о былом патриотизме, ведь ни одна страна не имеет права требовать от её людей массовых убийств, якобы во имя могущества и общего блага. Я осознал с болью для себя: величие, построенное на крови, не является величием, и не должно вызывать ничего, кроме отторжения. – Никаких указаний, полковник Макгоуэн? Я пойду... Помогу... - я выпалил неожиданно для себя, что вынудило пробудиться из ужасов прошедших часов. – Да, иди, Смит... - в растерянности бросил усталый полковник, потирая вспотевшие даже не морозе виски. - Бедные люди. Я кивнул вслед, направляясь к стойке с гуманитарной помощью. Некоторые пострадавшие были не в состоянии подойти к ней, и таким людям я хотел помочь, ощущая в глубине души неизгладимую свою вину перед ними. Я подошёл к столам, получил несколько комплектов для раздачи, после чего направился к гражданским. Когда я протягивал им вещи и еду из своих рук, то видел на лицах благодарность, смешанную иногда со страхом, недоверием, скорбью. Постепенно я заставил себя привыкнуть к этому, понимая, что в городе - том, что от него осталось - мне предстояло провести ещё как минимум несколько часов. Но произошедшее в то утро после бомбардировки окончательно поразило меня, выбив почву из-под ног до конца жизни. У меня оставался ровно один комплект, и я поспешил к краю улицы, заметив там слабенькую девушку. Она почему-то осталась особняком ото всех и не стремилась ни к кому прибиться, только сидела неподвижно на холодном асфальте, опираясь дрожащей худенькой спиной о бетонный столб. Меня, подошедшего, она заметила не сразу. Только когда я приблизился совсем, она подняла мокрые остекленевшие глаза, вздрогнула - но рук за вещами, которые я собирался ей отдать, не протянула. – Эй, я... - языка я не знал, но из речи русских успел запомнить значение и звучание некоторых слов. - Помощь. Я ткнул пальцем в свёрток, произнося нелепо, наверное, звучавшую на её слух фразу. – Не надо. - ответ последовал решительный, а в голосе звучала холодная твёрдость, какой я не ожидал от заплаканной почти ещё девочки. - Идите. Предположив, что она боится меня, я присел на корточки рядом с ней, почти касаясь её плеча своей рукой. Девушка отстранилась, вжала голову в плечи, обняла себя тонкими руками. Я вгляделся в её лицо: осунувшееся, бледное, с искусанными посиневшими губами и залёгшими глубоко тенями под глазами - все оно олицетворяло юную хрупкость, несправедливо отнятую кровавой войной. Больно было смотреть в её глаза - они были наполнены не ненавистью ко мне и всем нам, что я ещё мог бы понять, а, казалось, утопали в несоизмеримом отчаянии и безразличной скорби. Никогда я не видел ещё такого у людей её лет - даже в самых ужасных случаях теплились ещё искры надежды в случайно пойманных взглядах других юнцов. Я не знал, сколько этой девчонке - пятнадцать или шестнадцать, но точно не больше, и не мог вообразить себе, каково ей. Когда кто-то жестокий и чужой отнял близких, забрал молодость, вырвал из хрупких пальцев даже то единственное, что осталось - Родину и свободу. Неожиданно я с ужасом осознал, отчего она так сторонилась меня, даже с гуманитарной помощью в руках, закрывалась руками и мужественно пыталась сдержать все явственнее вырывавшиеся всхлипы. Я ведь для неё и был тем самым жестоким чужаком, разрушившим жизнь и отобравшим все, что у неё было. Она наверняка не могла думать, что мы - такие же, безропотно следующие приказам властей. Каждый из нас - враг для неё, ведь на войне не думаешь, кто отдаёт указания, и кто исполняет. Незнакомые люди, одинаково боящиеся и любящие, стремящиеся защитить себя и свой родной дом, по прихоти каких-то мясников сталкиваются лбами и бездумно уничтожают друг друга под их незримые аплодисменты. Захватывающее представление: довольные зрители, с интересом досматривающие акт, и захлебывающиеся в крови друг друга участники постановки. Я попытался накинуть плед на её содрогавшиеся от всхлипов плечи, но встретил сопротивление - она даже теперь продолжала бороться. Я смирился - оставил одеяло и воду рядом с ней в надежде, что рано или поздно она возьмёт их, и с трудом поднялся с отдававшей холодом земли на онемевших ногах. Не в состоянии чувствовать ничего, кроме опустошения и смятения, я ощущал, как после этих нескольких минут рушился в сознании по крупицам идеально выстроенный пропагандой мир. До этого дня я не сомневался в своих устоях и ценностях, наивно полагая, что точно знаю, где заканчивается хорошее и начинается плохое. Что эти два понятия четко разграничены, и по-другому нельзя. Но теперь я знал, что именно так и нельзя - нет ни хорошего, ни плохого. Есть «наше» и «ваше», оплачиваемое одинаково высокой ценой. Разница лишь в том, чью сторону ты выбрал в момент столкновения. Мы покинули город спустя сутки, и дальнейшая судьба той девушки мне неизвестна. Она наверняка не позволила себе сломаться - я в этом уверен, ведь сам стал свидетелем неизвестной мне доселе стойкости. Хоть я и не видел больше её и не увижу больше никогда, я благодарен до глубины души, не зная даже имени - её взгляд запомнился мне навсегда, впечатался в душу и, наверное, станет последним, что я когда-либо забуду. Глаза незнакомой мне девчонки помогли открыться моим собственным, стерев все линии, спутав карты и сметя с доски расставленные фигуры. Хочется только надеяться, что она, девочка с отнятой юностью, простила меня - врага, протянувшего ей когда-то руку помощи. fin.