***
У него было много, очень много женщин: случайных, в буквальном смысле на одну ночь — некоторых он даже не помнил, ни лиц, ни имен; приятных знакомых, с которыми встречался время от времени — легкое, ни к чему не обязывающее времяпрепровождение; были проститутки — радость для тела и никакого выноса мозга... Много их было, но никогда, ни разу Ткачев не задумывался о самой возможности "последствий" — при всей своей репутации раздолбая, ему всегда хватало ума помнить об осторожности. Единственная возможность, грубо и холодно оборванная Катиным "Это был не твой ребенок!", оказалось ложной и ни к чему не привела, вот только никакого облегчения он не испытал, неожиданно и непонятно ощутив себя виноватым. И тем более странным оказалось вдруг осознать эти простые, но невероятные слова: он будет отцом. А она — мамой. Зимина — жесткая, жестокая, резкая; принимающая непростые, порой чудовищные решения; та, которую он прежде считал недосягаемой, недоступной, о которой и помыслить не смел иначе, кроме как о начальнице или друге, а после — ненавидел и желал ей смерти, она вдруг станет мамой. Матерью его ребенка. Это вообще реально? Он долго метался в тот вечер после того, как Ирина Сергеевна бесцеремонно выставила его за дверь, не желая разговаривать; не спал полночи, но впервые за долгое время вопреки обыкновению не позволил себе выпить хоть немного. Еще недавно потерянный, опустошенный, не видящей ни цели, ни перспектив в собственной жизни, словно очутившись в каком-то вакууме, он не знал, ради чего и как должен жить — кажется, осталось только катиться на самое дно. А уже сегодня... сегодня он знает, что на свете появится маленький человек — часть его. И все, такое запутанное, неоднозначное, сложное и невыносимо больное, вдруг стало ясным и простым: он должен переступить через себя. Не имеет значения, как он относится к Зиминой, не имеет значения, сколько совершенного и не совершенного между ними, да и ее собственное желание и упрямство, откровенно говоря, не имеет значения тоже. Это не только его прямая обязанность и право — это еще и шанс. Шанс найти в бесцельно-тяжелой изматывающей пустоте что-то, что поможет справиться, выдержать, выплыть. Осознать: в его гребаной жизни, в которой было столько всего — кровавого, жуткого, глупого — неожиданно появился смысл.***
Никто так и не понял, как этому типу удалось извернуться — молоденький ППС-ник, совсем еще салага, заталкивая задержанного в обезьянник, отвлекся, вытаращившись на длинноногую посетительницу, шествующую по коридору; второй, остановившись у окошка дежурки, о чем-то увлеченно сплетничал с Олегом. И полной неожиданностью для расслабившихся участников действия оказалось, когда, на ходу выхватив откуда-то заточку, задержанный, без малейшего усилия отшвырнув в сторону тщедушного пэпса, рванул на выход. Еще секунду назад мирная тишина, прерываемая лишь смутным бормотанием голосов, наполнилась шумом: лязгом автоматов, топотом тяжелых ботинок, матерщиной, криками "держи его!" и "стой, падла!". И в этот момент распахнулась дверь. Все происходящее заняло какие-то секунды, но Паша, как раз запиравший дверь кабинета, молниеносно оценил обстановку, уже догадываясь, что сейчас произойдет. Вот Зимина, на мгновение застыв в дверях, пытается понять, что происходит. Вот здоровенный бугай с заточкой, преследуемый пэпээсниками, в прямом смысле нарывается на неожиданное препятствие, закрывающее ему выход к свободе. За спиной — топот и лязг, впереди — открытая дверь. Сколько долей секунд ему понадобится, чтобы сориентироваться — рвануться вперед и прижать оружие к горлу начальницы? И хватит ли ума у разгоряченных погоней пэпсов опустить автоматы, не провоцируя на непоправимое? Ткачев и сам не понял, как, только что стоявший у кабинета, очутился за спиной задержанного. Как в последний момент выбил у него из пальцев заточку — в неожиданно повисшей тишине показался оглушительным звон металла о плитки пола. Как бугай яростно дернулся, вырываясь, — уходя от удара, Паша ощутил что-то липкое и горячее на лице, а в следующий момент нападавший грохнулся на пол, пытаясь высвободиться от хватки подоспевших пэпсов и откуда-то возникшего дежурного опера. Но вдруг смазался, слился, спутался грохот, злобная перебранка, звуки ударов — внезапно закачалась, поплыла ближайшая стена; тяжелый ком подступил к горлу. — ... Паш! Медленно раскрыл глаза — в каком-то диком танце мешались, расплывались цветные пятна: бежевое, рыжее, белое... Вздрогнул, ощутив что-то прохладное и мягкое, пахнущее духами; попытался подняться. — Да сиди ты уже! — с опозданием распознал эти знакомые недовольно-строгие нотки и только потом встретился с ней глазами — огромные, черные-черные и почему-то невероятно встревоженные. — Ты мне жизнь спас, получается... Этот псих меня или прирезал бы, или попросту раздавил... — Не за что, — буркнул Ткачев, раздраженно отталкивая тонкие пальцы, вновь прижавшиеся к виску — именно там пульсировала тупая, навязчивая боль. — Паш... — сама возненавидела себя за то, как беспомощно, даже испуганно прозвучал собственный голос, а особенно — за ту никому нахрен ненужную недозаботу, вдруг остро всколыхнувшуюся внутри. Неосознанно стиснула в пальцах окровавленный платок, зло сжимая губы. А на что ты рассчитывала, интересно? Благородные спасители и благодарные спасенные — явно не ваш шаблон отношений. Давно пора бы запомнить. И смириться, кстати, тоже пора.***
Все случилось слишком стремительно и неожиданно — она целиком ушла в свои мысли, погрузилась в себя, мало реагируя на происходящее вокруг, и даже обычно острая интуиция — "паранойя" — в этот раз не подала сигнал об опасности. — Терещенко?! Еще машинально, как-то жалко успела дернуться, заметив знакомое лицо, искаженное ненавистью и злобой; и тут же ударил по обонянию сладковатый химический запах, затуманивая мозг; завертелись подсвеченные фонарями громады сугробов, мягко сияющие прямоугольники окон и чернеющее вечернее небо, а затем наступила темнота. Неприятно и глухо отдавался в голове какой-то гул, расплывалась окружающая действительность, и только пронизывающий холод, постепенно пробирая насквозь, немного отрезвил. — Терещенко, ты че задумал?! — отшатнулась, непроизвольно пытаясь уйти от направленного прямо в лицо пистолета; неловко повернув голову, осознала, что ничего не выйдет — онемевшая рука оказалась закована в наручники, пристегнутые к какой-то металлической конструкции. — А сама-то как думаешь? — зло прищурился Терещенко, рука с пистолетом дернулась. — Что мы делали с такими, как ты? — Олег, че ты творишь?! Остановись! — еще в последней отчаянной надежде пыталась достучаться, воззвать к рассудку, хотя в глубине души уже понимала — бесполезно. Он выглядел настоящим психом — все доводы разума, объяснения и мотивы обезумевшее от ярости сознание попросту не воспримет. — Это ты мне говоришь? Ты, тварь?! Катя тебе тоже говорила "остановись"! Ты ее послушала?! Все бесполезно. Он не слышит, не хочет слышать, тем более — понимать. Не остановить. Не убедить. Взгляд наткнулся на валявшийся в трех шагах стальной прут. Не дотянуться. Какие-то три шага — невозможно, непреодолимо, недосягаемо. Это конец, устало, с каким-то обреченным спокойствием поняла Ира, неосознанно прижав ладонь свободной руки к животу. Глупо, как же глупо... Бессильно прикрыла глаза, не желая видеть — ни дуло направленного на нее пистолета, ни еще сильнее изменившегося в лице Терещенко, заметившего этот непроизвольный жест. — Я тебя убью, как ты убила Катю! Тебя и твоего выблядка! В повисшей тишине показался оглушительным грохнувший выстрел.