Искупление

      — Паш, Олю убили. Тобольцев, плюхнувшись на стул, залпом опрокинул в себя полстакана воды — Ткачев с сочувствием подумал, что в подобной ситуации нужно что покрепче, но ни предложить "успокоительное", ни задать тяжелый, но предсказуемо-необходимый в данных обстоятельствах вопрос не успел: Виктор, бессильно опустив голову, заговорил сам.       — До сих пор ее лицо перед глазами... Сколько опером работал, трупов повидал, привык вроде как... А тут... Она, Олька, и — мертвая, понимаешь?.. Кто только посмел... Потонули, заглушились, увязли в пространстве остальные слова, какие-то детали, подробности, бессмысленно-отчаянные вопросы. Понимаешь? Понимал, так хорошо понимал, что все разом обледенело внутри — прерывистой рябью кадров, как на экране старого заглючившего телевизора, замелькали, вспыхивая, жуткие обрывки воспоминаний: глянцевитая лужа крови, копна светлых волос контрастом с темной гладкостью линолеумных прямоугольников, безжизненно-опустошенное лицо еще совсем недавно близкого, а самое главное — живого, живого человека...       — А что следак говорит? Тобольцев выпрямился, криво ухмыльнулся.       — Да что он может говорить? У них там две шикарные версии: случайный грабитель и...       — И?..       — И я, — с нервным смешком договорил Виктор. — Стандартная, мать их, версия! Да еще подружки ее сразу бучу подняли, типа и ссорились мы в последнее время часто, и вообще...       — Да ладно тебе, ты ж сам понимаешь, работа такая. Не могут же они реально думать, что ты... — Понимал, насколько бессмысленны, незначительны все произносимые слова, но должен был, просто обязан сказать хоть что-то, хоть что-то сделать. — Слушай, ты мне фамилию следака скажи, я попробую через знакомых что-нибудь выяснить, ладно? И ты это... я все понимаю... но ты держись, ладно?..

***

Дома Ткачев очутился только поздно вечером — забегавшийся, замотанный, раздраженный. Помимо привычной надоедливой рутины, пришлось еще посуетиться сразу в нескольких направлениях: Зимина озадачила поиском зацепок в деле об убийстве Афанасьева — похоже, была уверена, что, ухватившись за эту ниточку, получится довести до логического конца ту мутную историю с борделем и высокими покровителями. Так что Паше довелось изрядно побегать: навестить вдову с обычными, но бесполезными в таких случаях расспросами; проверить все камеры на пути от дома Афанасьева до места убийства; даже, не особо надеясь на удачу, пробить его последние звонки. Потом еще, помня о своем обещании, Ткачев попытался выяснить что-нибудь по делу об убийстве Ольги Тобольцевой, но тут вообще натолкнулся на глухую стену — никакими подробностями следователь делиться не пожелал. Ничего удивительного, впрочем: убийство генеральской дочки, жены капитана ФСБ... Мало кому понравится, если в такое дело будут лезть какие-то левые опера... И тем более непонятным оказалось вдруг, переступив порог чужой квартиры, моментально погрузиться в непривычное, удивительно-незнакомое ощущение тишины и покоя. Странное дело — за всю свою жизнь, даже возвращаясь к себе домой, он еще ни разу не чувствовал чего-то, хотя бы отдаленно похожего на умиротворение. Даже совместная жизнь с Катей, несмотря на все неумелые, неловкие попытки наладить какой-то уют, стабильность, спокойствие, не приносила ощущения чего-то подобного. Ощущения дома. Парадоксально: Зимина, жесткая, деловая, независимая и вечно занятая, никогда не стремившаяся к какой-то семейной гармонии, проявлению типично женской заботы, умудрялась каким-то непостижимым образом создать в своей небольшой квартирке удивительную атмосферу мирного, ненавязчиво окутывающего тепла, расслабленности, комфорта. Места, куда хочется возвращаться. Жгучим стыдом обдала эта простая, совершенно искренняя мысль: к Кате ему очень часто возвращаться не хотелось совсем...       — Паш, ну ты чего застрял? Десять минут уже наверное в прихожей возишься, ужин остынет скоро. Паша, пристраивая куртку на крючок, невольно вздрогнул, переводя на Ирину Сергеевну наполненный неподдельной растерянностью взгляд. Только сейчас вдруг подумав, как это странно: суровая начальница, никогда никому не делавшая поблажек и требующая ответа за все косяки, безгранично уважаемая им женщина, неизменно казавшаяся воплощением власти, силы и недоступности — вот так обыденно и просто — в одной квартире, такая по-домашнему милая, немного утомленная, чуть заметно тепло улыбающаяся, напоминающая про ужин... Невероятно. Наверное, к этому он никогда не сможет привыкнуть.       — А что, у нас в доме водится ужин? — невольно, не заметив и сам, ответил на приглушенную улыбку — снова накатило, распирая, это недозволенное чувство благодарности: просто за то, что он сейчас здесь, просто за то, что не один.       — А ты что думал, ты один готовить умеешь? — легко рассмеялась Зимина, подтолкнув в сторону ванной. — Давай-давай, мой руки — и за стол!       — Паш, что-то случилось? — Выпалила и тут же с досадой закусила губу, жалея о своей глупой несдержанности. Прекрасно отдавала себе отчет, что не должна вмешиваться, лезть в душу, переходить некую границу, ступать на ту территорию, доступ на которую ей наглухо закрыт. Ткачеву и без того требуется немало выдержки, чтобы сохранять нынешнее равновесие, мириться с положением вещей, и нагнетать обстановку лишним напряжением, будь то помощь в решении каких-то личных проблем, недовольство из-за бытовых мелочей или ненужные расспросы, было бы уже чересчур. Но уж очень невеселым, даже подавленным выглядел он сегодня, и этот дурацкий вопрос вырвался сам собой, хотя она понимала: ни к работе, ни к каким-то их общим делам это отношения не имеет, иначе бы она уже была в курсе. Неужели что-то... личное? И сама поразилась тому, каким неожиданно болезненным, неприятным уколом отозвалась вполне логичная догадка. Ты бы еще ревновать начала! Молодец, Ирочка, ничего не скажешь, заигралась, блин, в счастливую семью!       — С чего вы взяли? — Паша, расставив чистые тарелки на полку, вернулся на свое облюбованное место напротив окна, налил еще чаю.       — Ткачев! — укоризненно-строго, но без раздражения, сопроводив более чем выразительным взглядом. И в самом деле, наивно надеяться, что от удивительной проницательности товарища полковника можно хоть что-то скрыть...       — Ну да, вы правы. — Тяжело выдохнул, сцепил пальцы в замок, отметив, как начальница сразу же напряглась. — В общем... Там такая история... Помните, я вам говорил про старых знакомых? Ну, в школе вместе учились... Так вот у одного из них... у него убили жену. А самое поганое, что он же у следствия основной подозреваемый, насколько я понял.       — Паш, ну ты ведь опер! В таких случаях это и есть стандартная версия, тебе ли не знать?       — Да все я понимаю, Ирин Сергевна! Просто это ж надо совсем Витьку не знать, чтоб в такое поверить... Он приходил ко мне сегодня... На нем лица просто нет! Я еще хорош, пообещал помочь, выяснить все, а по итогу так ничего и не узнал, послали меня...       — А что там за история хоть? Ты расскажи в деталях, может, у меня получится что-то узнать...       — А вы можете? — Ира только вздохнула, заметив, как его глаза вспыхнули надеждой. Ткачев-Ткачев... Сколько бы ни было всякой дряни в жизни, какие бы непростые моменты ни подстерегали в очередной раз, каким бы легкомысленным, порой даже безответственным ни казался со стороны его характер, одно — непоколебимая верность дружбе — в нем неизменна, несмотря ни на что. Непроницаемая январская ночь сгустилась чернильным бархатным покрывалом, приглушила привычную суету, беспокойность, громкость. Шумел под окнами вечно переполненный машинами проспект; тихонько капала вода из неплотно прикрытого крана; ненавязчиво окутывало кухню мягкое сияние светильников. Пушистая нахалка Дымка, успевшая заметно подрасти и еще больше распушиться за время привольного житья у новых хозяев, тихонько урчала на диване, топча лапками сброшенную джинсовую куртку; мерно гудел забытый Саней на подоконнике ноутбук; Ирина Сергеевна, внимательно слушая его рассказ, незаметно уминала соленое печенье из только что открытой разноцветной пачки... И невыносимо-острым ужасом накатила внезапная мысль: он бы не пережил, если бы довелось потерять еще и это. Все — мирный домашний уют, чужого, по сути, ребенка, с которым неожиданно просто сошлись, и даже — ее, эту женщину, по отношению к которой так старательно растил отчужденность и неприязнь. И вовсе не потому, что совсем скоро она подарит ему настоящее чудо, о котором не задумывался никогда, — их общего ребенка. Нет, совсем не поэтому. И жутко, по-настоящему жутко допустить даже мысль, что этого всего в одночасье может не стать. Их может не стать.