***
Паша, до боли стиснув руками руль, тупо смотрел на небольшое аккуратное здание больницы, не в силах двинуться с места. Время таяло, утекало песком сквозь пальцы, тикало часовым механизмом, приближая момент неотвратимого взрыва, а решения так и не было. Зеленая папка, найденная в сейфе Зиминой, лежала на соседнем сиденье — это все, что он выполнил. Действовать дальше по задуманному сценарию — передать папку охраннику внизу и уехать — он не собирался. Ирина Сергеевна, конечно, могла считать и называть его кем угодно — дурнем, балбесом, раздолбаем — но поверить сейчас, что ее отпустят сразу, едва документы окажутся у Смольского, было бы непростительной глупостью. Он и не верил. А еще отчетливо понимал — вывести Зимину отсюда ему никто не позволит. Их просто положат — обоих, не дав даже дернуться. А есть выбор? Ткачев нервно рванул дверцу автомобиля, выбираясь в залитый чернотой пробирающий ночной холод. По привычке убрал за пояс джинсов пистолет, прихватил папку и, не раздумывая больше ни секунды, взбежал по обледеневшим ступенькам. Массивный мужик в форме охранника перегородил дорогу, едва Паша шагнул в направлении лестницы. — Куда? — Вот, просили передать. — Давай сюда, — здоровенная лапища потянулась к папке, но Паша оказался проворней. — Еще чего! Пропадет что, а я потом виноват? Нет уж, лично в руки просили. — Оружие давай. Или обшмонать? — заметив, как Ткачев напряженно завис, профессиональным движением прохлопал карманы — пистолет лег на стойку. — Теперь иди. Кажется, все, мрачно понял Паша, поднимаясь по ступенькам. Один, без оружия, на чужой территории — как он может ее спасти? Их просто грохнут на месте, едва убедятся, что он привез то, что нужно...***
— Что за херня? — генерал, разворошив бумаги, уставился на Ткачева тяжелым немигающим взглядом. — Ты че притащил, клоун? — Как вы и просили. А что-то не так? — беззаботно пожал плечами Паша, стараясь не смотреть в сторону неподвижно застывшей в кресле, пугающе бледной Ирины Сергеевны. — Ты, твою мать... — Смольский, еще недавно невозмутимый и самоуверенный, начал стремительно выходить из себя. — Да я тебя сейчас... Кажется, вот оно, слабое место сильных — уверенные в своих безупречных расчетах и продуманных планах, они и мысли допустить не могут о том, что кто-то может решиться поломать всю игру, рискуя всем, что имеет. — Ты с кем шутить вздумал, придурок? — Смольский, тяжело дыша, остановился почти вплотную — покрасневший, наливающийся бешенством. То, что надо. И за секунду до того, как генерал протянул руку, намереваясь как следует его встряхнуть, Паша очутился у него за спиной, одной рукой стиснув горло, а другой прижимая к коже лезвие скальпеля. — Пистолет брось! Быстро! — Вскинувшийся было молчаливый парень у входа на мгновение завис, услышав окрик. — Стреляй, твою мать! — прохрипел генерал, пытаясь дернуться. — Брось пистолет, кому сказал! Паша успел только уловить мимолетный взгляд — в неповоротливых мозгах генеральского помощника явно начала возникать какая-то идея, но в ту же секунду кажется впавшая в ступор Зимина рванулась с места, метким ударом выбивая оружие. — На стул сел! Ну! — хриплый, с усилием голос все равно прозвучал привычно-властно, грозно даже. И руки, скотчем ловко приматывающие к стулу незадачливого помощника, почти не дрожали — управилась она рекордно быстро. — Идите, Ирина Сергеевна. Вдвоем нас не выпустят. Рука, сжимавшая скальпель, затекла, ворот генеральской рубашки и его собственная ладонь пропитались кровью, но об этом сейчас не думалось вовсе. Откуда что взялось? Куда исчезли нервозность, страх, осознание почти стопроцентно провального риска? Он должен был ее спасти. Вот так вот просто, да. — Еще чего! — Зимина выразительно вскинула бровь. — А тебя тут на растерзание этим, — короткий кивок в сторону заметно побелевшего Смольского, — оставить? — Я разберусь. Идите. — Непробиваемо-спокойная твердость — откуда она взялась? Он, привыкший четко и ясно исполнять приказы, впервые что-то уверенно и непоколебимо решил сам — дерзко, безбашенно даже, а ее помощь принимать и не собирался — как будто это не она была начальницей, всегда умело и ловко выкручивавшейся из непростых ситуаций и других вытаскивавшей тоже. Но сейчас, глядя на закапанный кровью пол, задыхаясь от противно-едкого медицинского запаха, накатившей слабости и дурноты, Ира вымученно признала — держаться у нее нет больше сил. По крайней мере, сегодня.***
Решение пришло очень простое и очень жестокое — когда приглушенный перестук каблуков растворился в больничном коридоре, Ткачев уже знал, что должен сделать. Защитить семью. То, что всегда делала она — невзирая на цену, которую придется заплатить. Вот только тогда речь шла о коллегах, соратниках, друзьях. Сейчас же — о семье в самом прямом смысле слова. Ведь генерал Смольский — оборотень в погонах, якобы-честный фээсбешник, психопат, в порыве ярости убивший двух своих любовниц и проститутку из организованного им же борделя — он не позволит им развалить его деятельность и не простит случившегося сегодня. Защитить семью. Это ведь так очевидно, на самом-то деле?***
— Ирина Сергеевна... — и подавился словами, замирая на пороге спальни. Острое и безжалостное ощущение надвигающейся беды ввинтилось куда-то в грудь раскаленным прутом. Решительно нечем стало дышать — едва увидел ее, беспомощно сжавшуюся на неразобранной постели — прямо в форме поверх покрывала. — Что случилось? На автомате поднял с пола бесформенным комом скинутое пальто, аккуратно расправил, распрямил вывернутые наизнанку рукава и только после осторожно присел на самый край кровати. — Ты меня никогда не простишь. — Бесцветный голос опалил омертвелой сухостью. Взгляд — опустошенный, безжизненный, будто душу по капле вытянули. Да что же... Не простит. Очнувшийся, оживившийся, едва только заново дышать начавший — второй раз он ее не простит. Да ему-то это все за что, господи? — Я должна тебе сказать. — Медленно, из последних сил, приподнялась, держась за стену рукой — комната кружилась безумной каруселью перед глазами. Но даже в этой круговерти видела, как постепенно меняется, страшно каменеет его лицо, застывает фигура. Тишина сгустилась, смерзлась монолитом — ни выдохнуть, ни вдохнуть. Только не молчи, ну пожалуйста! Господи, да лучше бы он на нее накричал, лучше бы обвинял, обзывал дурой, эгоисткой, не способной подумать ни о чем, кроме службы и темных дел, да лучше бы ударил — что угодно, только не это молчание, от которого сердце сдавило тисками. — Давайте помогу вам. Вот так... спокойно? И протянутая рука, уверенно и мягко потянувшая вверх, помогая подняться. Подал пальто; терпеливо смотрел на непослушные трясущиеся пальцы — ни одна пуговица не попала в петлю, только самая первая, отскочив, со стуком закатилась под кровать. Сам аккуратно застегнул все пуговицы, поправил сбившийся воротник, накинул шарф. И, крепко держа ее под руку, повел из квартиры — в залитое хмурыми серыми сумерками зимнее утро.***
Бесконечные коридоры, нескончаемые лестницы, бесчисленные двери. Сливающиеся в одну безнадежную гамму белоснежные стены, лавочки, халаты. Если бы не уверенно придерживающий ее Ткачев, она развернулась и сбежала бы, едва шагнув внутрь. Или попросту рухнула бы где-то в одном из этих запутанных коридоров, которых, кажется, становилось все больше. — Пришли. — Голос над ухом — как раздавшийся выстрел после зачитанного приговора. Господи, где бы только взять сил это вынести... Да могла ли она представить, что способна еще так бояться? — Паша... Была уверена, знала почти наверняка — он молча распахнет перед ней дверь кабинета, подталкивая внутрь, оставляя один на один с врачом и страшной догадкой, которая должна подтвердиться. Наивно ждать пощады, правда ведь? Чего она точно не ожидала — что он, отпустивший ее руку и отступивший назад, вдруг обернется на ее слабый, затухающий голос — мольбу практически. Что, остановившимся взглядом вжигаясь в ее лицо, вдруг рванется к ней, обхватывая руками, притискивая к себе. Что подрагивающими пальцами проведет по щеке, отчаянно уверяя себя, что влажный горячий след на коже — всего лишь с ресниц стаявший снег. Что губами ткнется в спутанные рыжие завитки, глухо пробормотав такое затерто-банальное, но такое необходимое именно сейчас: — Все будет хорошо. Обязательно. Верьте. И что вместе с грохотом закрывшейся за ней двери в нем самом что-то беспощадно и жутко обрушится — во много раз страшнее, чем мог представить. Потому что не за себя — за нее. За них.