Искупление

Смутная картинка произошедшего постепенно сложилась окончательно. В подъезде того дома, где нашли Ирину Сергеевну, на пороге одной из квартир обнаружили труп без документов — совсем немного понадобилось времени, чтобы выяснить: убитый — некто неоднократно судимый Дыбенко с очень говорящей кличкой Дыба, помогавший всяким сомнительным бизнесменам в решении очень грязных дел соответствующими методами. Позже выяснилось, что именно из окон этой квартиры выпал и его подельник Ряхин — оставалось возблагодарить разгильдяйство местной полиции, сотрудники которой, прибыв на место происшествия, не потрудились даже провести минимум мероприятий, отложив все на потом. А когда пресловутое "потом" наступило и сотруднички удосужились побеседовать с жильцами и даже установить нужную квартиру, от пребывания там Зиминой не осталось и следа: пожар, чуть ли не дотла спаливший все внутри, легкомысленно списали на несчастный случай, и дело благополучно закрыли. Смерть Ряхина отправили в ту же категорию, а убийство Дыбенко превратилось в прочный висяк: шерстить все криминальные связи погибшего в надежде выяснить, что и с кем он не поделил, никому не улыбалось. Вся эта суета, равно как и придуманный Климовым, Викой, Костей и Ромычем план прошли мимо Паши: его заботило совсем другое. Всю ночь пришлось проторчать в больнице, ожидая хоть какой-то ясности насчет произошедшего, а самое главное — состояния Ирины Сергеевны. Там, в больнице, в ярко освещенном коридоре на узкой скамейке Паша и заснул, вернее, провалился в дремоту. Стучали каблуки, шуршали халаты, где-то вдалеке гремели каталки и гудел лифт — вся окружающая действительность поглотилась навалившейся разом усталостью. Но даже сквозь сонливость где-то на периферии сознания болезненно-мерно острым молоточком била тревога — назойливая, выматывающая, неотступная. Он так устал за нее бояться. Он давно уже перестал разбираться, что испытывает к своей начальнице-жене, тем более — имеет ли на это право. Просто жил — радуясь, наслаждаясь, чувствуя. Отошло, отступило на задний план все, разделявшее до недавнего времени, вытесненное самым дорогим, самым важным. Ему нравилось все: смотреть на нее, растрепанную после сна, в забавной свободной пижаме; что-то вместе готовить на ужин, гремя посудой и обмениваясь шутливыми фразами; разговаривать с ее сыном по видеосвязи, показательно обнимая за плечи и точно зная, что она не отстранится... Привыкание. Именно так — не утомляющая привычка, сводящая скулы от скуки и вызывавшая раздражение, а самая настоящая необходимость, дарующая удивительную гармонию и спокойствие внутри себя. Он не позволял себе больше зацикливаться на прошлом — было и было, ничего уже нельзя изменить. Но он мог сделать другое — выстроить спокойное и счастливое будущее: для себя, найдя единственно верную цель и не отклоняясь от нее ни при каких обстоятельствах; для своего ребенка, подарив ему любящую и заботливую семью; и даже для этой женщины, для которой в благодарность готов был отдать всю свою внезапно пробудившуюся надежность и верность, приняв ее целиком — от непростого характера до тяжелых и жестоких поступков. И больному прошлому в их непростом настоящем и туманном будущем места не оставалось совсем.

***

      — Ничего полезного в мобильнике Дыбенко не нашлось, — отчитался Щукин, когда в том же составе — Савицкий, Вика, Вадим — собрались в кабинете Климова. — Мобила дешевая, сразу понятно, одноразовая, специально была для этого дела куплена. Симка, естественно, левая, на какого-то дедульку оформлена, среди контактов такие же мутные номера и никаких имен, кличек... В общем, с этой стороны глухо.       — С квартирой, где Зяму держали, тоже туман, — вступил Рома. — Владелицу нашли, какая-то полуглухая слепая бабка, съемщика не разглядела вообще, ничего о нем не запомнила, документов никаких не спрашивала, платят и ладно.       — Очень грамотно все продумано, — заметила Вика. — Так, чтобы никаких зацепок, никаких следов... Я только одного не понимаю: зачем? Требований никаких не выдвигали, выкуп не просили, да и не у кого, у Ирины Сергеевны только сын и мама, и те за границей... Что-то по работе, враги какие-то? Тогда странный способ убийства, все же можно быстрее и проще сделать. Нет, непонятно.       — Вот именно — если по работе, — хмуро бросил Климов. — Тогда да, действительно могли все проще обставить. А вот если что-то личное... Этот Дыбенко же вообще отморозок был, ему людей пытать в удовольствие. Так что тут одно остается: Зимина кому-то очень сильно перешла дорогу и ей решили очень жестоко мстить. Только не понимаю, неужели кто-то из местных такой борзый оказался? Да и что такого она могла сделать? Конечно, с ее... подопечными бизнесменами не все всегда гладко было, и шпану всякую по ее указаниям прессовали, и уродов разных закрывали, но ничего из ряда вон.       — Ну, думаю было что-то, чего мы не знаем, — деликатно высказался Костя. — Она же перед нами детально не отчитывалась. Так что теперь остается только ждать, когда в себя придет, может, прольет хоть какой-то свет на эту историю. Да и Ткачева надо бы предупредить, чтобы осторожней был, черт его знает, что этот неведомый враг выкинет, когда узнает, что Зимина жива... В повисшей тишине особенно отчетливо прозвучал сухой треск — в руках Климова с хрустом переломился карандаш.

***

Он начинал слишком сильно сочувствовать ей. Ей, жесткой, несгибаемой, сильной, никогда не нуждавшейся ни в чьем понимании и тем более жалости; ей, чьим испытаниям не виделось конца. И это разрывало — собственное бессилие, невозможность чем-то помочь, сделать для нее что-то. Разве это так много, на самом-то деле — размеренность, радость и покой, в которых теперь нуждалась гораздо больше обычного? Но он понимал прекрасно: даже сейчас она не позволит себе ни малейшего послабления, не сможет отойти в сторону, отступить, погрузиться в простые бабские хлопоты, сделав вид, что ни за что не отвечает и ни к чему не имеет отношения. И упрекнуть ее в этом Паше бы и в голову не пришло — по-другому она попросту не умеет, прочно и навсегда сроднившись со своей работой, с районом, с отделом, с людьми, со звездами на погонах, которые оставались неотъемлемой частью ее жизни всегда — и теперь в том числе. Очень хорошо помнилась ему давняя сцена в кабинете тогда еще подполковника Зиминой и ее отчаянное признание: это ее жизнь. Так разве можно упрекать человека в том, что составляет весь смысл его жизни? Только сейчас, с колотящимся сердцем остановившись на пороге спальни, Паша смотрел на затихшую прямо поверх покрывала начальницу и — задыхался. От щемящего сострадания, от боли, от простого осознания: он, здоровый крепкий мужик, не может сделать для нее ровным счетом ни-че-го. Просто ничего, и от этого становилось невозможно дышать.       — Ирина Сергеевна, вы себя нормально чувствуете? Может, нужно что-то? Поужинать не хотите? — негромко, останавливаясь в паре шагов от постели и тут же настороженно замирая. Бледность. Жуткая бледность, залившая лицо, и только пятна лихорадочно-яркого румянца на щеках нездоровой жгучестью. Теплый плед сполз на пол перекрученной тряпкой, а в распахнутое окно рвался порывистый мартовский ветер, внося ощутимую прохладу и запах бензиновой гари. Мелочи с захламленной обычно тумбочки частично оказались на полу, а оставленная на всякий случай бутылка с водой почти опустела.       — Ирин Сергевна, вы меня слышите? — коснулся плеча и моментально отдернул руку — тонкая кожа показалась раскаленной. — Твою мать, а! — выругался сдавленно, трясущимися руками хватая телефон и проклиная все на свете — недавно пережитый начальницей шок, уродов, заваривших всю эту кашу, себя, ничего не заметившего и позволившего ей вернуться домой, врачей, упустивших ее состояние... Отшвырнув телефон, снова склонился над начальницей, ловя учащенное тяжелое дыхание и жар, выступивший на лбу и висках капельками испарины. Не сразу, со второй попытки, подрагивающими руками открыл бутылку с водой; наспех смочил салфетку, осторожно пройдясь влажной тканью по взмокшим вискам и разгоряченному лбу.       — Потерпи немного, — пробормотал, сам не понимая, что говорит, — потерпи, моя хорошая, потерпи...