Искупление

Все закончилось. Так просто оказалось сказать ей это в глаза, когда внутри все обледенело от боли. И так сложно, практически невозможно оказалось остаться с этими словами один на один. Он не мог простить ей той боли — умом все понимал, но смириться не получалось. Сколько, сколько они уже прошли вместе? Сколько лет прежде он был ей бесконечно верен, не сомневаясь в ее решениях, в ее правоте? Сколько еще он готов был совершить теперь ради нее и их семьи? Неужели она, после всего пережитого, все равно сомневалась в нем? Или не сомневалась — просто не видела, не понимала, не признавала самого очевидного? Но как этого можно было не заметить — когда он вот так каждый день рядом с ней… Она же не слепая, она же не дура… Но почему тогда так обесценила все, что с ними было? Он не понимал — и это раздирало. А еще был Климов. После его назначения Зимина зачастила в отдел словно по расписанию — они постоянно что-то обсуждали за закрытыми дверями, часто сидели в кафе, вели какие-то общие дела. Однажды он столкнулся с ними у дверей кабинета — и внутри что-то перевернулось: увидел, каким взглядом Климов окатил его, блин, жену! И вот сегодня опять. Пришла неприлично поздно. Спокойная, улыбчивая, с цветами. Он, замерев у дверного косяка, стоял дурак дураком, глядя, как она, будто не замечая его, скидывает обувь, снимает пальто, перед зеркалом поправляет прическу. Красивая. В груди что-то дрогнуло — и больно, и сладко одновременно. С этими солнечными завитками, в простом черном платье, открывающем ее совершенно-блин-охренительные ноги, она была такой красивой и такой чужой… Интересно, для кого это она так наряжается? Уж не для товарища ли майора? Возникло отчетливое ощущение, что рога уже пробивают потолок.       — А чего так рано, Ирина Сергеевна? — черт дернул за язык, не иначе. — Можно было и под утро прийти. Она наконец соизволила повернуться к нему. Привычно приподняла бровь.       — Ну я же тебя не спрашиваю, чем ты занимался с этой своей грудастой Лерочкой, — парировала сходу.       — Чего? — неподдельно изумился он, не сразу даже врубившись, о чем и о ком она говорит. И тут же — опалившее насквозь раздражение. Как только у него хватило сил внешне остаться невозмутимым? — Вы с темы не съезжайте. Что у вас с Климовым? Кафешки, теперь вот цветочки, дальше что? Оздоровительный секс в его кабинете? Пропитанный сарказмом вопрос только сорвался с губ — он сам еще не успел осознать и пожалеть, а ее твердая ладонь уже с размаху впечаталась в его щеку.       — Не смей! — шипяще-зло, оглушительно-тихо. — Не смей никогда… Она была сейчас так близко — как не была уже ни больше ни меньше целую вечность. Сколько между не было ничего — разговоров, коротких поцелуев, касаний рук? И ничего другого — лихорадочно-страстного или безгранично-нежного — не было тоже… А сейчас она стояла совсем рядом, красивая, злющая, пылающая — от раскрасневшихся гневно щек до дико сверкающих глаз. От нее едва ощутимо веяло холодом промозглой улицы и терпко-сладкими духами — и от этого кружило, пьянило сильнее, чем от любого алкоголя. Он перехватил ее запястье, сковывая железной хваткой. И, стирая все несказанные слова, все неозвученные возмущения, накрыл поцелуем ее губы — жадно, терзающе, почти-грубо. Она дернулась — раз, другой, — и он замер.       — Что такое? — внезапно охрипший голос показался совсем чужим. — Кто-то уже успел вас сегодня утешить? Ее и без того темные глаза вспыхнули беспросветной чернотой — на миг показалось, что она снова попытается его ударить. Но нет.       — Идиот, — выдохнула приглушенно, сама впившись в его губы. Остановиться. Вот в этот миг — опомниться, остановиться, вернувшись к намертво приклеенной маске сухого безразличия. Но руки уже прижали, заскользили — прикасаясь, оглаживая, изучая. Ярче любой картинки из специфического журнала вспыхнул в мозгу ее образ — когда сама пришла к нему в кое-как накинутом полупрозрачном халатике, под которым виднелось совсем-ничего-не-скрывающее провоцирующее кружево. Как ему хватило тогда выдержки бросить ей что-то равнодушное — не понимал сейчас сам. Ведь так хотелось… так бешено хотелось плюнуть на все, опрокидывая ее на кровать, и… Тогда он сдержался — хотя еще полночи потом крутился в холодной постели, борясь с искушением вернуться в их спальню. Вернуться — и быть с ней, быть во всех смыслах… А сейчас она, тяжело и прерывисто дыша, вздрагивала и выгибалась в его руках — и будто ураганом сорвало крышу. Сквозь горячую, душную муть слышал, как трещало по шву ее платье, как она нетерпеливо-рвано что-то выстанывала под ним, как раскаленно-хрипло кричала — звуки, цвета, ощущения слились в какой-то невообразимый водоворот. Измученно-тихие вскрики и сдавленно-прерывистое дыхание на предельной частоте. Колючее красное кружево контрастом с почти белой кожей. Ее впившиеся в спину ногти, ее теплые ладони, ее движения — податливые и резкие одновременно… И, подминая, распластывая, яростно втрахивая ее в постель, он думал, что взорвется прямо сейчас — от адского холода внутри себя и от адского жара между ними. Ведьма… его любимая ведьма, уничтожающая его своим пламенем…

***

Медленно открыл глаза. Сердце по-прежнему грохало где-то горле, было больно дышать. Зажмурился на миг — нужно было очнуться, подняться, собрать раскиданную одежду. Сделать вид, будто ничего не произошло — не это ли так мастерски умела делать она? Опередила. Придвинулась ближе, медленно провела кончиками пальцев по плечам, по груди, слегка задевая ногтями — он судорожно сглотнул, не успев проконтролировать собственную дрожь. А она приподнялась, наклонилась дурманяще-близко — во взгляде светилось лукавство, вызов, насмешка, нежность.       — Ткачев, имей в виду, — едва слышно, обжигая шепотом, — еще раз увижу рядом с тобой какую-нибудь швабру — обоих пристрелю, понял? Он хотел что-то достойно ответить — и задохнулся. Она вновь опустила голову, быстрыми, почти невесомыми поцелуями скользя вниз — по шее, по груди, по животу… Под кожей медленно, но неотвратимо закипала лава — если сейчас, прямо сейчас она не остановится… он просто взорвется к чертовой матери — уже второй раз подряд. А она все дразнила, все распаляла — постепенно, умело, удерживая его на тонкой грани между реальностью и безумием.       — Ира… — не то выдохом, не то рычанием. Он готов был умолять ее прекратить это опьяняющее мучение — но горло сдавило, а во рту пересохло, и слова застыли в гортани полной бессвязностью. Хватило сил только прикрыть глаза, сжимая в кулаках измятую простынь. Какие стены, какие преграды, какая выдержка? Он был сейчас полностью в ее власти — впрочем, как и всегда. Как с самого начала, когда не связывало почти ничего — и теперь, когда связывает так много. И он вновь признавал свое безоговорочное поражение, когда не мог отвести от нее затуманенно-жадного взгляда — от плавно качающихся завитков, от судорожно закушенных губ, от залитого румянцем лица, от нее в этих вкрадчиво-мягких, сводящих с ума движениях; и с каким-то одурманивающим восторгом скользя руками по ее напряженной спине, придерживая за талию, направляя, он все равно знал, что эту партию ведет она. Оглушительно-сладостный взрыв накрыл одновременно — обостряя, умножая, удваивая сотрясающие до основания ощущения. Отчетливо и ясно обозначая — здесь не было ни победителей, ни проигравших. И, сдаваясь друг другу, они сдались прежде всего себе. Он медленно обернулся на нее спящую — тихо сжавшуюся на слишком просторной кровати. Что-то необъяснимое ужалило в самое сердце. Он не знал, за что в этот момент себя ненавидит больше: за собственную жестокость или за слабость.