Искупление

Все закончилось, Ирина Сергеевна. Его глуховато-ровный, совершенно бесцветный голос звучал в висках гулким набатом. Это же неправда, это же несерьезно! Ее вспыльчивый, взрывной Паша не мог быть таким — арктически-холодным и титанически спокойным. Он мог разозлиться, вспыхнуть — и также быстро, выплеснув эмоции, отойти, успокоиться, принять. Но этот Ткачев — изменившийся в чем-то почти до неузнаваемости за прошедший год — этот Ткачев остался непрошибаем и невозмутим. Больше ничего — ни шутливого «товарищ полковник», ни встревоженно-скомканного «ИринСергевна», ни столь редкого, осторожного «Ирин», когда все же позволял себе назвать ее просто по имени — только официально-четкое и бесконечно отчужденное «Ирина Сергеевна». Больше никаких торопливых поцелуев в щеку, когда она встречала его в прихожей с работы или провожала по утрам. Больше никаких посиделок вечерами, когда просто молчали или разговаривали о чем-то — о каких-то рабочих вопросах, с которыми он приходил к ней, а не к новому начальнику; о чем-то повседневно-бытовом или беззаботно-легком, совсем незначительном. Они даже за столом встречаться перестали — утром Ткачев убегал на работу, когда она еще спала; с работы приходил зачастую совсем поздно и вымотанный до предела. Когда звала поужинать, отделывался отстраненным «Я не голодный, спасибо» и уходил в соседнюю комнату — они и спали теперь раздельно. И только в редкие и оттого драгоценные мгновения его лицо смягчалось, светлело — когда возился с Маришкой. Он как будто ненадолго теплел — и острые углы между ними в эти минуты как-то сглаживались. А она, еще до конца не веря, пыталась пробиться через эту глухую стену — один раз все-таки застала его вечером дома, присела на диван рядом, мягко коснулась руки.       — Ну давай поговорим, — вышло жалобно, почти-умоляюще, — пожалуйста… Я не могу, когда так… И снова — тонны железобетонного спокойствия в ответ.       — А мы разве не все еще обсудили? — отозвался без тени раздражения предельно-вежливо. Слов не нашлось. Того Пашу, которого знала прежде, она бы еще смогла вывести на эмоции, заставить раскрыться — но как разговаривать с ним сегодняшним, она даже не представляла. Смотрела — узнавала и не узнавала одновременно. Он менялся шаг за шагом — постепенно, но неотвратимо. Когда, еще ненавидя, решил остаться с ней ради их будущего ребенка и нового смысла жизни. Когда убил генерала Смольского, чтобы защитить ее и ее семью. Когда, ничего не требуя в благодарность, просто был рядом, тихо оберегая. И после, когда вроде бы не должен был за нее переживать, но окутал таким вниманием, нежностью и заботой, что она сдалась окончательно и бесповоротно. Сдалась — и позволила себе узнать, понадеяться, поверить… Зачем, господи? Лучше бы она и не знала никогда, что бывает так… Что кто-то еще может к ней настолько безгранично, осторожно и искренне… Ночами беззвучно выла в спальне, закусывая подушку и больше всего боясь, что услышит Паша, что проснется Маришка. Утром как-то хватало сил встать — и как ни в чем не бывало улыбаться ему, оставаться доброжелательно-спокойной, прежней — хотя казалось порой, что сил уже совсем не осталось.       — Ир, ну чего ты как девочка, — снисходительно улыбнулась пришедшая навестить свою крестницу Измайлова, когда устроились на кухне. — Мне, что ли, тебя учить? Кто у нас тут лиса? Ты вон посмотри на себя в зеркало… Расцвела, помолодела, похорошела… Да любой мужик не устоит, что тут про твоего Ткачева говорить? Надела что-нибудь покружевастее, покрутилась перед ним… Никуда он от тебя не денется! Но и вторая попытка провалилась с треском. Ткачев, оторвавшись от какого-то журнала, медленно окинул ее взглядом с головы до ног — все с тем же безразличным выражением на лице — и очень спокойно сказал:       — Поздно уже, Ирина Сергеевна, идите спать. Не оттолкнул, не вырвался — просто взглянул совершенно невозмутимо, так, что по коже прошелся мороз. Взглянул так, что другие слова оказались уже не нужны.

***

После того, как Земцова арестовали, а на его место назначили Климова, Ира стала часто бывать в отделе — Вадим то советовался по какому-то делу, то просил помощи с нужными контактами, то спрашивал, каким образом будет лучше решить тот или иной вопрос. Обсуждения часто проводили вне стен отдела, в ближайшем кафе — подальше от лишних ушей. Вот и сегодня Ирина по пути решила заехать в свое бывшее «царство» — недолго поговорила с Климовым, потом заглянула к операм. На месте оказался один Ткачев — вернее, совсем не один. Хорошенькая блондинка с лицом, не обезображенным интеллектом, жалась к его плечу выдающейся грудью, якобы изучая лежащие перед ними документы. Новая следачка, сразу же догадалась Ира, вспомнив, как Щукин иронично охарактеризовал свою новую подчиненную, которую Земцов принял на работу совершенно непонятно зачем — девица только строила операм глазки, в работе ни рвения, ни способностей не проявляя.       — Понимаете, Лерочка… — Паша широко улыбался и что-то втолковывал девчонке, делая вид, что ничего «неуставного» не замечает. А Ире вдруг совсем по-бабски глупо захотелось расплакаться — ей он так не улыбался… Собственно, он ей вообще не улыбался. И не разговаривал с ней. И… Вылетела из отдела, даже не вспомнив, с каким поручением заглядывала к оперативникам. Снова заныло сердце. Душила яростная обида, а еще жгучая досада на себя — ну что она себе вообразила… Не за горами сорок, а туда же… Куда ей против всех этих смазливых, грудастых и молодых… Героиня-любовница, мать ее!       — Ирин, хорошо, что ты не уехала, — Климов догнал ее уже на крыльце. — Надо поговорить, дело…       — Что? — подняла на него непонимающий, затуманенный взгляд. Все слова прошли мимо сознания, словно пули мимо мишени. — О чем поговорить? Климов взглянул встревоженно, придержал за локоть.       — Давай не здесь.

***

В кафе Ира только механически кивала на фразы Вадима, так и не притронулась к кофе и по существу ничего не сказала. Климов долго смотрел на нее — пронзительно-голубые глаза просвечивали словно рентгеном. Зимина невольно поежилась, вдруг подумав, что взгляд у него очень неуютный. А у Паши глаза совсем другие — карие, теплые-теплые, и даже когда смотрит холодно или сердито, ее никогда так не пробирает дрожью... От боли скрутило так, что захотелось застонать. Что же ты делаешь? Со мной, с собой, с нами?       — Ир, ты меня не слушаешь, — укоризненно заметил Климов. Протянул руку, на миг коснулся ее лежащей на столе ладони — пальцы будто обожгло, и это заставило очнуться.       — Что? Прости, задумалась.       — Ирин, у тебя все в порядке?       — Да, все в порядке, — бросила спокойно и все также автоматически. Да, все в порядке. Не считая того, что моя семья рушится на глазах. Не считая того, что человек, еще недавно готовый беречь, почти перестал смотреть в мою сторону. Не считая того, что я, кажется…       — Все нормально, — повторила твердо. — Так что ты там говорил?.. Они уже собрались уходить, когда мимо столика прошла женщина с корзиной цветов. Остановилась рядом с майором.       — Мужчина, купите своей даме цветы, — улыбнулась, окинув их внимательным взглядом. — Вы очень красивая пара. Ира только тихо фыркнула, не заметив странной тени, мелькнувшей на его лице. А Климов уже протянул цветочнице деньги.       — Давайте вот эти, — вытянул из корзины перевязанные шелковой лентой тюльпаны. — Сдачи не надо.       — Вадим, зачем? — слабо возмутилась Ирина, протестующе выставив ладонь. Климов улыбнулся как-то сдержанно-неловко, устроив цветы на шатком столике.       — Возьми, Ирин. Может, хоть это тебе немного поднимет настроение. Ира ехала в такси, сжимая в дрожащих руках примятый букет и почти со страхом ожидая того момента, когда придется переступить порог квартиры. Маришка сегодня у бабушки — «Ир, тебе нужно проводить время наедине с мужем», — безапелляционно заявляла каждый раз мама, забирая Марину Павловну к себе на выходные. И раньше Ирина безраздельно посвящала это время им с Пашей — им, только им двоим… А что теперь? Что она будет делать теперь наедине с собой в четырех стенах?       — … Что бы с нами ни произошло, от меня не беги, — донеслось из динамиков надрывным напевом.       — Выключите! — резко бросила Ира, невольно вздрогнув.       — Попсу не любите? — понимающе спросил таксист, послушно выворачивая нулевую громкость. Ирина, ничего не ответив, вновь отвернулась к окну. Глаза отчего-то нестерпимо жгло — провела по лицу ладонью, чувствуя, что щеки насквозь мокрые. Впервые за эти бесконечные дни она наконец-то позволила себе расплакаться.