***
Раскладное кресло железными прутьями впивается в спину. Куроо его никогда не любил. Как ни устраивайся поудобнее, все равно чувствуешь как прутья трутся о позвоночник, а сидеть иногда приходится долго. Как, например, сейчас. Сцена сама по себе короткая: три слова, два прихлопа и, считай, отстрелялся, но Ойкава упорно сливает съемку, забывая то реплику, то проходку, то, кажется, проснуться с утра. С чем связана его несобранность непонятно, но площадка полнится слухами о том, что Тоору сидел на коксе, и даже проходил реабилитацию, во что Тетсуро верит пятьдесят на пятьдесят. Почти все актеры сидят на чем-то, будь то кокаин, антидепрессанты, алкоголь или сама работа. Вот Куроо сидит на гребанном неудобном стуле, а еще травит себя пачкой сигарет в день. Доктор не прописывал ему табак от нервов, поэтому Тетсуро прописал его себе сам. А еще бокал вина по вечерам для души. Лучшей разрядкой для него еще с пятнадцати лет остается секс. Горячий страстный секс, после которого дрожат колени, сводит низ живота, а голова плывет. Поэтому Ойкава правда мог сидеть на коксе, хотя ему на это никто и слова не скажет, иначе придется вскрывать собственные грешки. Яку, переставший ворчать про отдавленные ноги в метро, предположил, что подсесть Ойкава мог из-за разрыва с Киеко, а может, наоборот, расстались они из-за зависимости. В любом случае, Тоору явно потрепало за последние полгода, и Куроо бы даже ему посочувствовал, если бы не сучьи железные прутья. Неплохо бы выпить кофе, а лучше текилы, чтобы проспать все неудачные дубли Ойкавы. Куроо уже выучил все реплики, и, если попросят, готов сам отыграть эту сцену, но Тоору снова что-то забывает, Дайчи раздраженно останавливает съемку и пускает все по новой. Значит, все-таки кофе. Ненавистное кресло напоследок впивается прутьями в поясницу, и Тетсуро обещает себе больше никогда на него не садиться. В темноте неигровой части павильона, освещаемой лишь отголосками света с площадки, вдоль стены вытянулся столик с закусками и кофе. Обычно возле него суетился Хината, появляясь из ниоткуда, но сегодня на его месте Кенма, работающий, кажется, за троих. Утренний кофе Куроо не задался. В глотку совсем ничего не лезло, кроме целого роя мыслей, которыми он давился со вчерашнего вечера. Кто мог преследовать Кенму? Убийца? А, может, какой-нибудь сталкер? Сам он толком ничего не смог рассказать: был слишком испуган, да и темно уже было, чтобы что-то разглядеть. — Я заметил его еще возле студии, — рассказывал Кенма, обхватив колени руками, вжимаясь спиной в кресло, — за углом кто-то стоял. От него тень падала. Я подумал, что это охранник, потому что в такое время мало кто из сотрудников остается в студии после этих убийств. Да и слухи про призраков поползли. Об этом Куроо слышал. Особо впечатлительных на студии всегда было много. Некоторые даже отказывались работать в павильонах, где были убиты Кагеяма и Хината. — Я живу недалеко от станции Эттудзима, но метро уже было закрыто, поэтому пришлось идти пешком. Это не так далеко, как кажется. Если срезать дворами, можно дойти за полчаса. — Чай успел остыть, но Кенма к нему так и не притронулся. За весь разговор он ни разу не поднял глаза на Куроо, пряча их за длинными волосами. Тетсуро оставалось только сидеть напротив, прислушиваясь к чужому полушепоту в тишине квартиры. — Пока шел по кварталу Гиндзы, ничего не замечал. Людей было много. Я почувствовал на себе… чужой взгляд? — Кенма впервые оторвал взгляд от пола. В чужих глазах — испуг и сомнение. — Не знаю, как это объяснить, но мне казалось, что кто-то сверлил мою спину взглядом, а в темном переулке от этого становилось совсем не по себе. Я хотел вернуться обратно на оживленную улицу, но слишком поздно заметил, что прошел нужный поворот, решил прибавить шагу, но он… он тоже стал быстрее идти, я слышал его шаги, почти в такт моим. До этого я думал, что мне кажется, но там правда кто-то был! С каждым словом Кенма начинает тараторить все быстрее, съедая окончания. Его глаза были широко распахнуты, в них четким пульсом бился страх. К концу рассказа Кенма совсем охрип. — Ваш дом был ближе всех. — Его голос снова стал тихим. Взгляд мельком скользнул по лицу Тетсуро, и тут же вернулся обратно в пол. Тогда Кенма выглядел больше смущенным, чем напуганным. Куроо тяжело выдохнул, придвинув остывший чай Кенме. Он только кивнул, но к чашке так и не притронулся. — В подъезд он со мной не зашел. Обычно в таких домах много камер, я думаю, это его остановило. Но я его так и не увидел. Был слишком напуган, чтобы обернуться. — Хорошо, что зашел. — Единственное, что смог выдавить из себя Куроо. Чужой лихорадочных страх, кажется, передался воздушно-капельным путем. Руки Тетсуро пробивало мелкой дрожью. Кенма почти сразу уснул, а, может, и нет, но за полночи, прошедшей в бессоннице и беспокойстве, Куроо не услышал ни одного звука из соседней комнаты. На утро Кенма выглядел расслабленнее, даже умял завтрак, приготовленный Куроо с утра пораньше, чтобы отвлечься о мыслях. Только это не помогло. Слова Кенмы до сих пор резонировали в мозгах, прокручиваясь снова и снова, как на репите. Когда Куроо подошел к столику, Козуме раскладывал ланч-боксы. Скоро обед, а они так и не закончили вторую сцену. Во втором ряду справа на белой пластиковой коробочке черным маркером написано его имя. — Что сегодня на обед? — Кенма на секунду отвлекается от курьера, скользнув взглядом по лицу Куроо, тут же пряча его обратно в коробки. — Зачем спрашивать, если вы всегда заказываете лосося? — Бурчит под нос, бегло расписываясь в чеке. И снова не смотрит. — Ну, может, сегодня я заслужил чего-то особенного? — Это выходит спонтанно. Ты сначала говоришь, потом думаешь, потом смотришь на курьера, а в голове самая тривиальная фраза всех криминальных комедий: «Ты ничего не слышал». — У меня сегодня важная сцена, — непринужденно говорит Куроо, пожимая плечами. В конце концов, актер он отменный. Кенма улыбается в ответ. Совсем незаметно, почти призрачно. В отсветах сценических софитов улыбка больше напоминает блик. Куроо замирает в каком-то тупом молчании, уставившись на чужие губы, будто, если он моргнет или отвернется, то забудет о том, что видел. — Так, вы что-то хотели? — Тетсуро хочет кофе, а еще перестать выглядеть так нелепо. Но Ойкава решает иначе, наконец, справившись с долбанной сценой на дцатый раз. Об этом весь павильон громко оповещает Дайчи привычным: — Стоп! Снято! — Видимо, кофе придется отложить, — драматично вздыхает Куроо, провожая тоскливо-голодным взглядом ускользающую кофеварку, в которой бурлит свежесваренный горячий кофе. — Сейчас ведь сцена Акааши-сана. — Куроо прекрасно об этом знает и без напоминаний. — Ему хватит одного дубля, а мне еще нужно успеть поправить грим. — Выходит чуть нервознее, чем планировал Тетсуро, — он не планировал, само срывается. Кенма в ответ пожимает плечами и отворачивается. Кажется, едва выстроенная линия общения сворачивает в тупик и посылает Куроо нахрен. Павильон оживает потревожанным ульем. Стучит тележками по рельсам, жужжит роем голосов, скрипит страницами сценариев. Тетсуро проскальзывает между камерой и краном, криво улыбаясь довольному Бокуто и чуть менее недовольному, чем обычно, Тсукки. Интересно, чего стоит благосклонность Тсукишимы? Кого нужно принести в жертву, чтобы на приветливое «Доброе утро» он перестал строить гримасу самого разочарованного человека в мире. И совершенно не понятно, чем разочарованного: то ли существованием Куроо, то ли всей жизнью. В толпе Яку его находит сам, пнув ненавистный Тетсуро стул прямо под ноги. — А почему сразу не в лицо? — Спрашивает Куроо, недовольно поджимая губы, когда треклятые прутья снова впиваются в спину. — Могу плюнуть, если ты настаиваешь. — Тетсуро не настаивает, проглатывая шутку про «ты слишком низкий, плевок не долетит», потому что сейчас лицо Мори прямо перед ним. — Ах, Мориске, можно ли загримировать отчаяние? — Вздыхает Куроо, закрывая глаза и откидываясь на спинку. Яркий свет забивает даже под закрытые веки. Хочется зажмуриться сильнее, но чревато последствиями. — Твое лицо и есть отчаяние, Куроо, делаю с ним все, что могу. — Яку говорит и теплый воздух касается щеки. Чужое дыхание пахнет цитрусовой жвачкой. — Мне кажется, это больше про его прическу. — Тетсуро узнает разбитый голос Ойкавы не открывая глаз. Яку хмыкает над ухом; от этого волосы на затылке встают дыбом. — Разве ее не запретили на государственном уровне? — Однажды монахи пытались изгнать демона из его волос, но погибли в неравной борьбе, — говорит Яку, и Куроо чувствует каждое его слово на своей коже. — Если это клуб остроумных и находчивых, то я хочу вступить. Куда подавать заявку? — Тетсуро открывает правый глаз, взглядом врезаясь в нависшее над ним лицо Ойкавы. Под слоем грима просвечивают синяки под глазами и знакомое отчаяние, в котором Куроо невзначай узнает себя. — Мы не принимаем парней с дурным вкусом на прически, — говорит Тоору прежде, чем уйти, и Куроо закрывает глаз, едва заметно кивая. Да-да, мистер-укладка, кто бы говорил. — И все-таки, — говорит Яку, щекоча скулу ворсом кисти. От пудры привычно чешется нос и хочется чихнуть, но Тетсуро только сильнее сжимает челюсть. Лучше пусть ноет от напряжения, чем от перелома. Мори не любит переделывать работу дважды. — В чем сегодня твое отчаяние? Нелюдимый ассистент снова улыбается кому-то другому, а не тебе? И все-таки, думает Куроо, лучше бы ты молчал. Болтливый Мориске такая же редкость, как довольный Тсукишима или тихий Бокуто. В другой день он бы и рад поболтать, но сегодня откровенничать не тянет, да и психотерапевт из Яку такой себе. — Скоро обед, а у нас только третья сцена за сегодня, Яку, кому это понравится? Опять сметы полетят к черту, Футакучи будет бегать по студии с горящей задницей, а мы будем торчать здесь до глубокой ночи, — скрипит недовольным голосом Куроо, прикидывая, выходит ли его вранье достаточно убедительным. Сметы правят и по большим пустякам, торчать на студии до ночи — дело привычное, а задница у Футакучи всегда горит. Но, кажется, Мори этого оправдания достаточно, чтобы примирительно замолчать, и на том спасибо. Дайчи дает отмашку трехминутной готовности. Слепящий белый свет внезапно гаснет, погружая площадку в полумрак. Тетсуро открывает глаза и проваливается в темноту потолка над собой. Если бы не Яку, свисающий над лицом, можно подумать, что тебя похоронили заживо, а весь этот гул — голоса людей, пришедших с тобой проститься. Мориске пшикает каким-то пахучим спреем, и лицо осыпает туча прохладных капель, приводя в чувство. — Не трогай… — Лицо руками, я знаю. — Заканчивает чужую мысль Куроо, возвращая голову в вертикальное положение. Шея затекла. Ноющая боль колючей волной растекается по позвоночнику, стреляя где-то в лопатках. Тетсуро потягивается, разминая спину, и позвонки щелкают один за одним. Вот бы кто-то еще плечи помассировал — лучше Бо с его хваткой — но рассчитывать приходится только на неудобное кресло и мерзкий взгляд Ойкавы — господи, что он сегодня ему сделал? Тоору стоит метрах в пяти от него, спиной проваливаясь в темноту павильона, хлюпает своим горячим кофе и сверлит взглядом, будто Куроо увел у него из-под носа такси в самый дождливый день. Тетсуро беззвучно спрашивает «что?», но Ойкава лишь нервно дергает бровью и уходит вглубь павильона, белым призраком растворяясь в темноте. Кажется, Куроо увел у него не только такси. — Давайте начинать, — говорит Савамура, и голоса павильона стихают, оставляя за собой шлейф шепота на грани слышимости. — Макки, высвети стену, чтобы тень ярче легла. Акааши, ты готов? Акааши. Куроо мельтешит взглядом по площадке, находя Кейджи в дальнем углу, почти возле сумасшедшей лестницы Ханамаки. Он кивает, запахивает шелестящие края темного болоньевого плаща. Плащ блестит от воды — по сценарию на улице льет стеной — а поля фетровой шляпы низко опущены, скрывая лицо. Для внимательных зрителей эта сцена — разгадка. Убийца впервые появляется на экране, не скрываясь за трупами и лужами крови. Лица почти не видно, это мрачный силуэт и его вечная спутница — тень. Любители старых гангстерских фильмов знают, шляпу-федору носили не только мафиози, но и детективы. Дайчи дает отмашку. У Куроо мурашки ползут по рукам и забивают за шиворот — в павильоне не единого сквозняка — он чувствует себя неуютно. Чувство страха, взявшееся из ниоткуда, обвивается вокруг шеи змеей и не дает вздохнуть. Это что-то интуитивное. Будто из темноты павильона на тебя смотрит дуло пистолета и ты не знаешь, откуда прилетит выстрел. Прятаться некуда. Хлопушка щелкает первым дублем. Вместе с ней Куроо ждет грома с неба и всплеска молний, но ничего не происходит. Все звуки появляются только на монтаже, а до этого площадкой правит тишина. Акааши идет уверенно, но на мягком полу совсем не слышно шагов. Он всегда берет небольшой разгон. Ему хватает десяти шагов, чтобы войти в кадр и в образ. Павильон — рабочий кабинет Итте. Просторная комната в традиционном японском стиле с передвижными седзи, мягкими татами и низким столом у круглого окна. От него веет забытой культурой прошлого, но Итте по характеру консервативен до мозга костей. Таким его видит Куроо, а значит и все остальные. В кабинете один охранник, и Куроо с ним хорошо знаком. Асахи постигла та же участь, что и Тетсуро: из-за своей внешности его часто берут играть плохишей или бандитов, хотя характер у него далек от криминального. Сейчас он в роли одного из приближенных охранников Итте, которого убьют через три, два… Хаяси отточенным движением руки перерезает глотку охранника. Кровь брызжет из сонной артерии, почти фонтаном, алой вспышкой, заливая светлые татами. Лужа будет большой. В резком взмахе руки ни капли сомнений, только холодный расчет. Бесполезный удар в спину — фирменная карточка, почерк, намек — охранник уже не почувствует ножа между лопаток, в предсмертных судорогах выплевывая изо рта кровь. Эти убийства — плата, отмщение. Весь преступный мир считает его Ангелом Смерти, карающим за неправедные дела, но в его мотивах кроется одна цель, и он сейчас смотрит на его лицо. Куроо передергивает. Туго сжатые в кулак пальцы холодеют. Он сидит в пяти мертах от площаки и едва ли может различить лицо Акааши за полями фетровой шляпы, но уверен — Кейджи смотрит прямо на него. Мысли салютом взрываются в голове, искрами вплетаясь в единую цепочку размышлений. Акааши всего лишь играет роль, но играет так убедительно, что пробирает. Каждый актер на площадке — другой человек, но Кейджи будто меняет свою суть, перекраивает себя, делает убийцу из себя, а не из своего персонажа. Насколько далеко можно зайти, чтобы не свихнуться? И что значит «не свихнуться» по актерским меркам, если ты постоянно притворяешься другим человеком? Способен ли настоящий Акааши на убийство? Способен ли перерезать глотку настоящим ножом? Способен ли по-настоящему стоять напротив трупа и смотреть, как тело пробивает предсмертные судороги? Сейчас, смотря на площадку, залитую тусклым светом прожекторов, залитую бутафорной кровью и немым ужасом, посреди которого стоит Кейджи — или его тень — Куроо с уверенностью может сказать — Акааши способен. — Куроо-сан, — тихий шепот над самым ухом холодной волной выбрасывает из размышлений. От неожиданности Тетсуро едва не подскакивает на месте, но Кай успевает положить руку ему на плечо, — вас вызывают в участок на допрос. Я сказал, что вы сможете только после трех. — Да, хорошо. — Куроо щипает себя за переносицу, сразу вспоминая про грим, и про Яку, который все еще не любит переделывать свою работу, быстро убирая руку от лица. — Давай на четыре, хочу немного отдохнуть после съемок. — Но в семь у вас интервью. — Кай отлично справляется с обязанностями менеджера, потому что Куроо напрочь забыл о каком интервью вообще идет речь. — Успеем ли мы? — Ладно, давай на три, — раздраженно шепчет Тетсуро. Если приравнять допрос к интервью, то он чертовски востребован сегодня. Куроо думает: плавали — знаем. Ничего неожиданного в том, что доблестная полиция решила его пригласить на чай — или что у них там наливают — потому что студия — сосредоточение сплетен, и каждый второй, если не первый, счел нужным рассказать детективам «я слышал, Куроо Тетсуро угрожал бедному Хинате расправой» и тому подобное. Никто даже не пытался задуматься о том, что такое сарказм и почему Куроо так плохо шутит. Поправка: шутит он отменно, просто иногда неуместно. — Снято! — Кричит Дайчи, и Куроо так и хочется добавить «я же говорил», потому что, ну, он же говорил. Один дубль и никаких расшаркиваний, пересъемок и замены окровавленных татами на чистые. — Куроо, на площадку! Гребанные прутья уже успели оставить синяки. Тетсуро и сам рад покончить с этим. Хорошо, если за один дубль; хуже, если проиграет Акааши, но вдвойне хуже остаться сидеть здесь. Куроо не знает, способен ли Акааши на убийство. Никогда не думал, способен ли он сам убить человека. Каблук черных кожаных туфель проваливается в мягкий пол. Искусственный шрам над бровью начинает ныть по-настоящему. A вот Итте готов убивать.***
Гул голосов за закрытой дверью. В воздухе запах кофе и сладкий освежитель воздуха — дышать в кабинете невозможно. Не спасает даже открытое окно с февральским сквозняком, от которого только судорогой хватает давно простреленное колено, все еще воющее на непогоду. Иваизуми пытается вникнуть в отчет, который Лев притащил с обыска в квартире Кагеямы Тобио. Пытается, но пока получается только следить за прыгающим теннисным мячиков в руках Матсукавы, развалившемся на старом диване, вальяжно закинув ноги на один из подлокотников. К тому же, вопреки всем своим попыткам отвлечься, он все еще думает о последней фразе Ойкавы, брошенной в полусонном-полупьяном бреду и сломавшей Иваизуми весь мозг. — Если верить отчетам Дайшо, жертва умерла раньше, чем было отправлено это сообщение. Вопрос, — Маттсун отправляет мяч в стену, едва не задев стеклянную рамку плана эвакуации. Мячик пружинит от стены, возвращаясь точно в ладонь, — зачем убийце это нужно? — Отвести от себя подозрения? — Логично спрашивает Лев, потягивая свое фраппе — и так ведь холодно — через трубочку. — Нет, — отвечают в один голос Хаджиме с Иссеем. Наивность Льва умеет объединять. — Представь, ты сидишь в компании, выпиваешь, — мячик скачет туда-сюда, обещая в любой момент разбить что-нибудь в кабинете. Но Маттсун настойчиво долбит стену, а за одно и без того больную голову Иваизуми. — А потом вы вместе уходите. — А потом ты возвращаешься, но уже один, — продолжает Хаджиме, прокручивая в пальцах серебристую авторучку, — сидишь там несколько минут и тут же уходишь. Это никак не отведет от тебя подозрений, а только привлечет внимание. Бармена и охранника как минимум. — Откуда в задаче с двумя неизвестными появилась компания? — У Хайбы на лице написано: не въезжаю. Это нормально. Иваизуми и сам не всегда понимает, как рождаются… — Предположения, — лениво объясняет Иссей. — Мы просто реконструируем возможные события вечера, основываясь на похожих делах. — Поэтому ответ на вопрос, зачем убийца вернулся в бар с телефоном жертвы, отправил оттуда сообщение о том, что Кагеяма не появится на съемках, а потом забрал телефон с собой, поможет понять, как мыслит преступник. И чем руководствуется, — Иваизуми разводит руками в стороны, — мотивы. — А почему он не мог вернуться не специально? Вдруг ему пришлось? — Активный мозговой штурм отражается на лице. Лев хмурит свои тонкие светлые брови, грызет истерзанную трубочку, раскачиваясь на стуле. — Если жертва была выпившей, телефон мог выпасть или его просто забыли на столе? — О! — Матсукава ловит мячик в ладонь, тыча указательным пальцем в сторону Хайбы, — а вот это мысль. Наконец-то у нашего малыша зарождается аналитическое мышление. Что думаешь, Хаджиме? — С каких пор я ваш малыш? — Почему ты мне изменял, Маттс? — Смеется Иваизуми. У Льва на лице глубочайшее оскорбление. Все стажеры легко ранимые. В прямом смысле. Свою пулю в ногу Хаджиме поймал как раз в период стажировки. — Ты слишком часто оставлял меня одного, пропивая вечера в барах. — Драматично закинув руку на лоб, Иссей странно скулит в попытках изобразить плач. Выходит не очень. Больше напоминает раненую собаку. — Кстати, насчет баров. Как он назывался-то? — Ага, сейчас. — Хайба стучит по карманам своего дутого жилета в безнадежных поисках чего-то важного. Свой помятый блокнот от находит только с третьего раза, с тихим «фух» вытаскивая его из внутреннего кармана. Матсукава обреченно вздыхает, поймав явный камень в свой огород. Он не учил этому Льва, но Хайба, как ребенок, решивший, что с личным блокнотом он будет выглядеть серьезным взрослым, даже не догадываясь, что Иссей пользуется записями из-за восхитительно дырявой памяти. — Это джаз-бар, — Иваизуми нервно сглатывает. Авторучка замирает между пальцами, — Аполло? В смысле, как яблоко? — В смысле, как Аполлон, древнегреческий бог света. — Матсукава рывком поднимается с дивана, отправляя желтый мячик в руки Льва. — Этот тот бар, Хаджиме? Иваизуми немеет в тупом страхе перед неизбежностью. Его признание — очевидное подозрение, которое ляжет на плечи мешком колючих обвинений самого себя. Он хочет верить, что это совпадение. Дурацкая игра, которую часто ведет с ними любое расследование, но: — Тот. — Но у детективов не бывает совпадений. — Тогда у тебя будет повод еще раз там выпить. — Матсукава поднимается с дивана, забирая у Льва пустой стаканчик кофе, из которого тот старательно высасывал последние соки, отправляя в мусорное ведро. — Раздражает. В кабинете вешается петлей неудобная тишина. Лев с открытым ртом смотрит на мусорное ведро, неловко пытаясь куда-то деть врученный мячик. Матсукава громко стучит ложкой о стенки кружки, размешивая кофе. А Иваизуми молчит. Молчит в каком-то неуютном смятении, не до конца понимая, рад он, что все обернулось так, или расстроен. В отчете криминалистов таблетка, которую предоставил Ойкава, рассматривается как полноценная улика. Состав снотворного на девяносто восемь процентов идентичен химическим элементам, найденным в крови обеих жертв. Проверить, действительно ли у Ойкавы пропала полная упаковка снотворного, невозможно. А первое правило всех учебников по криминалистике: серийные убийцы всегда возвращаются на места преступления. Ойкава знал обоих жертв, работал с ними в тесном контакте, он, черт возьми, даже знает пароль от комнаты охраны. Три прямые и одна косвенная улики. Для прокурора этого будет достаточно, чтобы выписать ордер на арест. Но мысль, как назойливый комар, жужжит в голове, кусаче терроризируя весь мозг: от кого ты хочешь защититься? От правосудия? Или ты что-то знаешь, Ойкава Тоору? Иваизуми не верит, что Ойкава может быть убийцей. Даже представить не получается: образы крошатся битым витражами, на которых красивое лицо актера забрызгано чужой кровью. Он всегда выглядит безупречно, только в редких откровенных взглядах чувствуется разбитая усталость, которую он прячет за голливудскими улыбками на билбордах. У Ойкавы нет мотивов, психологический портрет — тоже мимо, но половина улик указывает на его причастность. Дело — настоящий ребус, а, сложив все по буквам, получится «Иваизуми Хаджиме идет нахрен». — Что там дальше? — Диван скрипит, когда Иссей усаживается обратно со своим горячим кофе, проливая пару капель на штанину, с особым рвением принимаясь их сильнее растирать по джинсу. — В квартире были какие-нибудь зацепки? — Совершенно ничего, — выходит из своего транса Лев после пристального взгляда Матсукавы, от которого даже Иваизуми становится не по себе, — телефон не нашли, ноутбук запаролен, в квартире чисто, повсюду только отпечатки Кагеямы. Кажется, он жил один, а гостей у него не бывало. — Если верить показаниям свидетелей, затворником он не был. — Иваизуми тянется на край стола за серой папкой со всеми протоколами. Сухие страницы не слушаются, приходится слюнявить палец, пролистывая кипу опрошенных по двум убийствам. Где-то между делом мелькает «Ойкава Тоору», вписанное почерком Хаджиме в нужную графу, но он старательно игнорирует воспоминания с допроса, где они были тета-а-тет в узком пространстве допросной. Сейчас не до собственных терзаний. Нужный протокол как назло в самом конце. — Вот, Ямагучи Тадаши, сценарист. По его словам, они с Кагеямой Тобио часто ходили выпивать вместе по вечерам в компании Тсукишимы Кея и других коллег. — То есть, убийца кто-то из них? — Спрашивает Лев, что-то бегло записывая в свой блокнот. — Не исключено, но и не подтвердишь никак. — Маттс пожимает плечами, хлюпая кофе. Иваизуми теперь тоже хочет опрокинуть чашечку горячего. И, желательно, супа, а не кофе. — Вопрос здесь в том, был ли Кагеяма таким чистоплюем или кто-то прибрался в его квартире? — По-моему, мы копаем не в ту степь, — или закапываем себя не в тот гроб, — у нас уже есть два трупа. Если продолжим праздно размышлять, кто прибрался в квартире Кагеямы Тобио, получим еще и третий. Черт знает, как его упакуют на этот раз. У нас тут то ли хоррор, то ли детектив, в котором мы, как там? — Хаджиме раздраженно щелкает ручкой, его колено раздраженно щелкает суставами в ответ. — В котором мы играем главные роли. — То, что наш клиент — эстет хренов, мы уже поняли, Хаджиме. Что ты хочешь еще вытащить из этого? — Иссей подходит к белой маркерной доске — на которой они делают что угодно, но не работают — и стирает нарисованную мордочку Бакза Банни, которой в этом месяце стукнуло бы полгода. — У нас есть два трупа, два кадра из фильма, одно и тоже снотворное, и камеры, от которых толка меньше, чем от этой доски. Маркер скрипит по доске, оставляя за собой черные строчки имен, мест и фильмов. Иссей пишет бегло и мелко, а о значении отдельных слов можно только отдаленно догадываться. Спустя минуту этого невозможного скрипа, на доске появляютися стрелочки, и вся эта бесмыслица начинает приобретать черты схемы, но пока понятной исключительно самому Матсукаве. — Короче, первой жертвой становится Кагеяма Тобио, — Иссей тычет маркером в нужную строчку и скользит вниз по стрелочке. — Он сыграл свою роль, — ухмыляясь, говорит Лев, и Хаджиме даже готов ему похлопать: парень быстро учиться, — в фильме про того психа. — Да, «Психо». — устало вздыхает Иссей, но маркер переводит на нужную строчку, а, поймав на себе недоверчивый взгляд Иваизуми, добавляет, — посмотрел перед сном. Его тело найдено в павильоне ванной комнаты, в котором камера была разбита. В его крови находят барбитураты и прочую дрянь, которая входит в состав снотворного, которое, если верить словам Ойкавы Тоору, было у него украдено. — Маркер скрипит в сторону имени Ойкавы. Иваизуми его узнает даже в корявом почерке Иссея, — это же снотворное было обнаружено в крови следующей жертвы — Хинаты Шое. — Тело которого было найдено в павильоне с искусственным лесом, — говорит Иваизуми, пока Матсукава скрипит маркером по следующей стрелочке. — Ты узнал, откуда эта сцена? — «Город грехов», — в один голос говорят Иссей и Лев, переглянувшись друг с другом. — Вам мало убийств на работе? — Резонно спрашивает Хаджиме, откидываясь на спинку рабочего кресла. Схема на доске простая. Без лишних объяснений Иваизуми догадывается, к чему ведет напарник. — Своеобразная практика. — Маркер делает сальто в пальцах Матсукавы, снова врезаясь кончиков в доску. — В этот раз камеру выключили намеренно, сумев при этом выманить охранника на улицу. Скажи мне, Лев, что это значит? Кажется, Хайбу застают врасплох. Отвлекаясь от своего блокнота, он напряженно всматривается в схему на доске, в ожидании того, что строчки сами сложатся в нужный ответ. Чудо не происходит. Лев бросает неуверенный взгляд на Хаджиме в попытках найти поддержку, но Иваизуми в ответ только пожимает плечами. — Наверно, убийца смог удалить нужное видео, пока охранника не было в комнате? — Ты когда молоко из холодильника достаешь, дверцу открываешь? Ирония Иссея не помогает, и Лев зависает еще сильнее. Иваизуми закатывает глаза: — Он хочет сказать, что преступник смог не только удалить нужное видео, но и знал пароль от двери или воспользовался ключ-картой. Маттсун машет рукой, мол, проехали. Мол, когда-нибудь ты точно научишься мыслить на два шага вперед, а пока просто слушай, стажер. — Все это доказывает, что преступник — работник студии. Ни у кого кроме не может быть такого обширного доступа. Это кто-то, кого знают все, он на хорошем счету… — С ним можно спокойно сходить в бар после работы, — заканчивает мысль Матсукавы Иваизуми, с усмешкой наблюдая, как черные хвосты стрелочек сходятся в одной точке. Иссей кивает, бегло вписывая еще одну строку, дважды подчеркивая ее прямыми линиями. Камеры. — С ними там творится какая-то чертовщина. Нужные записи пропадают, люди, которые должны быть на записи, исчезают. Да и сами камеры ломаются через день, а потом по счастливой случайности там оказывается труп. Маттсун не проводит ни одной стрелочки от слова «камеры», только обводя его скрипящим маркером. — Узнаем, кто так ловко управляется с камерами — найдем преступника. — А почему не охранник? — Спрашивает Лев, кидая взгляды исподлобья на доску, срисовывая схема в блокнот. — У него алиби на оба убийства. Плюс психологический портрет не его. Наш убийца — человек искусства, с тонко чувствующей натурой, а охранник больше похож на мясника. — На очень честного мясника, — подчеркивает Хаджиме. — Кстати, про мясников. — Самый первый в стопке отчетов и протоколов — отчет о вскрытии от Конохи. — Вероятно, наш убийца владеет каким-то удаленным помещением, в котором может спокойно отпилить человеку конечности, не беспокоясь, что его найдут. Даже если жертва будет истошно кричать. — Такого места во всем Тюо не найти, — Иссей бросает взгляд на карту района, висящую над его столом. Совсем новая, с каждым самым глухим переулком и самой незаметной улочкой. Матсукава прав. Тюо перенаселен, а Гиндза и вовсе скоро лопнет. Но везти труп в другой район — верх идиотизма. Его тайное место уединения должно быть где-то здесь, под боком. Под самым носом. — А как насчет выходов к портам у залива? — Иваизуми отталкивается ногами от пола, подкатываясь на кресле к карте. Колесики со скрежетом перескакивают через провода, обещая отвалиться нахрен при любой удачной возможности. — Место достаточно уединенное, половиной складов уже не пользуются, а взломать их любой идиот сможет. — Разве они не охраняются? — Исеей усаживается на край стола, заваливая несколько папок из стопки. Лев успевает их подхватить, от неожиданности отбросив мячик на диван. — Ловкач. — В теории — должны охраняться, а на практике, — Иваизуми поднимается с кресла, забирая из рук Матсукавы маркер. На новой карте появляется черный неровный круг, замыкающий в себя весь порт, — а на практике — территория огромная, мало кто станет делать полноценный обход. — Лев, возьми людей и проверьте старые склады в порту. — Иссей возвращается к доске со своей стрелочной картиной. Иваизуми надеется, что напарник сотрет это чудо дедуктики, но зря. — Хаджиме. Иваизуми закрывает глаза, сильнее вжимаясь спиной в спинку кресла. Бессмысленная попытка спрятаться от неизбежного. В самом центре доски имя, вокруг которого пиками сходятся стрелки. Ойкава Тоору. — Ты знаком с ним ближе всех. — Голос Иссея сквозит сарказмом, но Иваизуми видит, что ему не до шуток. — Мне нужен кофе и аспирин, — и Ойкаву на пару вопросов, но очередная случайная встреча в его планы не входит. — Лев, твоя очередь идти за кофе. — У нас была очередь? — Хайба нервно ерзает на стуле, снова не понимая, подшучивают над ним или нет. — Да, и ты в ней первый по списку. — Маттсун прячет стержень маркера под колпачок и бросает на стол. Звонкая трель служебного телефона, от которой Иваизумим и Матсукава замирают на местах, а Лев подскакивает со стула, звучит коротким сигналом. Третий труп за неделю им не простит весь отдел. Хаджиме поднимает трубку, свободной рукой вырывая сигарету из пачки. На том конце растерянный голос дежурного и встреча, про которую они благополучно забыли. — Лев, возьми четыре кофе, — Иваизуми кладет трубку, облегченно выдыхая, — приехал Куроо Тетсуро. Маттсун, он твой.***
Витиеватая вышивка позолоченной нитью ложится на лацкан пиджака, — серый твид в мелкую клетку — в своем узоре напоминая замысловатый вензель. Суга всегда считал самые незначительные детали — самыми важными. Музыка, светотени, монтаж — это атмосфера места, осязаемая органами чувств; деталь — атмосфера эмоции, которую зритель не до конца осознает, но подсознательно ставит галочку напротив строчки «я что-то заметил, что-то безусловно важное, но что?». Деталь обличает убийцу раньше детектива, деталь выпускает обойму раньше прицела, деталь отдает в кончики пальцев реальностью, скользящую мимо нас в боковом зрении. Суга вышивает фамильный вензель на пиджаке Хаяси Джиро, — персонажа Акааши — у которого экранного времени меньше двух секунд, но Коуши видит в этом почти откровение, чистосердечное признание, не раскаяние, но покаяние. На улице чуть заполночь. Коридоры студии сжимаются трахеями, задушенные темнотой. В ушах режется немой крик опустевших павильонов. Ты один на один с тишиной, и она выигрывает каждый раз, когда ты оборачиваешься через плечо, чтобы в очередной раз убедиться, что кроме тебя здесь никого. Но Сугавара привык. Привык настолько, что не пугают ни трупы, ни страх стать одним из них. У него есть работа, которую нужно закончить, а мотаться с утра перед самыми съемками, подбирая нужные пиджаки, галстуки, перчатки, переворачивать вверх дном всю костюмерную ради засунутых поглубже шейных платков — нет уж, увольте. Нужные костюмы висят ровным строем на вешалке. Шерстяное пальто Куроо, которое на самом деле ни черта не шерстяное, и он мерзнет в нем на каждой наружной съемке; льняные рубашки Ойкавы, именно рубашки, потому что менять их приходится много; серый жилет Акааши, подшитый точно по фигуре. Остался только пиджак, на котором Суга вырисовывает нитями завершающую деталь. Чашка с кофе опустела полчаса назад, но отрываться от вышивки не хочется. Коуши всегда любил вышивать. Успокаивает нервы, приводит мысли в порядок и всегда радует результатом. Мелкие стежки нитка за ниткой складываются в полноценную картину, растекаясь красивым узором на ткани — не жаль даже исколотых пальцев. Но усталость, вкупе с подходящей сонливостью, наваливаются на плечи тяжелым плащом. Сугаваре нужен кофе и немного размять плечи. Главная костюмерная в двух коридорах от общей кухни. Суга знает каждый поворот наизусть, уверенным шагом уходя все дальше в темноту, оставляя за спиной глухой свет костюмерной. В одной руке чашка, в другой — телефон с включенным фонариком, чтобы не запнуться о сотни проводов, змеями ползущими по полу. Студия ночью непривычно тихая. Ни шороха, ни скрипа, ни сквозняка. Только редкие шаги охранника и всех запоздавших почти эхом разносятся по этажам, создавая какую-то искривленную имитацию жизни. Кухня слепит светом, оставляя темноту коридоров за закрытой дверью. Глаза не сразу привыкают к ярким флуоресцентным лампам, приходится щурится. От резкого скрипа справа Суга едва не роняет чашку на пол, испуганно пятясь назад. — Суга-сан, я вас напугал? — Ямагучи выныривает из-за открытой дверцы шкафа, держа в руках банку кофе. — Извините. Коуши облегченно выдыхает и смеется: — Я думал, что один здесь остался. — Сердце все еще бешено заходится от испуга. Надо же, сколько не убеждай себя, что обойдется, но атмосфера болюче жалит страхом, взывая к главному инстинкту: беги или будешь убит. — Ты чего здесь так поздно? Ямагучи растерянно бегает глазами туда-сюда, нелепо зависнув в пространстве с банкой в руках. Наверно, Суга тоже его напугал. — Сценарий… , — неуверенно отвечает Тадаши, возвращая наконец банку в шкафчик, — вносил правки в сценарий. Дайчи-сан решил, что стоит уделить внимание некоторым деталям. — Ладно. — Суга пожимает плечами, проходя мимо. В кофеварке бурлит еще горячий кофе. — Ничего, если я добью твой? А то совсем усну. — У вас еще много работы? — Ямагучи проливает пару капель на столешницу, смахивая их тыльной стороной ладони. Неужели Сугавара его так напугал? Чужие руки бьет мелкой дрожью. — Мелочи, — отмахивается Коуши, наливая кофе в чашку. — Будь аккуратнее, Тадаши-кун. Сейчас не спокойно. За дверью, из темноты коридоров, в которых любой звук рождает грохочущее эхо, громом расходится неестественный стук. Сугавара вздрагивает от неожиданности, резко оборачиваясь на дверь. Что за чертовщина творится в этом месте последнюю неделю? Коуши ставит чашку на стол, бросая на Ямагучи короткий взгляд. — Стой тут, я посмотрю. Сугавара быстро подходит к двери, но рука замирает над самой ручкой. А вдруг это убийца? Может, лучше закрыться изнутри и позвонить в комнату охраны? Но за дверью — тишина, будто ничего и не было. Будто это галлюцинация растревоженного и воспаленного мозга. Над всей студией висит удушающая истерия, в которую каждый день впадает кто-то новый. Коуши открывает дверь, но за ней только темные коридоры, смеющиеся над твоими страхами. Ничего. Ни звука. — Наверно, реквизит грохнулся, — говорит Суга, успокаивая то ли себя, то ли Ямагучи. — Не переутомляйся, Тадаши-кун. И постарайся выспаться. Суга хлопает Ямагучи по плечу и забирает чашку. В костюмерной он будет чувствовать себя в безопасности, главное пройти эти лабиринты Фавна и остаться в живых. Пару глотков кофе, как шот водки, для храбрости. Суга хмурит брови и морщит нос, кофе жутко горчит — как только Ямагучи его пьет — оседая на языке аптечным послевкусием. За спиной хлопает дверь, и он снова один на один с темнотой. Коуши никогда не боялся темноты — это все детские глупости — но сейчас страх жмется в горле, неровным пульсом стуча в висках. От него идет кругом голова. Сугавара дрожащей рукой достает телефон из кармана, освещая фонариком обратный путь. Полоса света странно плывет, будто на глаза навернулись слезы. В голове все гудит. Суга почти бегом, пару раз спотыкаясь о провода и проливая кофе, добирается до костюмерной, захлопывая дверь. В ушах шумит кровь. Ему срочно нужно отдышаться, но не получается. Цепляясь за вешалки, срывая костюмы, на дрожащих ногах Суга подходит к рабочему столу, едва не проливая кофе на вышивку. В костюмерной все также тихо. Все также горит свет. Все также пахнет пылью и отсыревшими нитками, но Суга чувствует, знает, уверен наверняка: что-то изменилось. Здесь кто-то есть. Этот кто-то прячется за каждой вешалкой с пиджаками, прячется в тенях от манекенов, стоит за спиной. Суга оборачивается, но за спиной никого нет. Это просто воспаленное сознание. Мозг, зараженный истерией. Паника, введенная внутривенно. Это просто тень за шкафом, которой не должно было быть. И которая двигается. Суга срывается с места почти в агонии. В глазах темнеет, ноги дрожат и подкашиваются, а голова кружится вальсом. Он цепляется руками за костюмы, срывает их с вешалок и с петель, запутывается в них, едва не падая плашмя на пол. Там, в глубине костюмерной, он слышит звук шагов, и сердце замирает после каждого. До двери еще каких-то пару метров, но сил не остается совсем. Он держится только на бешенной дозе адреналина, которая выплескивается в кровь, разгоняя сердце до скорости света. Шаги совсем близко. Они звучат за дверью. Бежать больше некуда. Незачем. Суга открывает дверь, навалившись на нее всем весом, и падает в темноту. Прямо в руки Дайчи. Сил не хватает даже на одно слово. Суга засыпает, проваливаясь в темноту в своей голове.