***
В студийном свете софитов декорации леса смотрятся ненатурально. Во всех этих застывших листьях, сломанных ветках и пластиковой траве нет ни капли жизни, как и в трупе, аккуратно посаженном возле одного из массивных искусственных деревьев. Смотри Иваизуми на все это со стороны, он бы спокойно принял труп за часть общей композиции, за подготовку реквизита к новой сцене, за манекен. Но суетящиеся рядом эксперты четко давали понять: весь этот ужас — реальность, сколько себя не щипай — не растворится перед глазами страшным сном. Рыжие волосы скатались бордовыми сосульками и свисают на лоб, оставляя за собой отпечатки уже въевшейся крови. Это убийство грязное, не сравнить с предыдущим: идеально вылизанным и в чем-то даже эстетичным. Да и сама жертва больше похожа на недоделанную куклу, чем на человека. Кто-то рядом снова закашливается, едва сдерживаясь, чтобы не выблевать сегодняшний завтрак. А у Иваизуми со вчерашнего вечера ни крошки во рту не было. Его выдернули с любимого дивана в участке в шесть утра, даже не дав толком проснуться, не то что кофе выпить. Одна надежда оставалась на Матсукаву, но тот явился на киностудию точно таким же: сонным, голодным и злым. Три метра кажутся пропастью, Иваизуми никак не может решиться в нее упасть. Отсюда итак все видно, зачем подходить ближе, зачем рассматривать эту бесчеловечность, зачем снова награждать себя ночными кошмарами. Хаджиме напоминает себе: это твоя работа, и делает первый шаг, преодолевая отвращение и бьющийся где-то в глотке страх. — Дайшо, что скажешь? — Иваизуми настолько шокирован местом преступления, что не сразу замечает Сугуру, склонившегося над трупом, точнее, над частью его ноги. Уцелевшей. — Непрофессионально, — Дайшо пальцем в резиновой перчатке давит на оголенную культю. Запекшаяся кровь едва отпечатывается на белой резине. — Что? — Комок стоит у самого горла. Иваизуми проглатывает его, стараясь дышать ровнее. В ушах кровь шумит, а в жилах стынет. Хаджиме видел много убийств и несчастных случаев, и все они, как один, выглядели жутко. Смерть сама по себе жуткая, но такая… Тело привязано веревкой к искусственному стволу дерева. Она плотной удавкой опоясывает грудь, не давая завалиться на бок. Жертва зафиксирована в сидячем положении, — создателю нужно было так, иначе фантазия не сможет удовлетворить потребность и жажду, — голова безжизненно падает на грудь, а рыжие волосы, перемазанные кровью, выглядят ядерной вспышкой на фоне мертвенно-бледной кожи. Обе руки и ноги с окровавленными культями делают жертву похожей на несобранный манекен, пугающий своей натуральностью. — Говорю, ампутацию провели очень непрофессионально. Судя по состоянию мышц и кости, резали чем-то зубчатым, много рваных мест. — Дайшо все еще внимательно изучает отрубленную ногу, высунув от усердия кончик языка. Иваизуми совершенно не понимает, что здесь забыл Сугуру, и какой нелегкий его вытащил из морговой конуры. — Ты ведь думаешь, что я здесь забыл, да, Иваизуми? Дайшо на пару секунд бросает взгляд на Хаджиме, вскидывая тонкую бровь. Что Сугуру умеет читать мысли, поговаривают давно, но сам Иваизуми с этим его талантом сталкивается впервые. — Подменял дежурного, — не дожидаясь ответа, продолжает Дайшо, почесав подбородок о плечо, — и мне не повезло. Правда, — Сугуру отстраняется от трупа, окидывая мертвого парня ленивым взглядом, — ему не повезло больше. — Что еще? — Иронию Дайшо Иваизуми пропускает мимо ушей, сейчас не до этого. Медэксперт отряхивает колени темных штанов, на которых осела мелкая крошка зеленой краски. Его действительно редко увидишь на выездах. Дайшо без белого халата зрелище непривычное. В своей обычной одежде он выглядит слишком по-человечески, слишком по-нормальному, что никак не вяжется с образом Сугуру. — Умер он точно ночью, где-то между двенадцатью и двумя часами, точнее можно сказать только после вскрытия. Причина смерти, скорее всего, обильная кровопотеря, хотя болевой шок тоже не стоит исключать. Отчета ждите от Конохи, я домой. — Дайшо плавно проплывает мимо, принося с собой запах хлорки. Въелся он в него что-ли? — Иваизуми, — Хаджиме оборачивается через плечо на остановившегося Сугуру, снимающего с рук хирургические перчатки, — сдаешь позиции. — Дайшо улыбается, щуря свои зеленые глаза, и отворачивая, пряча перчатки в карман болоньевой куртки. О чем он говорит, Хаджиме не понимает, но нутром чувствует, что Дайшо прав. Пару шагов вперед и по носу дает знакомый запах застоявшейся крови. Иваизуми даже не морщится, — это не самое жуткое, что здесь есть, — присаживаясь на корточки рядом с телом. Хаджиме испытывает ощущение дежавю: кажется, будто он снова герой какого-то дерьмового детектива, совсем как в прошлый раз, когда он смотрел сверху вниз на тело Кагеямы Тобио. Очередной стоп-кадр на самом жутком моменте фильма. — Хайба! — Иваизуми задирает голову вверх, к слепящиму свету, краем глаза замечая мелькнувшую тень. Лев подскакивает откуда-то из-за спины, попеременно бледнея при каждом взгляде на жертву, — когда обнаружили тело, свет уже был таким ярким? — Неа, — из-под самого потолка раздается чей-то голос и странный грохот, — он был очень грамотно поставлен. Это ваши ребята попросили поярче сделать для лучшей видимости. Могу вернуть, если надо. — Буду благодарен. — Иваизуми все еще ни черта не видит. В залитом белом свете прожекторов этот голос похож на ангельское вещание, но простуженная хрипотца возвращает с небес на землю, давая понять, что Хаджиме еще не совсем тронулся умом. — Пару минут! Сверху снова раздается грохот, за ним протяжный скрип и жужжание. Весь задний ряд гаснет, погружая площадку в полумрак. Без света за деревьями совсем не видно зеленого фона, а лес визуально становится гуще, приобретая черты схожести с настоящим. Без света меняется и ощущение от места убийства: до этого оно выглядело грязным и отвратительным, но полутьма скрыла излишнюю откровенность окровавленных культей, оставляя только эффект пугающей картинки с экрана. По площадке мелькает тонкий луч света, находя свое место на голове жертвы, плавно обтекая все тело, добавляя какой-то эфемерности, напоминая серебристый оттенок лунного света. Перед зрителем все должно предстать именно так. Не жестоким убийством, не изувеченной жертвой, но искусством, кадром из фильма, застывшей картинкой на пленке. Иваизуми всматривается в эту картинку, пытаясь найти каждый намек, который убийца мог оставить. — Выглядит знакомо, — Хаджиме едва заметно вздрагивает, а сердце уходит куда-то в пятки. Матсукава приобрел навык бесшумного хождения, оказавшись за спиной слишком внезапно для нервов Иваизуми. — Кажется, этот фильм я смотрел. Правда, там актер другой был. — Есть повод для шуток? — А что мне еще делать, когда я злой? Не плакать же. — Иссей нервно цокает, коронно доставая свою записную книжку из кармана. — Жертва — Хината Шое, двадцать один год, студент киноакадемии, подрабатывал мальчиком на побегушках, подай-принеси и все прочее. Со всеми был общительным и дружелюбным, врагов не имел. Вчера ушел с работы вовремя, после его никто не видел. Короче, голяк, — Матсукава зевает, растирая ладонью сонные глаза. — А место преступления действительно выглядит знакомо. — Там под потолком, видимо, осветитель, освещенник или как его там, можешь взять на себя? А я поговорю с охранником. — Вообще-то, я художник по свету! — С кинематографических небес снова раздается хриплый голос и какой-то возмущенных грохот. — Ко мне можно подняться по винтовой лестнице справа. — А у вас слух хороший, — намеренно громко тянет Матсукава, запрокидывая голову к прожекторам, — может вы им убийцу вычислите? — А вы, может, за меня поработаете? — В намерено шутливом тоне пробиваются нотки истеричности. Кажется, сейчас все работники киностудии на взводе. У них под носом убивают коллег, и никто не может предположить, кто окажется следующим, и будет ли следующий. Иваизуми говорит: — Позаботься об этом, — кивая Матсукаве на прожектора. Иссей все еще смотрит вверх, пытаясь разглядеть что-то в полутьме, и снова зевает. Иваизуми не понимает, как можно оставаться сонным, когда в паре метров от тебя изувеченный труп, и немного завидует нервам напарника.***
Коридоры студии — лабиринт. Иваизуми уверен, здесь у каждого есть карта, иначе как они не теряются. Сюда его сопровождали целым эскортом, а теперь попробуй найди выход к комнате охраны. Коридоры тихие. Может, никого еще нет, может все пытаются переварить новый труп, а может сами стали ими. Что можно найти, если заглянуть за все закрытые двери? Может, это вовсе не вторая жертва, а пятая, шестая, десятая? Дайшо прав, Иваизуми действительно сдает позиции, и нервы его тоже сдают. Он уже несколько недель толком не спит, питается фаст-фудом, запивая все это литрами кофе. Он не помнит свой последний выходной, потому что он был, кажется, в прошлом месяце? И не такой как обычно, когда тебя вызванивают ближе к вечеру, потому что «Иваизуми-сан, тут труп, возможно криминал, мы тут без вас не справляемся», а нормальный, полноценный, законный. Иваизуми хочет, чтобы бывшая, наконец, вернулась в Осаку, освободив его квартиру; чтобы прекратились эти бесконечные убийства, чтобы ему дали один чертов выходной, и чтобы часть зарплаты выдавали кофе. Но вместо всего этого Иваизуми получает голову Ойкавы Тоору, торчащую из-за угла. Спасибо, что не отдельно от тела. — Детектив Иваизуми, это вы, — Ойкава облегченно вздыхает, выходя из своего укрытия, — по нашим коридорам теперь только так и ходи. Мало ли на кого нарвешься. — А кто прикрывает вам спину, пока вы выглядываете за угол? — Иваизуми тоже готов облегченно выдохнуть. Ойкава появился кстати, теперь не придется блуждать по коридорам. — Надежда на светлое будущее, — в улыбке актера прячется лукавство, и он слизывает его, быстро пробежав кончиком языка по губам. — Вас проводить? Знаю, тут легко запутаться. — Буду признателен. В Ойкаве чувствуется какая-то двоякость. Хаджиме уверен в двух вещах: он не сядет играть с ним в покер и не доверит прикрывать свою спину. Но его улыбка, та самая рекламная улыбка, с которой он смотрит со всех афиш, проникает под кожу ядом, растворяясь наркотиком по венам. По мозгам снова трелью бьет мысль: Ойкава красивый. Иваизуми смиряется с этим в очередной раз. Он даже готов задержать эту мысль в голове, посмаковать ее и оценить по достоинству, но перед глазами — Кагеяма Тобио, Хината Шое и неизвестно сколько таких как они будет еще, пока Иваизуми не поймает этого киношного психа. — Мне нужно в комнату охраны. — Иваизуми вспоминает, что они уже не на допросе и смотреть так пристально на Ойкаву нет нужды, в конце концов, в пустых коридорах это даже неприлично. — Услуга за услугу? — Иваизуми заинтригованно приподнимает бровь. У Ойкавы улыбка святого грешника и совершенно непредсказуемые мотивы, хоть к гадалкам иди. — Я проведу вас к охраннику, а вы позволите мне посмотреть, о чем вы там будете шушукаться? Иваизуми против. — Договорились. — Мы быстрее спустимся через пожарный выход, — Ойкава делает пару шагов вперед, прямо по линии Иваизуми, не сворачивая, и смотрит глаза в глаза. У Хаджиме в глотке застревает собственное сердце. — Прикрывайте мою спину, детектив Иваизуми. И проходит мимо, в неприличной близости для таких широких коридоров, принося с собой запах тонкого парфюма и прохладный поток проскользнувшего воздуха. Для Иваизуми это чувство — не в новинку. Он помнит, будто не было десятка лет и стольких разочарований, как точно также, промелькнула, проплыла, проскользнула мимо него будущая бывшая жена, появившаяся в узких коридорах полицейской академии по каким-то там юридическим вопросам, одним взглядом укравшая сердце Хаджиме. Но какой смысл от парашютов, если самолет взрывается? Даже если ты выжил, вокруг только огонь и свободное падение вниз на тысячи километров. Ты уже труп, хотя еще жив. Какой смысл от подушек безопасности, когда на горной дороге машина слетает в пропасть, и ее крутит вокруг оси при каждом столкновении с землей? Какой смысл в любви, если она не на всю жизнь и не как завещают в клятвах «до гроба»? Если впереди у тебя останется только пустая квартира и теплые воспоминания, прячущиеся по темным углам, от которых и улыбаться тянет, и застрелиться. Иваизуми не готов на это снова. На медленное угасание чувств и страстей, которых хотелось черпать и черпать, утопая в тысячах мелочей, о которых знаете только вы двое. У Иваизуми самолет взорвался чуть больше года назад, и он пока не готов заказывать новый билет. Прокуренные лестничные пролеты так и подбивают затянуть сигарету. Пока они идут вниз, Иваизуми успевает изучить спину Ойкавы до чертиков пристально, как он только не замечает этого? Актер идет расслабленно, ладонь скользит по шершавым перилам, цепляясь металлом колец за полированное дерево. Так и не скажешь, что это он выглядывал из-за угла, прежде чем выйти. — Вы не боитесь приходить на работу? — Не выдерживая, спрашивает Иваизуми после третьего пролета молчания. — Может, есть какие-то догадки или заметили что-то? — А вы не боитесь приходить на свою? — Вопросом на вопрос отвечает актер, бросая через плечо беглый взгляд. — Для нас подобные инциденты что-то из разряда вон выходящего, для вас же — обычные будни. И вы все равно каждое утро у себя в участке. — Когда я поступал в полицейскую академию, я знал, на что иду, или актеров тоже готовят встречать каждое рабочее утро новым трупом? Ойкава тихо смеется. Пустые проемы подхватывают его смех, разнося на этажи выши и ниже эфемерным эхо. — Актеров многому учат, детектив Иваизуми. Но, в первую очередь, не терять лицо и оставаться в роли при любых обстоятельствах. Со временем эти правила выходят за рамки площадки, въедаясь в повседневную жизнь, и уже не различаешь, остаешься ли ты собой или просто себя играешь. — И какой вы в обычной жизни? — Иваизуми спрашивает это, чтобы поддержать разговор и отвлечься от мыслей об уединенном пространстве замкнутых проемов. Ойкава останавливается на предпоследней ступеньке и говорит, не оборачиваясь: — Надеюсь, вы никогда об этом не узнаете, детектив, — запахивая душу в бронежилет. Он продолжает спускаться вниз, на очередной и, кажется, последний пролет, пока Иваизуми окаменело смотрит ему вслед. Кажется, самолеты взрывались не только у Хаджиме. Дальше они идут в тишине коридоров, зачем-то рядом и зачем-то в одну ногу. Разговор, которого не должно было быть, царапает под ребрами странным чувством вины. Иваизуми бестолку пытается запомнить все повороты, сбиваясь на четвертом, и бессмысленно скользит взглядом по стенам, стараясь на смотреть вправо. Еще один поворот и бесконечный лабиринт приобретает знакомые черты холла. — Сегодня смена Ушиваки. — Ойкава кивает секретарю на ресепшене, в ответ получая вежливое «доброе утро, Ойкава-сан» и еще вдогонку «вас искал ваш менеджер», никак на это не реагируя. — Не будь вас здесь, я бы в жизни не сунулся к нему по собственной воле. — У вас не ладятся отношения? — Это другое. — Ойкава доходит до двери охраны, но не заходит внутрь и даже не стучит, отходя в сторону и пропуская Иваизуми вперед. — Взгляд у него просто неприятный, — очевидно врет актер. Он быстро набирает код на панеле, и дверь открывается с коротким писком. Хаджиме проходит внутрь. В темноте привычными электрическими отсветами мажут по стенам экраны мониторов. В этом цифровом пространстве, замкнутом и тесном, стоять рядом с Ойкавой становится еще сложнее. Иваизуми чувствует себя каким-то грошовым фанатом. Отстойное чувство. — Детектив Иваизуми, убойный отдел. Мы с вами уже встречались, — говорит Хаджиме, с ходу и без всякого подходя ближе к мониторам. — Да, я помню, — охранник, которого Ойкава обозвал Ушивакой, оказался Ушиджимой Вакатоши, которого они с Матсукавой опрашивали в первый раз. — Я сам хотел вам позвонить. Ночью у нас было не спокойно. Это Иваизуми заметил. В конце концов, наличие наполовину расчленненого трупа на одной из площадок вряд ли подойдет под описание «спокойной» ночи. — Что вы имеете в виду? — У Иваизуми глаза разбегаются. Мониторов слишком много и почти в каждом что-то движется. Как здесь вообще за чем-то можно уследить? — Сначала я вам кое-что покажу. — Ушиджима нажимает на пару кнопок, выводя на весь экран запись с камеры того павильона, на котором произошло убийство. Там все еще суетятся криминалисты в своих жилетах, заворачивая тело в мешок. Пару кликов мышкой, и видео начинает быстро проматываться. — Я включил функцию обратного просмотра, следите за датчиком часов. Часы ускоренным темпом летели назад, от такого мельтешения на экране у Иваизуми начинает кружиться голова. Хотя причина, скорее, в отсутствии нормального сна и в слишком душном помещении. На площадке отключается свет и запись переходит в инфракрасный режим. На датчике четыре утра и тело уже оставлено в нужном месте. Дайшо сказал, что жертва умерла между двенадцатью и двумя часами ночи. Убийца управился за очень короткий срок, создавая свою композицию. В прошлый раз на это у него ушло около двадцати часов. Датчик часов сбивается, прыгая с трех тридцати на два двадцать два. Ушиджима ставит запись на паузу. — Вы заметили этот скачок времени? — Охранник стучит пальцем по монитору. — Такое возможно, если на студии отключали свет, либо, если кто-то сам остановил запись камеры. — Вы покидали свой пост ночью? — Где-то глубоко внутри Иваизуми готов отдать должное этому психопату. Он действительно прорабатывает каждую деталь. Охранник хмурится и кивает: — Мне пришлось выйти на обход как раз в это время. Со стороны уличных декораций я заметил движение, хотя вся студия уже была закрыта и кроме меня в здании никого не было. — Ушиджима выводит картинку на весь экран с другой камеры, охватывающей часть улицы и декораций. — Я специально вырезал этот момент, чтобы показать его. — Запись запускается одним кликом. Иваизуми всматривается в зеленоватое свечение экрана. На видео заметно движение: под светом фонарей мелькает тень и тут же ускользает за одну из стен. — Сначала я подумал, что это подростки балуются, такое уже случалось, у нас с той стороны забор не особо высокий, легко перелезть. По всем правилам, я должен сделать обход всей территории, а это отнимает около часа. Соответственно, когда камера отключилась, я находился на обходе. Это можно увидеть на других камерах. — А есть ли шанс того, что ночью отключали свет? — Голос Ойкавы из-за спины звучит напоминанием. Напоминанием того, что он еще здесь, и Иваизуми кажется, что пространство комнаты еще больше сжимается. Актер стоит совсем рядом, Хаджиме оборачивается на него через плечо, замечая, как бликуют мониторы в его глазах. — Простите, детектив, — Ойкава почти виновато улыбается — совсем не виновато — пожимая плечами, — вопрос сам вырвался. — Я звонил на подстанцию, чтобы уточнить. Они сказали, что перебоев в подаче электричества не было. — Детектив, получается, что преступник намеренно отвлек внимание охранника, чтобы проникнуть в кабинет и отключить камеры? — Ойкава говорит это каким-то заговорческим шепотом, придвигаясь ближе, окончательно нарушая личное пространство Хаджиме. — Он же не человек-невидимка, — Иваизуми нервно дергает плечом, — какая-то из камер его должна была заметить. В конце концов, это ведь не кино, хотя очень похоже. — Ушиджима-сан, ничего больше на камерах не замечали? — Иваизуми пару раз стучит ладонями по куртке, вспоминая, куда он дел флешку. — Мне нужны будут записи с внешних и внутренних коридорных камер, особенно с холла. — Вы будете все это отсматривать? — Ойкава едва не охает над ухом, вызывая у Хаджиме рой мурашек по спине. — Иногда работа детектива бывает очень скучной, Ойкава, — Иваизуми проглатывает чужую фамилию, как что-то горькое, и не сразу добавляет, — сан. — Другие записи я не отсматривал, но у нас достаточно пустых зон. Не все камеры реагируют на движение, некоторые старых моделей и охватывают всего один угол, если знать, где они, можно проскочить незамеченным. — Не делайте из него неуловимого мстителя. Кем нужно быть, чтобы так хорошо знать технические особенности? — Иваизуми путает зажигалку с флешкой, вытаскивая из кармана сначала первую. — Разве что, охранником? — Ойкава хмыкает где-то за спиной. Ушиджима бросает в ответ короткий, но ощутимый взгляд, случайно задевая им Иваизуми, но адресуя его явно не ему. — Особенности камер намного проще тех, которыми пользуются операторы на студии. Главное — разобраться в серверах. Иваизуми тупит пару секунд. В его голове крутится очень важная, — он в этом уверен, — мысль, которая никак не хочет сформироваться во что-то логическое. — Так, — на самом деле все не так, — а можно ли каким-то образом добавить на сервер другую запись или поменять записи с камер местами? — С серверов записи можно только удалять. — Ушиджима что-то нажимает на клавиатуре, и в окошке каждой камеры появляется ряд чисел. — Мы проводим стандартную чистку каждую неделю и глубокую каждый месяц. Записи каждого дня каждой камеры имеют свой номер в этой строке, — охранник проводит линию по монитору, подчеркивая появившиеся числа. — Все записи за неделю нужно удалять скопом, если удалить только одну камеру или один день, сервер автоматически считывает, как баг в системе, заменяя записью прошлой недели или даже прошлого месяца, еще не удаленного из системы. Проще говоря, в сервере всегда должна быть запись, соответствующая камере. Сейчас Иваизуми очень не хватает напарника с его блокнотом. Какая-то шальная мысль, залетевшая из ниоткуда или сидевшая в голове давно, не показываясь, сейчас настойчиво крутится в извилинах. В тех записях, которые он отсматривал в первый день, была несостыковка. Что-то, что не бросается в глаза с первого просмотра, что-то незначительное и незаметное, но до одури важное. Хаджиме протягивает флешку охраннику, тщетно пытаясь понять, что ему подсказывает его собственный мозг. Или чутье. — Спасибо за помощь следствию, — рассеянно бросает Иваизуми, без конца вглядываясь в эти записи с камер, время и даты, отсчитывающие каждую секунду. — Кстати, Ойкава-сан, пока вы здесь. — Иваизуми оборачивается, напарываясь как на штык, на пристальный взгляд Ойкавы. — Мой напарник выяснил, что в день, когда было обнаружено тело Кагеямы Тобио, ваша смена давно закончилась. Что вы делали на студии? Ойкава быстро моргает. Вопрос прилетает пулей в переносицу, разбивая маску, за которую так крепко хватался актер. — Я… , — У Ойкавы срывается голос и он откашливается, прочищая горло, — я и не помню, детектив Иваизуми, скорее всего, забыл что-то. А может кто-то вызвал на площадку срочно. Я обо всем забыл, когда увидел бедного Кагеяму в этой ванной. — Постарайтесь вспомнить или придумайте что-нибудь поубедительнее, — Иваизуми забирает заполненную флешку, пряча ее во внутренний карман куртки, — потому что чуть позже я еще раз задам вам этот вопрос. Это смахивает на отстойный повод еще раз вытащить Ойкаву на допрос. Кому-то можно свободно приглашать на свидания в рестораны, кому-то, — Иваизуми не будет показывать пальцем на себя с Матсукавой и весь отдел в целом, — приходится довольствоваться уединением с душной допросной. Без вина и свечей, конечно, но, если что, за углом есть сносный кофе. — Задавайте, детектив Иваизуми. Я буду ждать. — Ойкава улыбается одними глазами, цепко въедаясь взглядом в глаза Хаджиме. Медовая радужка отдает электрической синевой мониторов, и глаза актера кажутся цифровыми. Не настоящими. И все еще очень красивыми.***
Матсукава не может понять, что дрожит больше: он или эта чертова винтовая лестница, у которой каждая ступенька выдает самые протяжные виолончельные ноты. Работа нередко заставляет его посещать и более опасные места, но здесь он чувствует себя особенно близким к смерти. Десять метров свободного падения вниз вполне могут сделать его трупом. Впереди остается еще один полукруг и около десятка скрипящих ступеней. Кому там конкретно молиться, Матсукава не помнит, но железные перила сжимает крепче, чувствуя облупившуюся краску на ладонях. — Медлите, детектив, — голос тянет саркастичными нотками, — ничего с лестницей не случится. С лестницей, может, и ничего, а вот позвоночник Иссея при падении вполне способен пострадать. Из-за света, заливающего весь потолок, все еще ни черта не разберешь. Видны только ближайшие два метра, а дальше — слепящий туман прожекторов. У Матсукавы день идет наперекосяк с самого утра, — на наручных часах только девять, а он уже устал, — мало того, что проснулся не в своей кровати, так еще и все кофейни работать начинают с восьми. Еще немного, и у него начнется кофеиновая ломка. «Труп трупу рознь» — как говорит Коноха. И этот труп особенно разнится с жертвами, которых привык видеть Матсукава. Бывает, у членов банд якудза пальца не хватает, или там, кисти в редких случаях, но чтобы обе руки и ноги, да почти на половину. Такое за годы службы он видит впервые, и лучше бы не. Ночные кошмары его не мучают, — спит, как младенец, — никакие жуткие картины перед глазами не всплывают, да и трупы не вызывают какого-то подсознательного страха смерти. В конце концов, все когда-то такими будем. Но сегодняшнее место преступления вызывает какое-то зыбкое чувство волнения. Может, дело в атмосфере, созданной с помощью света и декораций, — трупы в подворотне смотрятся привычнее, — может, в методе убийства. Лестница заканчивается длинным узким мостиком, перекладины которого достают Матсукаве почти до груди. Ну, хоть свалиться по неосторожности не получится. По сравнению с лестницей, мост выглядит крепче, хотя бы не издает этих противных скрипов от каждого шага. А еще Матсукаве срочно нужны солнечные очки, пока он не заработал ожог сетчатки. Где-то неподалеку раздаются шаги, но Иссей различает только темный силуэт, плавно движущийся в этом царстве света. — Я сейчас уберу свет, — говорит силуэт простуженным голосом. — К этому просто нужно привыкнуть, — голос звучит уже ближе. Из белого марева появляется четкий образ того самого то ли осветителя, то ли освещенника, а на деле — художника по свету. Парень на голову ниже самого Матсукавы, не слишком худощавый и недостаточно жилистый, проще говоря — подтянутый. Вместо улыбки — ухмылка, вместо взгляда — колюще-режущее по сердцу. — Оу, — вместо тысячи слов, — классный цвет. Эта фраза адресована розовым волосам этого «оу». Матсукава еще не знает, как его зовут, но «оу» отлично подходит. — Классные брови. Матсукава думает: не оригинально. Матсукава думает: все так говорят. Матсукава говорит: — Я знаю, — изящным жестом разглаживая брови пальцами. — Ох, — кажется, в их диалоге слишком много междометий, — им нужно сниматься в кино. Скажите, детектив, вы не думали о смене профессии? — «Оу» улыбается, так залихватски и ребячески, что хочется сфотографировать и повесить на стену с подписью: та штука, разбившая сердце Матсукаве Иссею. — Как только поймаю всех засранцев. Этому городу все еще нужны герои. «Оу» активно кивает и смеется, тут же закашливаясь. Кажется, кому-то работа важнее собственного здоровья. Он шустро встает на нижнюю перекладину перил и буквально повисает на них торсом, протягивая руки куда-то в слепящий белый. Кажется, кому-то работа важнее жизни. У Матсукавы едва не останавливается сердце, когда это чудо подается вперед, еще сильнее перекидываясь через ограждение. Он отбитый, думает Матсукава, если работает здесь без страховки. «Оу» пару раз чем-то громко щелкает, и Матсукава думает, что его сетчатка не выдержала, и он ослеп. Весь яркий свет тухнет, лишь пару оставшихся желтоватых ламп погружают длинный мостик в какой-то интимный полумрак. — Тогда, наконец, разберитесь с этим городом грехов, — «Оу» спрыгивает с перекладины, и мостик едва ощутимо покачивается, — на работу уже приходить страшно. Матсукава думает, как с такой работой можно вообще бояться смерти, когда ты постоянно на волоске от нее. Кстати. — «Город грехов» — это же фильм, да? — Вот почему место преступления показалось Иссею знакомым. — Этот маньяк очень профессионально обыграл убийство Кевина, почти до мелочей, — «Оу» облокачивается на перила, упираясь в них грудью, и привстает на носочки, заглядывая в темноту десятиметровой пропасти, — разве что собаку не привязал рядом с деревом. — А-а, вспомнил, — Матсукава прячет зевок в кулаке, прислонившись спиной к перилам. Краем глаза он косит в сторону, наблюдая за «Оу», — Марв ведь скормил еще живого Кевина его же псу. — Ага. Всегда считал эту сцену крутой, пока не увидел ее в реале. — «Оу» хмурится, пару секунд смотрит вниз и отворачивается, перехватывая взгляд Иссея. — Это ведь я нашел мелкого сегодня. — Я думал, его заметил охранник на камерах. — Матсукава быстро отводит взгляд. При таком интимном свете слишком долго смотреть друг другу в глаза неприлично, хотя, Матсукава хмыкает, полностью поворачивая голову в сторону и откровенно задерживая взгляд на «Оу». В конце концов, он ведь неприличный. — Неа, Ушивака, наверно, принял его за манекен. — «Оу» совершенно не смущает пристальный взгляд. Он смотрит также, прямо в глаза, иногда опуская взгляд ниже, куда-то в шею, но напряженные плечи и поджатые губы выдают волнение и долю нервозности. — Я и сам поначалу решил, что кто-то не убрал реквизит после съемок, пока не подошел ближе. Вообще, это третий труп, который я видел в жизни, и последние два появились с пугающей регулярностью. — Предположу, что вторым был Кагеяма Тобио, а кто первый? — «Оу» отводит взгляд, мельтешит глазами в нерешительности, и Матсукава догадывается, что первый был самым болезненным. — Отец попал в аварию, когда я был мелким, — «Оу» запрокидывает голову назад так резко, что Матсукава едва сдерживается, чтобы инстинктивно не схватить парня за руку. — С тех пор, смерть не так уж и пугает. Лишь бы не такая. — Дерьмово, — констатирует Матсукава. «Оу» в ответ только кивает. — Кстати, тебя как звать-то, бесшабашный? — Ханамаки Такахиро, главный художник по свету, — Ханамаки важничает, интригующе дергает бровями, пряча в изгибах улыбки свое обаяние. — Но ваши брови, детектив, могут звать меня Макки и на ночь. Если бы Иссей не разучился краснеть во втором классе старшей школы, он бы обязательно покраснел. — Тогда, в целях расследования, оставьте ваш номер телефона и ответьте на два вопроса. Первый, — Матсукава достает из кармана записную книжку: показательно, с одергиванием куртки, — ты не замечал чего-то странного в поведении коллег или, может, часто стал встречать кого-то постороннего на студии? Второй, — Иссей щелкает ручкой дважды, бросая самый коварный взгляд исподлобья, — ты свободен в пятницу вечером? — Первое, из странных тут — все. Попробуй найти на киностудии кого-нибудь адекватного, и я скажу, что он хорошо притворяется, а попасть на площадку посторонний не сможет. — Макки тянется к ручке, выдергивая ее из пальцев, — второе, моя смена заканчивается в девять, — Такахиро выводит цифры в записной книжке, бросая жалящие взгляды на Матсукаву. — Позвони мне после семи, и я скажу, куда я хочу пойти, детектив. — Меня зовут Матсукава Иссей, — он захлопывает блокнотом, забирая обратно ручку, — но ты будешь звать меня папочкой. Оставляя в этом интимном полумраке свою самую развязную ухмылочку.***
Сегодня без ветра, но крепит морозами. Февраль угрожающе ходит тучами. В уличных декорациях не особо задумываешься о произошедшем, но Куроо думает. Работа не кипит как обычно. Больше походит на имитацию деятельности. Несмотря на полный внутренний развал и поджимающую нервы истерию, все пытаются работать, потому что если не — становится еще хуже. Второй труп за неделю и оба — не для кадра. Подойдут они отлично, только какой рейтинг у фильма, если оба трупа — настоящие? Куроо стоит подумать о роли, о том, как вести себя на площадке, как говорить, как смотреть, но смотреть получается только на разбитого Кенму. Он бледнее обычного, лица почти не видно из-под капюшона. У него заметно дрожат руки, — сценарий ходуном ходит, — впрочем, как и остальных. Куроо по-инерции смотрит на свои, но они совершенно спокойные, даже теплые, что странно для сегодняшнего мороза. У них второй труп на площадке, и лучше бы Куроо не знал — кто. У них второй труп на площадке, и лучше бы Куроо не знал — как. Дайчи кричит привычное: «стоп! снято!», и Куроо переводит взгляд с ассистента на игровую площадку. Там диалог Акааши и Ойкавы отыгран наверняка блестяще. Куроо не смотрел. Тетсуро вообще старается не смотреть на Акааши. У него странное предвзятое и не обоснованное по отношению к Кейджи, будто он дорогу ему перешел раз десять, когда для пешеходов горел красный. Его образ, то ли правильный, то ли праведный, раздражает до скрежета зубов, и Куроо уверен, под этой маской полно дерьма. Как и под любой, в принципе, но у Акааши особенно много. Все это больше на каком-то интуитивном, и, кажется, будто у них война с первого взгляда, и непонятно, кто первый этим взглядом выстрелил. Если кто-то спросит у Куроо, что он думает обо всех этих убийствах, он обвинит во всем Акааши. Чтобы поставить шах и мат. Дайчи назовет это завистью, Ойкава — ревностью, а Куроо считает это идиотизмом и непрофессионализмом. Просто они оба играют негодяев, кто-то в открытую, а кто-то — исподтишка. — Куроо! — Дайчи машет сценарием, намекая, что у нас тут, вообще-то, съемки, Тетсуро, если ты забыл. А он и правда забыл, разъедая себя изнутри желчью имени Акааши Кейджи, который даже ничего ему не сделал, а мог бы, и тогда хотя бы было за что. Куроо думает: все-таки зависть, и встает с кресла, пряча глубоко в пальто свою неприязнь. В конце концов, у них сейчас общая сцена. По Савамуре видно, что он навзводе. Явление такое же редкое, как застать Тсукки в хорошем настроении. Губы сжаты в тонкую линию, в глазах какой-то нездоровый блеск, а лоб мокрый, будто на улице не ноль градусов, а все плюс двадцать. Нервный срыв Дайчи может вылиться в срыв съемок, потому что оператора можно заменить, с актерами всегда можно поменяться сценами, а режиссера не заменит никто. Иначе вся канва расползется. — Куроо, на тебе камера Бокуто, сейчас ты ведешь, — Тетсуро лениво кивает, подмигивая Бокуто через плечо Дайчи. — Ты становишься невольным слушателем диалога Имаеши и Хаяси, в котором они обсуждают зацепки. Ты помнишь, да, что у тебя здесь будет закадровый? Так что вся выразительность на лице. — Куроо снова кивает, думая о том, как он ненавидит сцены с закадровым текстом. Итте не настолько эмоциональный, чтобы отыгрывать его мысли мимикой. — Мне нужна твоя полная погруженность, твои люди умирают, и ты буквально сам готов убить этого ублюдка. — Дай-сан, ну что ты со мной, как с маленьким? — Куроо недовольно кривится, нервозно дергая плечами, — не первый же год в кино. — Извини, у меня крыша немного едет. — Савамура тяжело вздыхает и смахивает пот со лба, будто он не людьми командует, а булыжники в гору носит. По крайней мере, вид у него именно такой. — Ты просто пропускаешь их мимо и выходишь из-за угла. Держись на расстоянии пяти шагов. — Понял. — Куроо пожимает плечами, мол, проще простого, — это совсем не так, — и скидывает теплую студийную куртку, учтиво предоставленную одним из менеджеров. — Пусть Ямагучи или, — язык Куроо буквально спотыкается об имя ассистента, — Кенма зачитывает вслух монолог, чтобы я мог ориентироваться. — Тетсу-чан, не помнишь монолог наизусть? — Ойкава чертом из табакерки выскакивает из-за угла картонного дома. Тетсуро едва сдерживается, чтобы трижды не плюнуть через плечо. Прямо на Тоору. — Работать там удобнее. — Куроо не хочет спорить и что-то доказывать, настроение не предрасполагает. Недовольный тон отпугивает Ойкаву эффективнее пары плевков в лицо. Это немного огорчает, ведь Тетсуро уже приготовился. Декорации — туманные улицы с покосившимися от времени минка, подпирающие серые низкие тучи двускатными остроконечными крышами. Привычная улочка для деревенской, еще традиционной Японии, временно возвращающая атмосферу пятидесятых. Под подошвой туфель Куроо чувствует настил мягкой грязи, в которую сразу проседает невысокий каблук, и этого достаточно. Итте в бешенстве. Как этот ублюдок мог узнать об их тайном логове? Если в рядах его людей есть крыса, Итте найдет ее лично, и тогда только боги смогут его спасти. А этому ублюдку не помогут даже боги. Итте не позволит полиции взять его первым, он и его ребята сами с ним разберутся. Рыбацкая деревня, провонявшая насквозь потрохами, встречает Итте неприветливым туманом и колючим ветром с моря. Здесь он вырос, в этом забытом месте ничего не меняется уже лет сто. Разве что, рыбы стало в два раза меньше, и местные едва сводят концы с концами. Итте прячется от сквозящего ветра за одной из старых лачуг. Дерево совсем прогнило от постоянных натисков дождей и влажности. Итте чиркает спичкой, раз, другой, третий, она загорается только на четвертый, — даже спички успели отсыреть, — и закуривает папиросу, глубоко затягиваясь горьким табаком. Из тумана доносятся голоса. Итте прислушивается, зажимая папиросу меж губ, и прячет руки в карманы пальто. — Что маньяк забыл в такой глуши? — Знакомый голос. Итте прислушивается, прижимаясь плотнее спиной к сырой стене. — Ходят слухи, что у группировки Додзин-кай здесь одна из точек. А для их главаря — Итте, это родная деревня. — Второй голос он знает наверняка. Итте крепче сжимает папиросу, челюсть почти сводит. Помощник детектива Хаяси Джиро. Итте этот молокосос не понравился еще с первого взгляда. — Удивительно. И откуда ты только достаешь информацию, Джиро? — Значит, Имаеши тоже уже здесь. Это может помешать планам. Откуда Хаяси может доставать информацию, Итте догадывается. В конце концов, многие платят информацией за услугу. Я скажу тебе, то, что хочешь, а ты отпустишь меня, и мы оба займемся своими делами. Это тоже можно назвать крысятничеством, но и сам Итте никогда не был праведником. Иногда приходилось заключать сделки с полицией. — Думаешь, убийца нацелился конкретно на Додзин-кай? — Итте сжимает кулаки. — Возможно, первые два убийства были совершены для отвода глаз. Все следующие жертвы были только из Додзин-кай. Мысль прилетает в голову пулей: что Кагеяма, что Хината были простыми ассистентами, заменить которых не составляет никакого труда. Не говоря уже о том, что оба они работали над одним проектом. А что, если… — Скорее всего убийца имеет личные счеты с бандой. Или с главарем. … убийца не хочет мешать выходу фильма. Куроо прекрасно знает, что поймать актеров после съемок куда проще. Ойкава, например, часто один ходит в бар. Акааши ловит такси, укатывая на очередные съемки или фотосессии. Да и сам Тетсуро предпочитает одинокие прогулки до дома, иногда срезая пустыми дворами. Застать кого-то из них врасплох проще простого. А если убрать главного действующего актера, о котором уже было объявлено в прессе, съемки встанут надолго. Вполне вероятно, вплоть до закрытия проекта. Детектив Имаеши со своим помощником проходят мимо Итте, вжимающегося всем телом в тонкую стенку минка. Их разговор может быть полезным, поэтому Итте не хочет, чтобы его заметили. Куроо отсчитывает в голове пять шагов. раз. Этому психу важен проект, будто он тоже его детище, его искусство, как и эти убийства. два. — Личные счеты сводят пулей в лоб, а не ножом в печень. три. Но выход этого фильма важен почти каждому, кто сейчас есть на площадке. Неважно, в чем причина: в гонораре, имидже или славе, или даже в затраченных силах и нервах. четыре. — Это по нынешним меркам. Раньше у самурая был только клинок. Мы с вами не на Западе, детектив. Холодное оружие в Японии имеет больший вес пять. Но кому закрытие проекта навредит больше всего? Не считая студии и спонсоров, премьера этого фильма даст серьезный толчок… Итте делает первый шаг, следуя темным силуэтом за детективами. … восходящей звезде Акааши Кейджи. А что может привлечь внимание зрителей к фильму сильнее, чем убийства, совершаемые в самый разгар съемок? Туман сгущается, подступая со всех сторон, цепляясь своими длинными пальцами за пальто. Итте старается двигаться как можно тише, благо, грязь смягчает звук шагов. — Своеобразное у тебя представление о самураях, Джиро. Назвать преступника, убийцу — самураем, защитником государства и народа. Раньше тебя могли за это казнить. — А чем убийца не защитник народа? Он ведь убирает с улиц мусор, членов якудза и банд, которые думают только о своей выгоде. — Надо же, да ты его защищаешь! — Имаеши останавливается, а вместе с ним и Итте. Слышно, как чиркает спичка и сквозь туман проступает оранжевый всполох огонька. — Это не защита, Имаеши-сан, я просто рассматриваю ситуацию с разных сторон. У Итте желваки ходят от злобы. И Куроо не уверен, играет он сейчас, или действительно злится. Он сбивается с ритма, догоняя Ойкаву и Акааши почти на два шага. Эта мысль живой змеей изворачивается в голове, лишая сосредоточенности. Она и раньше грелась где-то на задворках сознания, но Куроо никак не хотел ее признавать. Может, у него к Акааши и предвзятое, может он и бесится до такой степени, что готов вставить Кейджи пару палок в колеса, но что-то внутри, — назовем это совестью, — не давало ему обвинять Акааши в убийствах. Но сейчас… Сейчас Итте уверен: этот парень не спроста так рьяно защищает ублюдка. Может, мотивы у них и разные, но будь у помощника Хаяси возможность, он бы не отказался собственноручно выпустить пару пуль в тех ребят, которых опрометчиво назвал мусором. И пожалеет он об этом прямо сейчас. — Стоп, снято! Отличный дубль! — Дайчи хлопает в ладоши над головой, и Куроо слышит прокатившееся «фух» по площадке. — Не знаю, о чем ты думал, Тетсуро, но мимика была отменной. Каждая эмоция — на вес золота. Куроо не хочет, чтобы хоть кто-то узнал, о чем он думает. — Народ, объявляю перекур, а потом десятая сцена. И Тендо найдите! Та сторона съемочной площадки проступает очертаниями камер и людей в густом тумане дым машины. Куроо не может сориентироваться. Его размазало образом взбешенного Итте, эмоции которого отдают тем же страхом и злобой, что и у Тетсуро. Он стоит, как вкопанный, на месте, всматриваясь в суету за туманом, всматриваясь в реальность, пытаясь нащупать под ногами привычный асфальт, а не мягкую липкую грязь. — Мне показалось, вы совершенно не обращали внимания на мой голос. — Куроо оборачивается. В молочном мареве, едва рассеивающимся в серости февральского полудня, стоит Кенма, привычно прячась от мира в своей огромной куртке. — Эта была сильная сцена. — Вот как. — Куроо не знает, что говорить. Он еще не здесь, он мыслями еще блуждает по улицам рыбацкой деревни, он еще Итте. — Спасибо. — Вам не хорошо? — Верно. Ему просто не хорошо. В здоровом сознании такая мысль просто не могла родиться. Куроо нужна горячая ванная и бутылка хорошего вина, чтобы отвлечься. — Куроо-сан? — Кенма. — Точно, это же Кенма. Разговаривающий Кенма. Кенма, разговаривающий с ним. — Беспокоишься обо мне? — Губы почти горят от желания ухмыльнуться, самодовольно и шельмовато, как любит Куроо, но он только щурится, скрывая маленькую победу в приподнятых уголках губ. — Вы выглядели потерянным. — Кенма бросает еще один короткий взгляд и отворачивается. Туман от дым машины почти развеялся, оставляя только клубящиеся дымки, тянущиеся поверх земли. Съемочная площадка предстает в своих будничных картинах, сбросив завесу таинственности, а за одно и стерев пелену с глаз Тетсуро. — Кенма! — Кажется, Куроо кричит слишком громко, привлекая к себе внимание других работников. Козуме оборачивается на свое имя, успев отойти всего не несколько шагов от Куроо. — Мне жаль, что это произошло с Хинатой. Кенма кивает. В его молчании как обычно ничего не разберешь, но Куроо хочется верить, что его соболезнования приняты. Ведь он искренен.***
Тринадцатая или тридцатая — Иваизуми уже плевать, — видеозапись по счету ни черта не дает. Они абсолютно ничем не отличаются друг от друга и от десятка прошлых. Тени, зафиксированные наружными камерами, мелькнули на доли секунды, удивительно, как Ушиджима их заметил. Была парочка непонятных силуэтов на коридорных камерах, но они были слишком далеко от объективов. Даже максимально приближая картинку — не различишь ничего. Иваизуми устал. Он с самого утра, как только вернулся в участок с места преступления, сел отсматривать материалы, а время уже перевалило за десять. Отсутствие нормального сна сказывается на организме, лишая сосредоточенности и отдавая пульсирующей болью в висках. Кофе перестал работать часов пять назад, и все это время Хаджиме держится только на силе воли и еще каком-то чуде. Сонные глаза посекундно бегают с ускоренной записи на маленькую иконку часов в углу монитора. Иваизуми дал себе обещание уйти домой в одиннадцать и нормально выспаться, в кровати, в своей квартире. Бывшая может сколько угодно сверлить его взглядом, этот ублюдок может хоть в каждом павильоне посадить по трупу, его может искать хоть весь участок, но сегодня он выспится, иначе сам придет к Дайшо, ляжет на холодный металл и позволит себя препарировать. Запись заканчивается. Иваизуми кликает на стрелку, возвращаясь к папкам, и понимает, что отсмотрел только половину. Только, черт возьми, половину. Больше одиннадцати часов у него ушло только на половину записей с камер, на которых не происходит ничего, не считая тех непонятных силуэтов, которые вполне могут оказаться простыми тенями от какого-нибудь реквизита. Бессмысленная трата времени и сил. Эта мысль выгоняет его из рабочего кабинета сначала на курилку, где Иваизуми всего на пару секунд задумывается: а может стоит вернуться и досмотреть? Но мысль быстро выветривается из его головы сквозняком, подталкивающим к машине, мягкой кровати и крепкому сну. Кожаная обивка скрипит, когда Хаджиме устало плюхается в холодный салон авто. Мышцы поясницы ноют от перенапряжения, Иваизуми заводит холодные руки под куртку, пытаясь хоть немного размять спину. Это не помогает, да и не могло. Спина у Хаджиме болит хронически уже лет пять, и случится чудо, если однажды с утра он проснется без ноющей боли и хруста в позвоночнике. На пути — ряд светофоров и небоскребы Гиндзы, теряющие свои крыши в ночном небе. Иваизуми через раз попадает на красный и про себя материт службу дорожного движения, хотя виновата во всем только его удачливость с приставкой «не». Стройными рядами вдоль дороги рестораны и бутики красуются своими утонченными вывесками, услужливо приглашающие оставить половину зарплаты за один ужин. Однажды Иваизуми так и поступил, когда делал предложение своей будущей бывшей жене, с тех пор предпочитая забегаловки попроще. Кстати, о ней. Наверно, стоит предупредить Ма՛ри, что он возвращается домой. Это поможет избежать хотя бы неловкостей при встрече, мол, мы прожили вместе почти десять лет, но всего за год стали друг другу чужими людьми, но ты проходи, где лежат полотенца знаешь, а в холодильнике есть что-то со вчерашнего ужина. Потом Мари уйдет к себе, запрется в комнате и будет до поздней ночи разбирать дела, раз в час выбираясь за новой чашкой кофе. Она всегда так делает, когда хочет избежать неприятного разговора, которых у них с Хаджиме за последний год накопилось слишком много. Его квартира на окраине Тюо почти вплотную соприкасается станциями метро с Тайто. Иваизуми без пробок ехать полчаса, а с пробками — лучше не думать. Еще один светофор и поворот вправо, уводящий в спальный район с однотипными высотками, в одной из которых Иваизуми никто не ждет, потому что сообщение он так и не отправил. После десяти минут, убитых на поиск свободного места на парковке, еще пяти, чтобы дойти до своего дома и этажа, и около двух, отведенных на тупые размышления у двери «а может не поздно еще снять комнату в мотеле» Иваизуми все-таки отпирает дверь своим ключом уже на входе чувствуя знакомый запах жасмина, которым пахнут любимые духи Мари. Именно с этим тонким ароматом в голову закрадывается колючая мысль: я дома. Этот запах роднее тепла чужих рук. Каждый раз чувствуя его в толпе, Хаджиме оборачивается, скользит взглядом по лицам в бессмысленных попытках найти знакомое. — Хаджиме? — Мари в домашних теплых штанах с персиками и в его старой толстовке аккуратно выглядывает из кухни, растерянно улыбаясь. — Привет. Не ждала тебя. — Прости, что не предупредил, — он правда хотел, — замотался на работе и решил сегодня поспать дома. — Иваизуми слишком медлит снимая ботинки и вешая куртку в шкаф. Мари все также выглядывает из-за угла, прижимаясь грудью к косяку, и ждет непонятно чего. — Это твоя квартира, Хаджиме, — говорит, — ты не обязан меня предупреждать, — а в глазах читается прямой вопрос: зачем ты здесь? За годы прокурорской практики можно и лучше научиться скрывать эмоции. Иваизуми ничего не отвечает. Проходит мимо, случайно задевая плечом Мари, и щелкает кнопкой на кофеварке. Ему нужен только горячий кофе и крепкий сон, и точно не нужны полуночные разборки с бывшей женой. — Этими убийствами на киностудии занимается ваш участок? — Спрашивает Мари, пока Иваизуми гремит чашками. Хаджиме не понимает, почему она не уходит. — К чему этот вопрос? — Вода начинает бурлить за стеклянными стенками. Иваизуми отсчитывает в голове секунды, начиная с шестидесятой, чтобы скорее оказаться в любимом кресле и вытянуть ноги. — Все протоколы и повестки проходят через твоего друга Атсуму, а попросить автограф у актеров ты можешь через Маттсуна. Поэтому я и не понимаю, — Иваизуми бросает короткий взгляд. Мари все также стоит в проеме, напоминая какого-то надзирателя, — к чему этот вопрос? — Потому что вопрос «как дела» ты бы просто проигнорировал, — Мари отлипает от косяка, — Иваизуми уверен, на груди у нее остался ровный вдавленный след, — садится на плетеное кресло, подбирая ноги под себя, и явно чего-то ждет. То ли разговора по душам, то ли его смерти. Для Иваизуми это одно и тоже. Внутри уже не особо болит, но остатки режутся тупыми ножами по нервам. Вместо, — Нам нужно поговорить, Хаджиме, — он слышит «пора идти на расстрел». Вот тебе стенка, вот тебе ряд дырок от пуль, повернись спиной и закрой глаза. — Мари, что ты хочешь услышать? — В голосе Иваизуми крошится усталость и отчаяние. Стены, изрешеченные пулями все ближе, скоро в них будет еще одна. Последняя. Иваизуми держится, чтобы не сорваться, но кофеварка въедливым писком напоминает обратный отсчет. — Не услышать. — Кофеварка затыкается. Иваизуми забирает чашку, оборачивается, упираясь поясницей в кухонную тумбу и смотрит, как Мари медлит с ответом. — Рассказать. Мари делает еще пару глубоких вдохов, ее плечи поднимаются и опускаются, а взгляд пронизан какой-то странной жалостью. Иваизуми хочет отвернутся и не смотреть. — Я не возвращаюсь в Осаку. — Мари отводит взгляд, виновато опуская голову, совсем как нашкодивший ребенок. — Но через пару дней я съеду, и можешь спокойно возвращаться домой. Иваизуми работает детективом больше трех лет, но так и не научился вести допросы. А еще, кажется, складывать дважды два, потому что совершенно не понимает, куда может съехать Мари через пару дней, если не в Осаку к родителям. Хаджиме просто кивает в ответ. — Ты даже не спросишь, куда? Иваизуми даже не хочет знать зачем и почему. Этот день, эта неделя, этот месяц выдались слишком длинными и бесконечно запутанными, поэтому добавлять новых вопросов к своим размышлениям как-то не тянет. — Мы с Атсуму уже перестали быть просто коллегами и друзьями, и я решила, — Мари поднимает взгляд на Хаджиме, и в нем ни капли вины, только решимость, — я подумала, что ты должен об этом знать. Я не хотела, чтобы потом до тебя дошли сплетни про то, что я променяла какого-то детектива на окружного прокурора, да ты и сам знаешь, что это не так. — Мари начинает тараторить, пытаясь оправдать то ли себя, то ли свой поступок, то ли свои чувства, то ли черт знает что, Иваизуми не хочет всего этого знать. — Я просто хотела сказать тебе об этом лично. Мы работаем в одном районе, и нам придется пересекаться, хотим мы того или нет, поэтому я не хочу, чтобы, наслушавшись всего, ты провожал меня тяжелыми взглядами, потому что я правда любила тебя, Хаджиме. — Единственное, что ты хотела сделать — это облегчить свою совесть. Потому что ты прекрасно знаешь, — Иваизуми возвращает чашку с нетронутым кофе на тумбу, по-привычке хлопая по карманам в поисках сигарет. Пачка осталась в куртке, — последнее, что меня интересует — это сплетни. — Это не так, Хаджиме, я правда… — Мари, хватит. — Иваизуми выливает кофе в раковину. Он оседает крошкой у самого слива, цепляясь разводами за керамические стенки. Напоминает жизнь Хаджиме. — Я приехал домой немного отдохнуть, а не выслушивать с кем ты трахалась и как тебе неудобно теперь. Официально мы разведены уже год, все остальное не важно. Лучше останусь сегодня у Маттсуна. Иваизуми в два шага выходит из кухни, срывая куртку вместе с крючком. От злости закладывает в ушах, а в висках перестрелкой стучит пульс. Хочется выйти и закурить, чтобы дым хоть немного прочистил голову. — Ты всегда был таким! Всегда уходил от разговора! — Мари не выходит следом, кричит из кухни, и голос у нее дрожит от досады. — А ведь всего один разговор мог бы спасти наш брак! — Бы. И на этом можно заканчивать разговор. — Иваизуми закрывает за собой дверь. Теперь его куртка пахнет жасмином. Первая затяжка не помогает, а трезво мыслить получается только после второй сигареты. Никто не виноват в том, что это случилось, кроме них. Просто в какой-то момент в их отношениях стало так много работы, что не стало самих отношений. И никаким разговором этого не исправить. Иваизуми бросает машину на парковке, — от Матсукавы все равно проще добираться на метро, — почти бегом выбираясь из окружения высоток, где-то через километр закашливаясь от морозного воздуха и табачного дыма в легких. Иссей живет в пяти или шести кварталах отсюда, чуть ближе к Гиндзе, чем может себе позволить Хаджиме. Его усталость и одиночество провожают пестрящие вывески и цветные витражи витрин, за стеклами которых теплый свет ламп. Середина недели, а в ресторанах полно людей. Сидят за столиками, держа в руках бокалы или елозя чашку с кофе за ушко по столу. Семейные ужины и деловые встречи, западная и традиционная кухня, в Гиндзе рестораны на любой вкус и для любого повода. Только вот Иваизуми не припомнит свой последний повод наведаться в ресторан, зато поводов для бара у него полно. Мысль о баре приходит не сразу, где-то спустя два квартала пешком по февральскому зябкому ветру, когда пальцы начинают мерзнуть даже в карманах. А вот решение выходит спонтанным. Иваизуми просто сворачивает в первый попавшийся на пути бар, откровенно наплевав на середину рабочей недели. Если ему все равно не суждено сегодня нормально отдохнуть, пусть тогда никто не мешает расслабиться. За все годы службы это будет первый раз, когда Иваизуми пьет, не дожидаясь выходных. Такими темпами еще три-четыре года и он дорастет до капитана отдела. Не в плане звания, но в тяге к алкоголю точно. Иваизуми хватает одного взгляда, чтобы понять: местечко не его уровня. Во-первых, вместо радио здесь играет вживую джазовый квартет. Во-вторых, за баром, уложив локоть на стойку и уперевшись щекой о кулак, вальяжно, — или пьяно, — закинув ногу на ногу, сидит Ойкава Тоору, пиная носком своих начищенных туфель соседний стул. Перед ним ряд пустых стаканов и один только наполовину. Ойкава катает его по стойке в какой-то задумчивой грусти. Кто-то просит Иваизуми отойти с прохода. Хаджиме спускается вниз со ступенек, глазами выискивая свободное место. Ирония судьбы заключается в том, что свободно только два места: стул у самого туалета, и тот самый, по которому, с каким-то особым упорством, стучит Ойкава. Можно было развернуться и уйти, от одного клиента бар не обеднеет, а поблизости найдется еще парочка точно, но Иваизуми не видит ничего против общества актера. Даже наоборот. — И не тяжело вам играть после такого вечера? — Иваизуми подходит со спины, снимая куртку и бросая на спинку стула. Ойкава не сразу понимает, что вопрос адресован ему. Только после деликатного вопроса бармена: «Ойкава-сан, это ваш знакомый?» — актер отрывается от перекатывания стакана по стойке, поднимая на Хаджиме пьяные глаза. — О-о, — выходит слишком протяжным, — детектив-чан! — Иваизуми уже жалеет о принятом решении. — Вы чего здесь? — Было по пути. — Ойкава кивает и улыбается, продолжая стучать туфлей по стулу. — Я могу присесть? Или это место зарезервировано для вашей ноги? Актер тихо смеется, отодвигая ноги всего на пару сантиметров. Они все также закинуты одна на другую, смотря коленями прямо в сторону Хаджиме. Он случайно задевает их своей, ощущая, как под ребрами трепещит давно забытое чувство неловкости от первого прикосновения. Иваизуми ловит на себе взгляд бармена, после которого обычно рождаются сплетни. Ему любопытно. Какой-то парень запросто подсаживается к известному актеру в баре, время близится к полночи, уже никак не получится списать на деловую встречу, особенно после: — Ива-чан, составишь мне компанию? — Ойкава улыбается. По-пьяному развязно и чертовски обаятельно. Из-за этой улыбки Хаджиме даже не обращает внимание на фамильярное прозвище. — Сегодня здесь жутко скучно. — Парень, этот стакан скоро лопнет, если ты не перестанешь его протирать. — Иваизуми не очень хочет превратиться в мишень папарацци, а тем более не хочет собирать потом по участку желтую прессу с его лицом на первых страницах, поэтому пользуется первым правилом всех преступников — избавляется от свидетеля. — Что будете пить? — Бармен попадается сговорчивым, и намек понимает с первого раза, убирая стакан под стойку. — Двойной виски не разбавленный. — Односолодовый или Джек Дениелс? — Пожалуй, в список «почему этот бар не по карману Иваизуми Хаджиме» этот вопрос станет третьим. — Суна, не пугай так детектива. — Ойкава добивает остатки одним глотком, возвращая стакан на стойку. — Налей два двойных односолодовых, только мне со льдом. Плеск сорока градусов по хрусталю. Перезвоном янтаря заполняется ровно наполовину. Виски мажет по носу спиртом и даже без первого глотка жжет в глотке алкогольными парами. Холодный янтарь дребезжит кубиками льда и подкатывает к губам; мягкое послевкусие горчит на языке и раскатывается по небу. Первый глоток расслабляет Иваизуми, а для Ойкавы любой может быть финальным. В его пьяных глазах, отдающих в этом тусклом освещении чем-то чайным и терпким, читается откровение. Ойкава без масок, с раскрасневшимися от выпитого щеками и растрепанной прической, кажется совершенно другим человеком. Он смотрит из-под приспущенных ресниц то ли на Иваизуми, то ли сквозь него, подпирая рукой со стаканом голову. — Вы часто здесь бываете, Ойкава-сан? — В баре душно. Хаджиме смачивает пересохшие губы еще одним глотком виски, и тот приятно дерет горло, оставляя дымное послевкусие. — Обычно захожу, если не могу уснуть. — Для такого пьяного взгляда у Ойкавы на удивление трезвый язык. Он говорит спокойно, не заикаясь и не запинаясь. Иваизуми даже прикидывает, насколько натурально можно сыграть алкогольное опьянение. — Знаете, даже после таблеток не так крепко спится, как после хорошей дозы алкоголя. Иваизуми не знает нахрена вообще нужны снотворные. Он отрубается моментально, стоит только его телу оказаться в горизонтальном положении. — Я тут не один, кстати. — Ойкава резкого оборачивается, едва не сшибая один стакан из своего победного ряда. — Тадаши-чан, Тсукишима, сегодня не ваша очередь тащить меня домой! — Ойкава машет рукой с какой-то дурацкой ухмылкой на лице. Так и хочется ухватиться пальцами и хорошенько потянуть за щеку. Иваизуми пытается понять, кому машет актер, среди десятков лиц находя два знакомых. Сценарист и оператор с киностудии, которых они опрашивали после первого убийства. Парни неловко кивают в ответ, быстро возвращаясь к своим напиткам. — Вы напивались до такой степени, что вас тащили домой? — Всего пару раз, — вздыхает Ойкава, возвращаясь в исходную позицию: стакан прижат к виску, локоть на стойке, а он сам в финальной стадии опьянения. — Но обычно я сам добираюсь. Иваизуми хочет добавить: ползком. Но вместо этого спрашивает: — Вы живете где-то поблизости? Ойкава кивает и снова прикладывается к стакану. Янтарь переливается у самого края его губ, и Иваизуми снова тянет облизнуться. Это напасть. Иваизуми уже давно не шестнадцать, чтобы удивляться или смущаться. Тело, расслабленное алкогольными парами, резонирует на каждое движение Ойкавы. Актер будто догадывается обо всем, читает Хаджиме, как открытую книгу, скользя пьяным взглядом по лицу, и уводя его куда-то ниже. — Вас проводить до дома? — Вырывает быстрее, чем успевает сообразить Иваизуми. Кажется, сегодня у него вечер спонтанных решений. — А вы предлагаете, как детектив или как Иваизуми Хаджиме? — Ойкава перекидывает ноги с одной на другую, задевая коленом штанину Хаджиме. — Потому что приглашение я приму только от второго. — Мой значок при мне, но рабочий день давно закончился. — От взгляда Ойкавы у Иваизуми пересыхает в глотке. Он откровенней голого тела на измятых простынях, врезается в мысли калейдоскопом картинок, в которых мелькают искусанные губы и взмокшая спина. Иваизуми нужно чем-то занять мысли хотя бы на одну ночь. Забыть о Мари, о разводе, о парочке не раскрытых дел, висящих на шее мертвым грузом, об этом маньяке-эстете с его фантазиями. Если нормально выспаться ему не дают, так пусть хоть дадут потрахаться от души. В студенчестве он никогда не задумывался, что там у кого между ног. Хаджиме было важно только одно: влечение. Если при одном взгляде на человека срывает тормоза со всеми этими мурашками по спине и тянущим чувством под ребрами, — это твой человек. С Мари все было намного сильнее. Иваизуми с первого взгляда ушел с головой в прорубь, и барахтался там десять лет, сначала в поисках любви, а потом — выхода. С Ойкавой тормоза не срывает. Возраст берет свое, и гормоны бьют в голову уже не битой, а какой-то ракеткой для настольного тенниса. К тому же, — Иваизуми ловит чужой взгляд на своих губах и улыбается, — любопытно. Каково это, переспать с известным актером? Даже если он будет пьян в стельку, а ты внутренне разбит. — Никогда бы не подумал, что вы умеете флиртовать, детектив. — Звучит обидно, в конце концов Иваизуми был женат. Ойкава болтает в стакане виски, стуча льдинками по хрусталю, и выпивает одним глотком, даже не морщась. Стакан отправляется в ряд своих пустых собратьев, блестеть тающим льдом в тусклом освещении. Иваизуми не отстает, выливая в глотку оставшуюся половину, чувствуя, как немеет язык и кровь сильнее шумит в висках. Один стакан для легкого опьянения; то ли Иваизуми слишком устал, то ли виски попался слишком крепкий. Пока Иваизуми вызывает такси, — в чужом телефоне получается разобраться не с первого раза, — Ойкава закуривает, плечом прислонившись к стенке. Распахнутое пальто трепыхается на февральском ветре, но Ойкава, кажется, совершенно не чувствует мороза. Тоору ведет от выпитого, — Хаджиме уже дважды ловил его за ворот, — лицо раскраснелось, а глаза бесстыже следят за каждым движением. Под таким взглядом Иваизуми и сам закуривает, — ждать такси еще пять минут, — другой рукой придерживая Ойкаву за высокий ворот. Прикосновение ненавязчивое, — еще не объятия, уже не рукопожатие, — но ладонь Хаджиме потеет, хотя асфальт блестит изморозью. — Ты такой надежный, Ива-чан, — с пьяной усмешкой, растягивая гласные, говорит Ойкава и запрокидывает голову назад, затылком касаясь ладони Хаджиме. От резкого движения его ведет назад. Тоору едва не валится в руки Иваизуми, в последний момент успевая ухватиться за ручку двери. — А я такой пьяный. — Смеется актер, закрывая лицо ладонью. В такси они едут молча. Повисшая тишина подкармливает собственными мыслями, которые Иваизуми хочет послать подальше, но пока не выходит. Это неловко. Утром они пересекались на месте преступления, где Хаджиме вел привычное расследование, с допросами и подозрениями, а вечером они едут в одном такси, соприкасаясь коленями, и уже знают, чем закончится ночь. Ойкава, откинувшись на спинку, смотрит в окно, — мимо пролетают небоскребы и торговые центры, неоновыми огнями стелется подмерзшая дорога. Таксист, видимо, подумал, что Ойкава заснул, деликатно поинтересовавшись, не убавить ли музыку. — Все в порядке, — отвечает Ойкава с этой елейной улыбкой, — спасибо за беспокойство. — Выдает без единой запинки. Если бы Хаджиме не видел ровный ряд пустых стаканов, никогда бы не поверил, что Тоору в стельку пьян. Если бы все преступники были актерами, полиции пришлось бы трудно. — Извините, — неловко мнется таксист, стреляя глазами в зеркало заднего вида и попадая точно на Иваизуми, — могу я взять у вас автограф, Ойкава-сан? Моя дочка большая ваша фанатка. — Конечно. С радостью! — Актер забирает протянутый блокнот и ручку, — как зовут вашу дочурку? Все-таки это жутко, — думает Иваизуми, наблюдая за сверкающей улыбкой Ойкавы, — настолько быстро менять маски. Такси тормозит возле очередного небоскреба, этажей в котором, наверно, больше, чем во всем спальном районе Хаджиме. Ойкава радушно прощается с таксистом, пока Иваизуми открывает перед ним дверь, подыгрывая образу охранника, за которого водитель наверняка его принял. В лифте играет какая-то классика, из всего оркестра разобрать можно только рояль и скрипку; двери медленно ползут навстречу другу другу, замыкая их в зеркальном пространстве. Датчик на экране отсчитывает этажи. Ойкава нажал двадцать второй. На третьем Ойкава ловит в отражении взгляд Иваизуми и улыбается, когда тот делает шаг вперед. На пятом отступать уже больше некуда: Тоору зажат между поручнем и Хаджиме. На восьмом Иваизуми чувствует холодные пальцы на своем затылке и горячее дыхание на щеке. На одиннадцатом они целуются. Медленно и с привкусом табака. У них обоих привычка не закрывать глаза, только немного щурится и наблюдать за чужими эмоциями. На пятнадцатом Иваизуми прячет свои руки под пальто Ойкавы, проводит пальцами по спине, чувствуя напряженные мышцы. На двадцатом Тоору запрокидывает голову, ударяясь макушкой о зеркало, и гулко выдыхает, пока Хаджиме выцеловывает его шею, сжимая в руках крепкую задницу актера. На двадцать втором двери открываются, и они стоят в разных концах лифта, будто ничего не было, не считая пару краснеющих засосов, с которыми у Ойкавы на утро будут проблемы. В молчании до дверей, а в темноте коридора — шуршание одежды и слишком громкие звуки поцелуев. Ойкаву штормит. Он запинается о свою же обувь и не падает только благодаря Хаджиме. Это секс на одну ночь, думает Иваизуми. Можно забыть о чашечке чая для приличия, можно забыть о нежности и аккуратности, можно забыть о привязанности и желательно больше никогда о ней не думать. И поцелуи отдают не горечью табака, но горечью единственной ночи. Под ними скрипит кровать. В спальне панорамные окна на всю стену и отсветы далеких фонарей на автострадах разливаются одинокими полосками. — Ива-чан, — сонно или пьяно тянет Тоору, пока Хаджиме расстегивает его рубашку, — я никуда не уходил. Когда убили Кагеяму, я не уходил со студии, я уснул в гримерке. Иваизуми тормозит, поднимая взгляд на полусонного Ойкаву. Он умиротворенно улыбается, сжимая в пальцах водолазку Хаджиме: — Кто-то подмешал мне мое же снотворное в кофе, — и засыпает со словами, — защити меня, Ива-чан. Кажется, потрахаться у Иваизуми сегодня тоже не получится. Слова Ойкавы, как холодная вода — действуют отрезвляюще, прогоняя разом и опьянение, и возбуждение. Перед глазами картины жестоких убийств, но вместо лиц жертв он видит умиротворенное лицо Ойкавы, перемазанное кровью. Но в груди, под пальцами, бьется чужое сердце, напоминая, что оба они еще живы и, кажется, оба очень устали. В темноте квартиры Иваизуми находит кухню, а вместе с ней пепельницу на круглом стеклянном столике. Курить в первом часу ночи становится чем-то обыденным. Ложиться ближе к двум — давно вошло в привычку. Но в итоге Хаджиме добился чего хотел: спать он все-таки будет в кровати. Сигарета горчит, а от виски начинает сушить во рту. В голове приятной тяжестью играет дремота, а губы все еще горят от недополученных поцелуев. Эта ночь могла закончиться как угодно, а закончится привычным ничем. Иваизуми возвращается в спальню, стягивая на ходу водолазку, решая все же оставить джинсы на месте. Голую кожу приятно холодят чистые простыни, пахнущие чужим парфюмом. Хаджиме лежит на боку, наблюдая за спящим Ойкавой. Сколько правды было в его последних словах? Мог ли кто-то подсыпать ему в кофе снотворное и какого хрена он решил сказать об этом сейчас? Иваизуми переворачивается на другой бок, удобней подминая под голову подушку. Хорошо бы спросить, нахрена он вообще пошел в ванный павильон, когда мог просто зайти в туалет. Мысль тупым лезвием полосует по горлу, заставляя сердце забиться быстрее. Иваизуми подрывается с кровати, пытаясь осознать, путает его воспоминания алкоголь или же он не заметил очевидного. На записях с коридорных камер возле павильона, где убили Кагеяму, не было Ойкавы.***
Все мышцы тянут от приятной истомы. Кажется, тело медленно погружается во что-то приятно-горячее, уходит все глубже, где совсем не слышно звуков. В голове путаница из мыслей, воспоминаний и чувств. Все лица смазаны, есть только ощущения, прикосновения, но не тактильные. Прикосновения душ, теплое и вязкое. Как свежая кровь. Этой кровью залита яркая майка с номером десять, она похожа на кетчуп, не настоящая. Ей перемазаны рыжие волосы и лицо с закрытыми глазами. Выглядит не натурально, кровь хочется стереть, но стоит только прикоснуться, и она уже на твоих руках. Вот они залиты уже по локти, по плечи, по шею, ловишь последний вдох прежде чем она заливает тебе нос. Куроо закашливается, выныривая из горячей воды. Этот день выдался настолько выматывающим, что он отрубился в ванной спустя минут пять, едва не захлебнувшись. Зато умер бы красиво: в глубокой ванне, полной пены с недопитым бокалом красного вина. Правда, вторую смерть в ванной уже можно счесть за тенденцию. Телефон отзывается тихой вибрацией на соседней тумбе. Тетсуро уверенно выдерживает первые десять секунд, чтобы не взять трубку, повторяя как мантру «мой рабочий день закончен», но на одиннадцатой тянется к телефону. Кенма. Куроо пару раз моргает и даже умывает лицо свободной рукой, чтобы окончательно убедиться, что он не спит. Но на экране входящим звонком все еще высвечивается Кенма, и Тетсуро тут же поднимает трубку. — Чем обязан в такой час? — Довольно мурлычит Куроо в трубку, смывая пену с груди. — Куроо-сан, вы дома? — Голос у Кенмы встревоженный, если не сказать напуганный. Улыбка сползает с губ так же медленно, как и пена с кожи. — Я недалеко от вас. Могу я зайти к вам? — Последние слова — почти шепотом в трубку. — Что случилось, Кенма? — Куроо встает, едва не поскальзываясь, шустро выбираясь из воды. — Мне кажется, за мной следят.