***
Парой в восемь утра была методика преподавания — очень важная лекция, если ты собираешься развивать свои педагогические навыки. А особенно, если готовишься стать преподом, кем уже несколько лет, начиная с десятого класса школы, собирался стать этот Женя. Тогда какого, извините, черта, он постоянно пропускает первые пары, особенно если это тема его специализации? Вова понятия не имел. Даже он посещал эту лекцию не потому, что собирался стать учителем, а потому, что ему было жуть как интересно. Ну и еще одно: давать затем конспекты с урока непутевому Онегину, который очнется от своего глубокого сна лишь в начале сессии. Нет, что это за издевательство над несчастным Ленским? Почему он должен подтягивать этого парня по его же, черт возьми, предметам? Ленский вообще будущий переводчик, не имеющий никакого отношения к подросткам, бедным подросткам, которым потом Евгений Онегин, — учитель, — будет со своим ярым энтузиазмом рассказывать про Александра Македонского! Не дай бог, он еще стулья о пол будет разбивать в порывах страсти, как писал Николай Васильевич Гоголь… Так самое главное и самое, дьявол, неприятное то, что обаятельный Евгеша — любимчик, между прочим, всех преподов на филфаке, — считает, что Вова вообще его личный секретарь: «принеси то», «купи в столовке это», «покажи эссе», «дай ручку», «вырви листик из тетради» и так далее. А они вообще были друзьями с ним? Да кузькина мать лишь знает это! Учитывая их взаимоотношения, Ленский бы это так не назвал: они и конфликтовали, задевая друг друга словесными остротами, и обнимались, чуть ли не крича, какие они друзья навсегда. Не будь Ленский тем, кем являлся, он бы уже давным-давно послал бы Онегина в самую глубокую задницу в мире, но… Но не мог. Не мог, блин, совершенно ничего с собой поделать. В самом укромном уголке своего сердца Ленский гордился тем, что Женя почитает его своим вниманием, и иногда ему было очень жаль Танечку Ларину, безнадежно влюбленную в холодного, наглого и циничного Эгоиста с большой буквы. Брр… Но, конечно же, Вова признавал: Онегин хоть и был ленивым, недовольным и иногда очень вредным, с ним можно было поддержать такую увлекательную беседу, что от пылкого разговора Ленскому надо было еще пару часов тушить в душе огонь. А спорить с ним — одно удовольствие! Слушать непоколебимые аргументы, долгую страстную речь и таять в этом голосе с до одури приятной хрипотцой... Часто Ленский даже забывал, о чем он так долго спорил с Женей потому, что внутри него все так… сильно горело. Но не оттого, что он хотел любым способом отстоять свою правоту. Наверное, он даже знал, что каждый раз Онегин с самодовольной ухмылкой одержит над ним победу, но… просто говорить с ним было для Вовы безумно приятным занятием. А еще ходить с ним домой, точнее доходить до метро, — далее их пути, точнее, ветки, расходились, — спокойно шагать рядом с высоким красивым юношей нога в ногу, почти касаться его крупной широкой ладони своими пальцами, но вовремя одергивать руку и по уши краснеть, смахивая все на то, что «просто холодно»; недовольно ворчать, когда Онегин нахально забирал один наушник из уха Вовы, чуть склоняясь, чтобы не вырвать второй, и усмехался: «Опять Земфира?», «Мария Чайковская? Тебе не надоело?». А затем Женя слышал мычание «Нет!» и сразу же возвращал наушник. Но, черт, как хотелось, чтобы он сел рядом с Ленским, щекоча щеку своим дыханием, и слушал ту же самую музыку, которую так любил Вова. А еще этот парень всегда ходил без шапки (когда Володя укутывался шарфом, надевал свитера под пуховик, чуть ли не шапку-ушанку дедушки и варежки из козьей шерсти), почти нараспашку, а в Питере в феврале была такая жуткая погода, что Ленский буквально обижался на Онегина за то, что он «не следит за своим здоровьем». Правда, он не говорил ему, что, блин, боится, что тот подхватит воспаление легких, менингит или еще какую-нибудь дурацкую болезнь, а просто шутил на тему «мне опять придется таскаться на твои занятия и фоткать записи!». Каким же Онегин был… потрясающим. Точнее, дураком. Или этим дураком был Ленский? Разве не дурак — сталкерить страницы Жени во всех соцсетях, понимать, когда он ложится спать по метке «заходил в какое-то там время», ревниво глядеть на фотографии с его друзьями на тусовках и беситься, когда Онегин при нем пьет пиво или курит. А еще чувствовать, как дыхание, мать его, спирает, а сердце делает реверанс в груди, причем настолько неловкий, что от его ударов о стенки готовы были рухнуть все ребра, когда Женя сонно входит в аудиторию и направляется на свое привычное место: рядом с Ленским. Но иногда он садился с другими, и у Володи так горячо и одновременно больно было внутри, словно его предали самым подлым способом. В такие моменты он зарывался в учебники, ни в коем случае не смотрел в сторону шутливо флиртующего с девушками Онегина, хотя… вместо того, чтобы строчить конспекты, он писал, черт, стихи. Стихи! Причем не такие, как «травка зеленеет, солнышко блестит», а нечто… чувственное. Словно он был по гланды влюблен.***
— Привет, Вов. Ленский даже вздрогнул, замерев на пару секунд в немом ожидании чего-то. Он нервно скользнул взглядом сверху вниз на своего сокурсника, того самого Онегина. Они оба остановились, сверля друг друга глазами, — Вова стоял на одну ступеньку выше Жени, держась ладонью за широкие мраморные перила лестницы, ведущей на первый этаж института. Онегин был к нему почти вплотную, и Владимир неловко чувствовал, как от лица внезапно отлила краска, будто все жизненные силы покинули его, а потом вдруг с такой же резкостью прилила, покрывая ранее бледнющие впалые щеки лихорадочными алыми пятнами. Разум заполнил туман, непроглядный, тягучий и плотный, и глубокие, янтарно-медовые глаза Онегина сверкали в нем, как спасительный маятник, а может, и губительный… Зачем так внезапно появляться, ну? Любой бы зарделся, если вот так нежданно нарушать личное пространство! Боже, Онегин, отойди. Отойди, пожалуйста. Ведь Вова самостоятельно не сможет это сделать. Кажется, если Женя сейчас не отодвинет свое, боже, самое восхитительное лицо от лица Ленского, то… то… — Дашь конспект? — Что? Да… да. И в кого же влюблен наш Вова? Без понятия. В Олечку, наверное.***
Было скользко. Гололед. И эти дурацкие ботинки на тонкой гладкой подошве… Вова всеми силами пытался не хвататься за локоть Онегина с непоколебимым выражением лица. Женя шел рядом, снова без шапки, но Володя смог его убедить застегнуть пуховик по горло, уткнув капюшоном («если ты не сделаешь это, я порву все то, что писал своими же руками! И хер тебе, а не зачетка!»). Ребята шли в местную кофейню за горячими напитками, ибо в университетских автоматах… в общем, наш Ленский был великим ценителем кофе, поэтому сам не пил ту жижу из громоздкой машины и Жене строго настрого указал не делать этого. И почему в тот момент глаза Онегина слезились от смеха? Вова что, походил на идиота? Может быть, но зато теперь, к радости Володи, у них образовалась маленькая традиция: всегда во время их общего свободного окна заглядывать в Старбакс. Но в этот раз погода была более чем «не очень», и именно такую Ленский терпеть не мог, прямо как тыквенную кашу и изюм в сдобе. Онегин искоса улыбался, поглядывая на неловкого и неуклюжего Вову, и в итоге предложил ему свою руку. Уж слишком он был забавен в своем старании не грохнуться лицом в талый снег. Ленский недоуменно хлопал ресницами, глядя на выставленную ладонь с тонкими музыкальными пальцами и покрасневшими от холода острыми костяшками, даже забыл о своих попытках идти ровно и поскользнулся, наваливаясь на Онегина. В одно секундное мгновение, оба, тщетно пытаясь удержать хрупкое равновесие, навзничь рухнули в тающий сугроб, схватившись друг за друга как за последнюю спасительную соломинку. Потребовалось немного времени, чтобы осознать, в каком странном положении они находятся. Онегин, испытывая приступ умиления, увидел, как красиво запутался в черных угольных кудрях Ленского снег, и на самых кончиках дрожащих ресничек оказалась мелкая снежная пыль. Его лицо было испуганно-белое, прямо как девственный нетронутый снег где-то в далеком лесу, однако скулы легко порозовели и… господи, он был таким милым, что у Онегина, нависшего над ним, защемило сердце, и губы странно пересохли. Этот наивный запуганный и смущенный вид был слишком манящим, чтобы быстро отстраниться. — Слушай, прости… — начал шептать Вова, устремив ясный взгляд прямиком в глаза Жене. Однако, быстро замолк, когда Онегин применил попытку подняться. Вновь протянул тому руку, через секунду ощущая мягкую ладонь в своей. И до самого Старбакса они шли, осторожно переплетя пальцы между собой.