Der Mond geht auf, ich bin bereit
Bereit von dir zu scheiden
Es spannt sich zwischen uns ein Band
Wir müssen es zerschneiden
Küss' mich, als wär's das letzte Mal
Oomph!, “Als Wär's Das Letzte Mal”
Интегра шла по подземному коридору и, пожалуй, впервые в жизни не знала что говорить, что делать и как теперь быть. Потому как что можно было сказать, когда всё кончено? Она превратилась в вампира, и пути назад нет. Даже философский камень её теперь не спасёт, даже та страшная колдовская книга с нижнего уровня. А даже если бы она могла дать какое-то решение — Интегре не хотелось знать. С неё было достаточно тёмной магии, достаточно тайн и заклинаний. Всё это приносило в конечном итоге лишь разрушения. Она заключила сделку с демоном. Не с привычным, пусть и чудовищным, но в какой-то мере уже родным вампиром Алукардом, а с кем-то, живущим в нём, и неизвестно было, что представляло из себя это создание тьмы и каковы его истинные цели. Итог один — она теперь связана с ним узами кровного договора. И никто уже не сможет заменить её, потому что Ник мёртв. Отныне она вынуждена нести это тяжкое бремя одна. Вечность. Потому что она теперь не сможет даже умереть. Да, вампира можно убить, и ей сейчас очень хотелось умереть, потому что нынешняя форма существования была ей отвратительна. Но кто тогда останется тут, в мире людей, сдерживать это цепное чудовище? Единственный выход… Она чуть нахмурилась, на секунду сбив шаг. Потом решительно зашагала дальше, изменив цель своего пути. Ведь её отец (или дед?) каким-то образом сумел усыпить Алукарда на долгие годы. И он бы спал дальше, если бы она, Интегра, не пробудила его своей кровью. Возможно, он просто уснул тогда от голода. Вероятно, следовало просто запереть его в подвале?.. И остаться с ним самой. Иронично — закончить тем, с чего всё было начато. Отдать ему всю свою отравленную кровь, как обязывал договор. Медленно, мучительно угасать рядом с ним, глядя, что он тоже угасает и засыпает. А дверь их общей темницы будет вечно охранять Виктория. Чтобы больше никакой глупец не смог зайти и вновь разбудить монстра. На развилке она повернула в левое крыло и сразу увидела конец коридора — дверь в склеп Алукарда. Её невыносимо острое зрение теперь не оставляло никаких сюрпризов. Как не стало открытием и то, что Алукарда, судя по всему, не было в его комнате. Одна из дверей коридора оказалась чуть приоткрыта словно в ненавязчиво приглашающем жесте, и это была дверь ритуального зала. Войдя туда, она увидела, что не ошиблась. Алукард стоял посреди зала, будто нарочно, в самом центре нарисованной на полу пентаграммы, обращённый лицом к двери, но смотрящий в пол. Он поднял голову при её появлении. В зале снова горели свечи. — Зачем ты здесь? — спросила Интегра без выражения, плотно закрывая за собою дверь. — Хотел ещё раз взглянуть тебе в глаза при свете. Интегра криво усмехнулась и приблизилась к нему. Встала прямо перед ним в центре пятиконечной звезды. — Смотри. Нравится? Алые горящие глаза встретились с такими же — алыми и горящими, словно в зеркальном отражении. Вместо ответа Алукард вдруг протянул руку, чтобы коснуться её лица. Интегра зло прищурилась и резко отступила назад, не давая дотронуться до себя. — Что такое? Ты ведь не боишься меня. Я тебе настолько неприятен? — Это не имеет значения, — Ингера отвернулась. — Мы связаны узами договора на крови. Мне некуда от тебя деваться. — Жалеешь? — в его голосе прозвучала холодная насмешка и что-то ещё. Скрытое напряжение. Словно насмешка была лишь ширмой. Дырявой ширмой. — Да, — просто ответила Интегра. — Мой наследник мёртв, мне некому теперь передать тебя. Теперь ты вынужден будешь служить мне одной до скончания веков. — Звучит не так уж плохо. — Вот как? — колко бросила она, начиная закипать. — Тебя всё по-прежнему устраивает? — Почему бы и нет? — по его голосу невозможно было понять истинного отношения, но оборачиваться она по-прежнему не хотела. — Перемены не всегда к худшему. — Вот только моя кровь тебе вряд ли придётся теперь по вкусу. И мне придётся расплачиваться с тобой невинными людьми. Вечность. В бессильной ярости она сжала кулаки — в который раз за этот бесконечный день?.. И вдруг услышала тихий шелест ткани — Алукард приблизился к ней со спины. — Скажи мне, Интегра, ты больше не чувствуешь боли? У тебя больше не болит спина, не мучает головная боль, нет чувства слабости? Она напряжённо молчала, сразу поняв, к чему он клонит. — Ты думала, что со стороны не видно, как ты мучаешься? Я каждый день чувствовал запах твоей боли, как чувствую запах страха от других. Теперь его нет. Теперь ты совершенна. И так будет всегда. Он наклонился к самому её уху. — Разве это не головокружительно, разве не заманчиво? — вкрадчиво прошептал он. — Достичь главной мечты всего человечества. Стать бессмертной и идеальной. Она стиснула зубы и вскинула голову, нечаянно коснувшись его волос. Но осталась стоять на месте. — Никто не должен жить вечно. Особенно такие, как мы. — Это правда. Она снова услышала за спиной шелест плаща — Алукард отошёл. — Что может быть хуже идеала? Это стагнация, которая даже хуже регресса. Медленное разложение в застывшей навеки форме. Для человека бессмертие — проклятие, потому что это против его природы. Он должен развиваться и угаснуть, пройдя свой путь до конца. Должен пройти все этапы взросления, совершить необходимые ошибки и открытия, принять старость и умереть, когда придёт его срок, желательно оставив по себе некую память, которая пригодится следующему поколению. Просто умереть без всяких полумер, и ничто не должно нарушать этот путь. Если этот естественный процесс нарушается, душа застывает на месте, как застоявшаяся кровь. А застоявшаяся кровь остывает, густеет и наконец начинает гнить. Смерть души хуже смерти тела. Не страшно, если оно умрёт; страшно, если дух погибнет, а тело останется жить. Мало того, что сама по себе вечность — невыносимое бремя, так вечность чудовищем — худшее наказание. Каждый, кто выбирает отступить от человеческой природы, обрекает себя на изощрённое проклятие. Интегра порывисто обернулась. Алукард снова стоял в центре пентаграммы и смотрел себе под ноги. — Только у меня не было этого выбора! — в бешенстве закричала Интегра. — Я вынуждена остаться существовать в этом мерзком состоянии, чтобы присматривать за тобой, потому что больше некому! Я заключала сделку с вампиром Алукардом, а кто ты? Назови себя, демон! — Его больше нет. Ты заключила сделку со мной. Интегра растерянно замолчала. Очередная ложь? Уловка? — Скажи мне его имя, — потребовала она. — Тебе не нужно его знать, — резко ответил Алукард. Взгляды их скрестились, и Интегра поняла, что настаивать бесполезно — он не скажет. — Достаточно того, что он покинул меня и больше не вернётся, потому что получил свою плату. — Какую плату? Алукард на это криво усмехнулся. — Как вижу, ты уже догадалась, что твой дорогой незабвенный предок сделал со мной. Он превратил моё тело в сосуд для демона, не изгнав прежде мою душу, и демон медленно уничтожал её долгие годы. По крупицам, по песчинкам, по пылинкам лишая меня человечности, что ещё оставалась в графе Дракуле. Впрочем, я давно перестал быть Дракулой. Я стал рабом Алукардом, получив перевёрнутую, исковерканную версию моего имени, вывернутую наизнанку суть и будто в насмешку — мантию католического кардинала. Инквизитора. Он раскинул руки и глумливо поклонился, и полы красного плаща взметнулись у его ног. — Вместе с кровью я выпиваю душу. Поэтому все, кого я убил, так и остались во мне. Помнишь, когда я вернулся, я сказал, что избавился от них всех? Я отдал их ему. Всех убитых, что поглотил за долгие годы моей не-жизни, передал ему в обмен на мою свободу. Интегра ошеломлённо переваривала сказанное. Могло ли всё сказанное быть правдой? — И он принял их, забрал все, кроме одной. Моей собственной. Вернее, того, что от неё осталось. Видишь ли, когда-то я впустил в своё сердце тьму, и она постепенно заполнила меня. Я стал чудовищем с точки зрения морали. Но человеческая душа бессмертна, и демон во мне лишь подавил, вытеснил её на самое дно, но не смог заменить собой полностью и уничтожить до конца, сжав в бесконечно малую песчинку, которая к конце концов утонула в непроглядной тьме. Я забыл о её существовании. Но иногда, очень редко, она давала о себе знать. Он смотрел на неё бесконечно устало, и по сравнению с этим её смертельная моральная и физическая усталость была ничем. Адское пламя в его глазах угасло, теперь там была холодная вселенская пустота. — Я больше не знаю, кто я. Моя ярость была его яростью, моя несокрушимость — его заслуга, стремление жить любой ценой — его натура. Он не давал мне умереть. Он заставлял меня регенерировать. Его воля к жизни была неистребима, как у животного, движимого инстинктом самосохранения. В нём не было того, что присуще человеку, — способности выбрать смерть в том случае, когда она лучше жизни. Как всё это было непохоже на его обычную риторику. Не было полных огня рассуждений о неоспоримой ценности жизни и о стремлении выжить любой ценой как о величайшем качестве сильной личности. В нём действительно будто что-то надломилось, изменилось, и теперь он казался опустошённым и утомлённым долгой бессмысленной не-жизнью. И тут Интегра разозлилась. Выходило, что она зря боялась его всемогущества — ведь без силы демона он уже не так силён, зол и неуязвим. — Зачем ты вынудил меня пойти на эту сделку? — жёстко спросила она. — Не я тебя вынудил, — пожал плечами Алукард. — Тебя вынудили твой страх и желание контроля. — Но ты подталкивал меня к этому, заставил меня поверить, что иначе тебя контролировать нельзя! — Я хотел узнать, сможешь ли ты мне довериться. Откровенно говоря, мне было очень интересно. И результат меня не разочаровал. Она сжала челюсти, потом зло процедила: — Проклятый манипулятор. — Не сердись, Интегра, — примирительно улыбнулся он. — Что ещё остаётся делать бессмертному существу, которое уверено, что ничего нового в своей бесконечной жизни уже не увидит? Будь снисходительна к моей попытке немного скрасить вечность. — И что тебе дало это знание? — О, очень много. То, чего я и не чаял дождаться, — тихо проговорил он, глядя на неё пылающими глазами. От этого взгляда, от непривычно мягкого тона у неё будто встал ком в горле, и она утратила всякое желание продолжать тему. — Ты ведь могла просто запереть меня в гробу и замуровать в подвале. Ты могла найти способ, как меня убить — в тех книгах, что ты читала, ты нашла бы ответ, не сомневаюсь в твоём уме. Но ты не сделала этого. Почему ты не избавилась от меня? Она молчала. — Почему ты не выбрала безопасный способ исключить меня из своей жизни? — он шагнул в её сторону и начал неторопливо приближаться. — Почему ты ждала меня столько лет? Почему ты не вышла замуж, Интегра? Не родила прямого наследника? — Не твоё дело. Он остановился и осклабился с неприятно понимающим видом, и ей захотелось ударить его. Обычное человеческое желание — бить за оскорбительную ложь или обидную правду. Когда нечего возразить. — Что же ты вернулся так поздно? — с вызовом спросила она — Для меня перестало существовать понятие времени. Это длилось миг и одновременно вечность. Только когда я почувствовал, что окончательно пуст, я вернулся сюда. Потому что другого пути у меня не было. Я переступал черту смерти — и там, впереди, нет ничего. Ни ада, ни рая, только тьма. Пустота. Забвение. Отсюда нет иного выхода, кроме как исчезнуть в небытии. И я почти готов был его принять, но что-то ещё держало меня здесь. И вот я вернулся, и что увидел? — он расхохотался, но не злобно, а весело. — Ты попыталась меня застрелить. А потом улыбнулась мне. Пожалуй, оно того стоило. Она не нашлась, что ответить на это. В последнее время так много вещей ставило её в тупик, что она смертельно устала от этого. И больше не пыталась держать лицо. — Наверное, единственное, — продолжал Алукард, неспешно удаляясь от неё в излюбленный центр пентаграммы, — что я могу сделать для тебя во искупление того, что разрушил твою жизнь — это освободить тебя. Убей меня, Интегра. Он остановился и прямо посмотрел ей в глаза без тени лукавства. Интегре показалось, что она ослышалась. — Ты? Просишь о смерти? Только сейчас она обратила внимание, на что он постоянно смотрел у себя под ногами. Опустив взгляд, она увидела лежащий на полу брошенный здесь с прошлого ритуала кинжал, которым она резала им обоим руки. Ритуальный клинок, отлитый из тридцати трёх серебренников, омытый кровью Иуды и заклятый именем Христа. Могущий убить любого вампира и демона. — Я устал, — равнодушно прозвучал в глухой тишине подземелья голос Алукарда. — В вечном существовании нет смысла. Скучно убивать только ради того, чтобы жить самому. Я ждал, я надеялся встретить достойного противника, который прервал бы мой затянувшийся сон, но его нет в этом мире. Я думал, им станет безумный майор, но это оказалось лишь одержимое властолюбием закомплексованное ничтожество. Как и прочие вампиры — они жалкие. Большинство выбрали смену своей сущности из-за желания обрести силу или из страха смерти. Они достойны лишь презрения. А я живу словно во сне и никак не могу проснуться. — Почему же ты продолжаешь существовать? Что мешало тебе убить себя раньше? — Я не могу сделать это сам. Это идёт вразрез с моей природой. — Тогда что мешало попросить сделать это кого-нибудь? — Чудовище может убить только человек, но за всю свою нежизнь я не встречал достойных сделать это. Я могу принять смерть только от равного мне. И я прошу тебя — убей меня, Интегра. — Ты забыл, — жёстко напомнила она. — Я больше не человек. — Ты не отказалась от своей человеческой сути. Не предала себя, совершив тот выбор, который делает каждый новый вампир. Даже сейчас, оказавшись в безвыходном положении, ты не принимаешь свою участь и не смиряешься с ней. — Я давно утратила человечность, — возразила Интегра. — Я убила впервые в тринадцать лет. И не монстра в прямом понимании этого слова, а человека, своего собственного дядю. Пусть мерзкого, подлого, с чёрной душой, но всё же человека. С того прекрасного начала карьеры на моих руках осело немало крови тех, кого я убила не лично, а с твоей помощью. Она не сетовала, а лишь констатировала факт. На её стезе по-другому бы и не вышло. Невозможно остаться святой, убивая убийц. Не зря говорят — убивший дракона сам станет драконом. — Да, я это помню, — кивнул Алукард, и на его лицо легла тень воспоминаний. — И в ту нашу первую встречу твоя кровь пробудила меня. Я сразу понял, что мы похожи. Ты открыла свою душу тьме, как это сделал я однажды. Но она не уничтожила твой свет. Тьма коснулась, обожгла, оставила след и всего лишь закалила сталь твоей души. Ты совершила многое за свою жизнь. Ошибки то были или нет — решать только тебе. Но я не ошибся, признав тебя своей госпожой. Я считаю тебя равной себе. Только от твоих рук я могу принять смерть. Вот и всё. Проблема решена — миру больше не угрожает могущественный монстр, ей, Интегре, не нужно провести остаток своей вечности рядом с ним, мирясь со своей незавидной участью в богомерзкой телесной форме. Она даже не будет нести ответственности за этот поступок, потому что её просят, практически заставляют… Так? К чёрту, не так. Хватит перекладывать ответственность на других. — Что, если я откажусь? — Считай это моим условием в рамках нашего договора. Метка на её руке вспыхнула и кольнула кожу, как прикосновение уголька. Но эта боль была ничтожной, она могла её терпеть. Нестерпима была мысль, что Алукард щадил её, лишая возможности отступить и решать самой. — Я прошу тебя, графиня. Окажи мне эту честь. Дай мне покой. Это была просьба, а не требование. Интегра ощутила подступивший к горлу ком. Ничего не говоря, она нагнулась и подобрала клинок. Она ждала, что оружие обожжёт ей руку теперь, но этого не произошло. Она ощущала лишь странное отторжение, словно не должна была к нему прикасаться. Интегра подняла глаза на Алукарда и сделала шаг к нему. Одного хватило — она оказалась рядом с ним в центре проклятой пентаграммы, лицом к лицу. — И ещё… Интегра замерла, сжимая в руке клинок. Алукард смотрел на неё, и глаза его вновь горели той бездной адского пламени, о которой она уже успела забыть. — Это не условие и не требование. Я прошу. Поцелуй меня, графиня. Мир накренился и опрокинулся, и она полетела в бездну. Кто бы смог отказать приговорённому к смерти в последнем желании?.. “Не ври себе, Интегра. Дело ведь не в этом”. Она не помнила, как давно не дышит. Случилось ли это сразу после её превращения или она перестала только сейчас, после этих слов, когда ушла почва из-под ног? Её свободная рука сама собой взлетела и легла на шею Алукарда, и он послушно склонил голову. Одно маленькое движение навстречу — и её губы коснулись его холодных губ. Неумело, неловко, робко, и вдруг с силой приникли к ним. В тот же миг рука Алукарда легла ей на талию и резко прижала её тело к нему, выбив из её рта короткий вздох, и этот вздох он проглотил, как исстрадавшийся скиталец в пустыне пьёт последний драгоценный глоток воды. В голове бил набат. Во рту разлился жар; откуда он взялся? Может быть, это было последнее тепло их душ, истомившихся, усталых, загнанных ими самими, и теперь наконец отпущенных на свободу, лишённую глупых условностей и рамок? Она целовала его в первый и в последний раз. Он целовал её, как целовал все долгие, терзающие годы в её снах, в которых только она и могла позволить себе признаться в своих запретных желаниях. Он пил её душу через этот поцелуй и отдавал ей свою — ту, что у него осталась, сосредоточенную сейчас в этом искреннем порыве, отдавая всё человеческое, что в нём сохранилось, последние крохи нежности и страсти. Узкое лезвие легко пропороло ткань одежды и вошло точно в сердце. Алукард замер, поперхнулся, разрывая поцелуй, и на своих губах Интегра ощутила вкус его крови. Он пошатнулся и навалился на неё, и она с трудом удержала его тело, обняв за спину. Бережно поддерживая, опустилась вместе с ним на колени, и Алукард бессильно уронил голову ей на плечо. Глаза его закрылись, навсегда скрывая бушующий в них огонь. — Подожди меня, — прошептала она ему на ухо, прижимаясь щекой к его щеке. Рукоятка клинка торчала из его груди так близко, что ей стоило лишь чуть подвинуться, чтобы она упёрлась ей в область сердца. Палец нащупал крохотный рычажок на рукояти, скрывающей внутри его второе лезвие, и надавил на него. В её сердце ворвался обжигающий холод, который взорвался опаляющим жаром. Силы быстро утекали вместе с кровью, и, не в силах больше держаться, она упала на бок, продолжая прижимать к себе безжизненное тело Алукарда. Они остались лежать на каменном полу в центре огромной пентаграммы, пронзённые и соединяемые одним клинком. Струйки вытекающей из ран крови соединились посередине и закапали на пол в одну лужицу. Глаза Интегры закрылись. Она уже не видела, что огни свечей высоко вспыхнули, как в прошлый раз. Язычки их почернели и стали расширяться, освещая зал неестественным светом, не оставляющим теней даже в дальних углах. Непонятный источник осветил каждую, даже малейшую выпуклость, сияние проникло в мельчайшую складку, высветило все углубления, съело все тени до последней. Интегра не могла видеть из-под закрытым смертным сном век, но она видела. Видела то же, что тогда, в момент заключения их сделки, что склонило чашу весов её сомнения в пользу согласия. Она видела золотое сияние вместо своего тела в прожилках черноты. Видела облако непроглядного чёрного дыма вместо Алукарда. И в той непроглядной клубящейся тьме она разглядела крохотную, сверкнувшую солнечным бликом искорку. Не давая ей утонуть, она запустила руку в эту черноту и поймала искорку, и та прильнула к её ладони яркой звёздочкой. Неохотно, беззвучно чавкнув, чернота отпустила её руку и втянула в себя сгустки тьмы из её собственного сияющего солнечным золотом силуэта. И сразу стало легко, словно обрезали нити, привязывающие её к земле. Исчезло всё — свечи, стены, пол и потолок, густое чернильное облако осталось где-то далеко внизу. Она почувствовала, как поднимается куда-то ввысь, а может быть, в сторону — больше не существовало понятия пространства и направления. Лишь странный и родной свет, в котором она растворялась, рассеивалась и одновременно сжималась в пылинку. Пылинка — точнее, две прижатые друг к другу пылинки, — летели к этому свету, летели туда, куда в своё время не сумела прорваться отягощённая грехами, увязшая во тьме душа Алукарда, летели за искуплением, перерождением и новым шансом, летели к сияющему чёрному солнцу.