Ветер, летящий с юга

       Там, где раньше была стена и дверь в гостиную, сейчас высился мусорный завал: битый кирпич, поломанные деревянные балки, куски штукатурки вперемешку с привычными домашними вещами. Я видела развороченное кресло, непонятно как оказавшееся здесь алюминиевое ведро (изрядно мятое, но узнаваемое), обрывки занавесок и одежды, искромсанную мебель. Но все же груда обломков не доходила до оголившихся стропил, а часть крыши отсутствовала, как и стена. И мне было видно небо. Наверное, на улице сейчас царили страшный гвалт и суета, но я словно оглохла — не слышала абсолютно ничего или же не замечала. Я еще не знала, что произошло — рано, слишком рано для бомбежек! — только понимала, что несколько минут назад вместе с домом обрушилась привычная жизнь. Где-то там, под завалами, умерла или умирала моя мать. Снова. Снова мама умирала, а я не могла ее спасти. Если раньше мне хотелось все вспомнить, теперь нестерпимо хотелось забыть, но магия почему-то не спешила выполнять мое третье желание. А ведь в сказках всегда говорится про три желания. Когда дом тряхнуло взрывом… Нет, это — неверное слово. От взрывов не трясет — взбалтывает так, будто весь мир встал на дыбы, оторвался от твоих ног, а потом рухнул на тебя одновременно со всех сторон. Когда это случилось, мое маленькое детское тельце, похоже, сильно приложило об пол или о стену (или то и другое) и контузило. Перед глазами у меня все плыло. В воздухе кружилась пыль; я вся была в этой пыли, губы стянуло цементной коркой. Часть комнаты была разрушена, будто на дом наступил неосторожный великан. Со стороны неожиданного завала ко мне рвались языки пламени. Голова гудела, и я совершенно не понимала, кто я, где я и что происходит. И очень захотела вспомнить, понять. Новое-старое знание захлестнуло меня. Я вспомнила, что меня звали Дженнет Бэйли, Дженни. Что это дом, где мы жили с мамой. Вспомнила, как мы приехали сюда. Вспомнила Африку. И много, очень много всего, вплоть до раннего детства. Потом в моей голове вспыхивали какие-то невнятные образы, мешанина запахов и звуков, ощущение тепла, какие-то размытые и совершенно не распознаваемые цветные пятна. Но и на этом поток памяти не иссяк: я вспомнила другую себя, войну, черные хлопья пепла, которыми разлетелась моя младшая сестра; я вспомнила школу, наш вирт-тир, беззаботное и счастливое детство, руки той, другой, своей матери; я вспомнила со всеми подробностями другой мир, в котором я умерла. В реальность меня вернул раздирающий грудь и горло кашель. От пыли, до сих пор кружащейся в воздухе, но больше от едкого дыма, дыхание перехватило, и детское тело буквально сотрясали мучительные спазмы. Мне казалось, что я задыхаюсь, а сквозь пол кое-где уже прорывался огонь. Неужели сгорю заживо? Я закашлялась опять, до боли в животе и слез из глаз. Руку обожгло — пламя из-под пола вырвалось совсем близко от меня. Боль была дикая. Мне казалось, что я на мгновение вновь забыла себя: хотелось только, чтобы это прекратилось, чтобы боль исчезла, чтобы огонь исчез. И он исчез. И вот я лежала на полу разрушенного дома, прижимая к груди обожженную кисть, и смотрела на небо. Наверное, я отключилась, потому что между последним воспоминанием — как я смотрю на груду мусора и кусочек неба — и тем, как меня несли на руках к машине скорой помощи, не было ничего. Мне показалось, что я даже не моргала. Просто — раз! — и декорации сменились; следующий кадр. Меня обтерли влажным полотенцем, что-то вкололи, оттянули веки и посмотрели глаза, кажется что-то спрашивали, но я не уверена. Помню только фразу, которую мое саботирующее свою работу сознание все же сподобилось воспринять: «Знатно рвануло, а полыхнуло потом как! Мы думали, сейчас вообще сгорит все к черту, но оно вдруг раз — и опало, пламя-то. Как лампу керосиновую потушили! Нет, точно тебе говорю, что ты хмыкаешь! Раз — и нету огня!» — эмоционально заверял где-то неподалеку незнакомый мужской голос. На этом мой день закончился. Может быть, я опять отключилась, а может, начал действовать укол и я просто уснула. *** Я проснулась в больнице, в большой светлой комнате, вдоль стен которой стояли ряды металлических коек. Некоторые были пусты и аккуратно застелены, на других обнаружились «постоялицы». В углу на стуле дремала медсестра. Проявлять ко мне внимание никто не спешил, и я успела подумать. Философские вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» пришлось отложить на будущее, в настоящем нужно было как-то справиться с чувствами. Моя мама, самая добрая и прекрасная женщина во всей чертовой Англии, моя родная и нежная мама больше не обнимет меня. До того, как все случилось, она была на первом этаже, на кухне: как раз там, откуда потом и вырывалось пламя. Да и если гостиная и крыша так пострадали, что же стало с находившейся под ними кухней? Я знала ответ. Мама не могла пережить вчерашний день, как бы мне ни хотелось обратного. Я осталась одна. Это было несправедливо и очень больно. Я помнила все-все: как она пела мне, как мы играли, как она тихонько плакала уже здесь в Лондоне, усадив меня на колени. Возможно потому, что сначала я осознала себя как Дженнет Бэйли, у меня даже не мелькнула мысль, что это не моя семья или что моя осталась в прошлом мире, а здесь так, родственники занятого тела. Нет. Это была моя мать: она кормила меня грудью, она залечивала мои ссадины, она растила меня одна, в чужом для нее городе, пытаясь уберечь. В Лондоне мы оказались отнюдь не развлечения ради. В тридцать пятом году в Эфиопии вовсю шли бои с итальянскими фашистами. Мои родные полагали, что выстоять стране не удастся, и оказались правы. В 1936, когда мы с матерью уже приехали в Великобританию, Эфиопия была полностью захвачена. В соседней Танзании германские маги сидели давно и прочно (это маглы по итогам Первой мировой устроили передел земель, а магический мир тогда не штормило: границы не менялись), и наши кенийские владения оказались в очень, очень специфичном положении. Люди Гриндевальда заявятся и к нам, рассудила бабушка, и нас с мамой, как самых уязвимых, отправили в метрополию. Никто из родственников не предполагал, что в Лондоне сороковых сквибке будет не безопаснее, чем в родовом поместье. Не погибни мама вчера, я совсем не уверена, что она бы уцелела парой лет позже… Чтобы не расплакаться, я попробовала подумать о другом. О том, что я знаю и что мне с этим делать. На дворе 1939 год. Июнь, если говорить точнее. Через пару месяцев Британия вступит в войну. Здравствуй, мясорубка мирового масштаба; славные годы бомбежек и скудных пайков. И пожалуй, мне следует сказать: «Здравствуй, Гарри Поттер». Герой родится еще не скоро, но мир, несомненно, тот самый. Когда-то очень давно, в другой жизни и в другом мире, я читала своей сестре сказку. Очнувшись на втором этаже разрушенного и горящего дома, я осознала себя в этой сказке, девочкой из старого и сильного рода волшебников. И да, колдовала моя бабушка палочкой, используя «люмосы» и «левиосы». И про Хогвартс мы с матушкой тоже говорили. Вот только вокруг все было совсем не сказочно. С родственниками я связаться не смогу вплоть до 1945: сейчас — из-за отсутствия волшебной палочки, умений и денег, позже — из-за подступающей войны. Да и не представляю, будет ли с кем связываться? Если про мир Поттера я кое-что помню, а про магловскую мировую войну знаю даже несколько больше, чем кое-что, то о Кении сороковых годов, тем более о магической Кении, я не знаю ни-че-го. Я одна в Лондоне, знакомых у меня нет, перспективы — туманны. Положение мое в Хогвартсе вряд ли будет очень завидным. Род матери старый и сильный, но и в таких семьях иногда рождаются сквибы. Никто не застрахован. Семья моего отца уже несколько поколений служила нам верой и правдой, а сам отец был сильным магом. Предложение бабушки породниться он воспринял как честь и, кажется, ни минуты не сомневался, что дети его будут волшебниками. Но что-то гложет меня сомнение, как такую биографию воспримут британские снобы. Как я ни старалась, мысли мои все равно возвращались к главному. Но я не желала мусолить тему того, что мне делать: жить. Жить, черт возьми. Мне было шестнадцать, я была мертва. Каким чудом я попала в мир, книги о котором читала маленькой сестре — дело десятое, главное — я снова жива и даже обладаю знанием будущего. Я не могла себе позволить отчаяния. Да, мама погибла. Но это уже произошло. Стартовое условие. До того меня и не было, по сути. Была только девочка Дженни. А сейчас я ничего не могу изменить. Я появилась именно вот так, когда Камилла Бэйли, урожденная Аттвуд-Моубрей, умерла под завалами рухнувшего дома. Я повторяла и повторяла себе, что нельзя раскисать, но все равно расплакалась. Все как-нибудь решится. Я буду жить. Но сейчас, совсем ненадолго, я позволю себе себя; я побуду просто Дженни и поплачу о маме. *** Не вижу смысла подробно описывать свое недолгое пребывание в больнице. Со мной поговорил серьезный доктор с усталыми глазами. Рассказал, что меня привезли после взрыва газа, что к сожалению моя мама и наши соседи погибли, а я, на удивление, цела и невредима. Кроме ожога на левой ладони и шока лечить нечего. Когда я на перевязке увидела этот ожог, то глазам своим не поверила. Не могла такая маленькая и несерьезная отметина причинить мне ту жуткую боль! Кожа была красной и воспаленной, неровной складкой присох самый крупный, лопнувший пузырь, но я-то ждала как минимум обугленного мяса и теперь даже не знала, что и думать. Я такая неженка или магия подлечивает? Как бы то ни было, выписали меня быстро. Я этому особо не радовалась: мне теперь — что один казенный дом, что другой. На второй день после несчастья я узнала, что у мамы был юрист, который и вел наши дела. Когда-то он нашел нам тот дом (аккуратный и хорошо обставленный террасный коттедж [1]), теперь вот занимался организацией похорон. На удивление, никаких серьезных сбережений у мамы не оказалось. Юрист был, и банковский счет был, но денег не было. После того, как все формальности с похоронами решатся, мне останется разве что на пару туфель. Это не могли быть все наши средства: мы уезжали, не надеясь на скорое возвращение, жили не экономя, о тратах перед школой мама говорила спокойно. Значит, где-то деньги были. Однако, я не имела ни малейшего представления, где. Точно не в Гринготсе, мы там не бывали (сквиб и малолетняя волшебница — не лучшая команда для прогулок по волшебному Лондону). Я как раз была уверена, что деньги в обычном магловском банке. Жаль, мама не считала нужным рассказывать ребенку о таких вещах. Похоже, придется попрощаться с семейными капиталами: если и были какие-то записи, то они погибли вместе с мамой и домом. А без точного знания одинаково успешно можно искать что наши деньги, что любой из легендарных лондонских кладов. В день выписки я уже готовилась, что на новое место меня так и доставят в одной больничной сорочке, но нет. Полный, одышливый констебль, который явился сопроводить меня в приют, предстал передо мной с нашим уцелевшим добром наперевес. В том, что что-то осталось, не было большой неожиданности: я же уцелела и даже не пострадала особо, а находилась в нашей с мамой комнате, там же где и платяной шкаф. Поразило меня то, что кто-то передал находки полицейскому. Но, как оказалось, существуют сердобольные добровольцы, которые разобрали завал и спасли мне немало вещей, в частности, большое шерстяное одеяло (добротное, только донельзя пыльное и пахнущее дымом). Одеяло в чемодан не вошло, так что его я приметила сразу, а перебирать остальное было не место и не время. Сандалии у меня имелись (меня в них привезли), оставалось отыскать бельё и достать первое попавшееся платье. Вещи кто-то заботливо постирал, а пальто, которое тоже обнаружилось в чемодане, почистил от пыли. Удивительные люди! Переодевшись и аккуратно свернув больничную сорочку, я вежливо попрощалась с медсестрой и попросила ее передать мою благодарность доктору и ее сменщицам. Пусть меня немного раздражали реалии времени, на которое пришлось мое второе детство, да и само это повторное детство (никто со мной не считается!), но выбирать не приходилось, а действительность Британии тридцать девятого года была такова, что маленькие девочки должны быть вежливыми, послушными и не доставляющими проблем. Поэтому на будущее мне оставалось только привыкать и тренироваться: улыбаться, благодарить, вежливо спрашивать разрешения спросить, добавлять «сэр» и «мэм» и всячески демонстрировать, какой я замечательный и воспитанный ребенок, потому что плохие девочки живут лучше, чем хорошие, только в пошлых анекдотах. Около больницы нас с мистером полицейским ждала машина. Развлекать меня разговорами по дороге никто не собирался, поэтому я позволила себе прилипнуть к окну. Память о том, как выглядит город и так присутствовала, но ребенок воспринимает мир иначе: пока я была только Дженни, я обращала внимание на совсем другие вещи, а что-то просто не замечала. На плече у каждого прохожего болталась коробочка с противогазом; на перекрестках и в начале улиц были возведены кирпичные укрытия или сделаные из мешков с песком укрепления, валы из таких же мешков были сложены у стен многих зданий. Пока мы ехали, я заметила два свежеоткрытых пункта медицинской помощи (на стене одного молоденькая девица как раз выводила краской эмблему) и даже высмотрела одного из наблюдателей противовоздушной обороны (или как правильно они назывались?) в черной плоской каске с крупно выведенной на ней аббревиатурой. Эти буквы я не знала (по той жизни просто не помнила таких мелочей, а в этой еще не успела узнать), но догадаться о смысле надписи было не сложно, ведь и к нам в дом заходил наблюдатель, выдавал противогазы и проводил для мамы инструктаж. [2] Люди на улицах не казались угнетенными или испуганными, никто не рыдал, ничего такого. Но этого было и не нужно, мне вполне хватило увиденных приготовлений, чтобы проникнуться. Разве кто-то, сталкиваясь со всем этим ежедневно, мог всерьез верить, что войны удастся избежать? Для таких мыслей нужно иметь очень и очень хорошо развитый навык самообмана, иначе не справиться. Дорогу я не запомнила, занятая разглядыванием прохожих и оборонительных сооружений. Да и зачем мне знать дорогу до той больницы? К сожалению, я вообще очень плохо ориентировалась в Лондоне: Дженни была домашней девочкой, и если куда-то ходила, то с мамой и не особо обращая внимание на ориентиры. В любом случае, путь наш закончился, мы подъехали к непримечательному квадратному зданию, окруженному чугунным забором. Вероятно, констебль заранее договаривался о времени, так как стоило автомобилю остановиться и посигналить, и почти сразу из дверей здания навстречу нам вышла худая женщина, держащаяся явно начальственно. Я посмотрела на унылый бетонный пятачок, служащий двориком моего нового дома, на унылую женщину, на унылую вывеску и, вздохнув, вышла из машины. Констебль к тому времени уже извлек мой багаж. Маленькая девочка в синем хлопковом платье, одной рукой прижимающая к груди одеяло, другой держащая слишком большой для нее чемодан, — такой я вступила в свое будущее. Констебль был так любезен, что проводил меня к ожидающей нас женщине, но чемодан взять и не подумал. А ведь казался милым дядькой! — Меня зовут миссис Коул и я управляющая «Приютом святого Вула», — благожелательно поприветствовала меня женщина, кивнув и скупо улыбнувшись констеблю, как старому знакомому. — Я соболезную вашей утрате, мисс Бэйли, и надеюсь, что вам у нас будет хорошо. [3] Как и следовало ожидать, миссис Коул была уже предупреждена обо мне и знала мою историю. Они с констеблем расписались в каких-то бумагах друг у друга. Видимо, «посылку сдал»—«посылку принял». Директриса для галочки предложила ему чаю, он ожидаемо отказался и, коротко попрощавшись со мной, удалился. Я перевела взгляд на начальницу приюта, та — уже рассматривала меня. Глаза пришлось тут же почтительно потупить; успела только понять, что женщина не молода и не красива, но лицо у нее не отталкивающее. — Пойдемте, мисс Бэйли, — сказала директриса, — я провожу вас в комнату девочек. Вот уж спасибо! Надо срочно брать инициативу в свои руки, а то сейчас отдадут меня мелким стервятникам прямо так, с чемоданом, и ищи потом свое добро. — Миссис Коул, могу я задать вам вопрос? — Да, мисс Бэйли, я вас слушаю, — остановилась она. — Носят ли воспитанники святого Вула форму или мне можно остаться в своей одежде? — Ну, милочка! — усмехнулась женщина. — Это же приют, а не частная школа. Если нам не надо тратиться на одежду для вас, хотя бы первое время, мы только рады. Дети, знаете ли, слишком быстро растут. Я вам выдам только жакет с эмблемой приюта. Его обязательно надевать каждый раз, когда вы покидаете это здание, не важно в школу вы идете, в церковь или в убежище по учебной тревоге. Я думаю, технику безопасности и все необходимое вам расскажет миссис Эпплби, наш наблюдатель ARP. Она должна зайти завтра, подобрать вам противогаз. Еще вопросы? — Миссис Коул, — вернула я разговор к интересующей меня теме, с который мы свернули, — а можно я возьму одежду, а чемодан с остальными вещами передам вам на хранение? Я… даже не знаю, что там. Не было времени посмотреть, а собирала его не я. Вы, наверное, знаете. — Да, я в курсе. И мне жаль вашу мать, я уже говорила. И да, вы можете взять нужное. Я подожду, пока вы выбираете, и заберу чемодан. Мы зашли в общую комнату, где было десятка полтора кроватей. Сейчас в ней никого не было, но воздух все равно был спертый. По ночам, наверное, дышать нечем. Я распахнула чемодан и начала быстро перебирать содержимое. Кроме моих платьев, гольфов и свитеров, обнаружились мамины шелковые сорочки, мамин халат того же материала, мое пальто и осенние ботинки, пара книг, игрушечный заяц и кованные настольные часы (сейчас остановившиеся) размером чуть больше ладони взрослого человека. Про себя поразившись честности людей (никто не прикарманил ни часы, ни качественное и недешевое пальто, ни шелковые вещи), я выбрала платье попроще (то, в котором я сейчас, оставлю как воскресное), две пары гольфов, сменное белье и пижаму. Остальное прибережем до времен Хогвартса. Я закрыла чемодан и передала его миссис Коул, скептически рассматривая одеяло. — Лондонское лето полно сюрпризов, но думаю, оно вам не понадобится, мисс, — разрешила мои сомнения женщина. — Осенью я его непременно верну. Я протянула директрисе одеяло, поблагодарила ее за беспокойство и подумала, что осенью я, со всеми своими одеялами и сундуками, буду уже совсем в другом заведении. — Немного позже за вами зайдет сестра Евангелина и расскажет вам о том, как у нас все заведено. Ланч вы пропустили, но до обеда осталось не так много времени. И да, мисс Бэйли. Я надеюсь, вы католичка? [4] — Нет, мэм, — честно сказала я. Дженни — с легкой руки родственников, разумеется — принадлежала к англиканской церкви, в прошлой жизни я была крещеной, но не верующей, а в моей теперешней ситуации приверженность христианству была бы странным решением: ладно еще религия, признающая реинкарнацию, но не католичество же. — Это поправимо, — скупо ответила миссис Коул и не прощаясь вышла из комнаты. Я только плечами пожала. Первое впечатление от приюта у меня было положительное. Первое впечатление действительно обманчиво.