Ветер, летящий с юга

       Миссис Коул с того дня я видела только мельком: она проверяла привозимые в приют товары; с непременно обеспокоенным видом мелькала в коридорах; присутствовала на ужинах и на церковных службах. Чтобы она занималась воспитанниками, я не замечала, хотя нахожусь в приюте уже больше трех недель. Видимо, управляющая отвечает только за организационные вопросы, и детьми, когда они уже в приюте, если обходится без форс-мажоров, не интересуется. Нами занимаются сестры и пара девиц-воспитательниц. Даже не знаю, кто из них кому дает фору по стервозности. Сейчас я заперта в комнате, в которой, кроме единственного стула и крупного распятия на стене, нет ничего, даже паутины. Стул стоит точнехонько напротив распятия и мое наказание — вот так сидеть и думать о своем поведении. Я думаю, но, если честно, не могу даже понять, какого дьявола на этот раз? Меня сюда за непочтительность притащила за шкирку (буквально) сестра Евангелина, отношения с которой у нас не заладились с первого дня. Благо, садизмом сестра не страдала, и наказания у нее были нестрашные. Может быть, для обычной десятилетней девочки это было бы ужасным переживанием, и она бы ревела здесь от стыда, что она такая плохая, но я-то давно подросток, и мою психику такие приемы уже не берут. Я не пугаюсь наших заботливых сестер, не боюсь их наказаний или порицания. И кажется одно то, что они не вызывают во мне страха, крайне их раздражает: хотя я очень стараюсь быть тихой и вежливой, все время получаю за то, что не так стою, не так смотрю, слишком дерзко киваю. Скоро, наверное, буду наказана за то, что слишком нахально дышу. Мелкие шакалки, мои соседки по комнате, чувствуют настроение надсмотрщиц (или все же дело в моей инаковости?) и всячески демонстрируют, что не принимают меня. Тычки, щипки и обзывательства, правда, мало меня расстраивают, а на серьезное членовредительство девчонки не решаются. Один раз Эльке — еврейка из немецких беженцев, каким-то чудом оказавшаяся в католическом приюте — вцепилась мне в волосы, после того как я отказалась мыть за нее окна. Абсолютно машинально я подбила ей глаз и заломила руку. Да, это тело никогда не дралось и ничего подобного не умело, но в тот момент я об этом не помнила, да и вообще не думала. Прошлая я одно время ходила на курсы самообороны, и пусть здесь о навыках придется забыть, но знание как и куда бить — остались. По крайней мере, на мелкую, худую девчонку хватило. Меня тогда отхлестали линейкой по рукам (да так, что они распухли), и на сутки оставили без еды. Но больше на прямое столкновение мои соседки по комнате не шли. Соберись девочки в кучу, они бы, конечно, здорово меня отлупили, но тогда кара небесная пала бы на их головы, а не на мою. А контингент здесь был зашуганый. Злобный, пакостный, но зашуганный. И перед наставницами трепетал. Не нравилось мне здесь, разумеется, не потому, что наставницы и воспитанницы меня не любили. И не потому, что я частенько просиживала наедине с собой, рассматривая стены и крест. Спокойно относиться к приюту мне мешало неприятное чувство, словно все мы плывем на пароме, и я знаю, он утонет, а спасательный жилет только у меня. Пусть дети здесь не были ни добрыми, ни сострадательными к ближнему, мне было их жаль. То, как здесь все устроено, то, какое будущее их ждет… Может быть, я сужу неверно, как человек другого времени. Может быть, следовало считать, что всем воспитанникам «святого Вула» повезло, но у меня так считать не получалось. В приюте жили дети возрастом до четырнадцати лет. [1] В комнате, где поселили меня, нас было восемнадцать. Все — не младше семи и не старше одиннадцати. Малыши жили в отдельном помещении (и девочки, и мальчики скопом) и спали в кроватях по двое-трое. Старшие девочки жили в комнатах по двое. Сейчас в приюте не было младенцев, но если случались, то колыбельку поручали как раз заботе старших воспитанниц, делящих спальню. Насколько я поняла, вариантов карьеры у выпускниц «Вула» особо не было: большинство добровольно-принудительно направлялись в прачечные Магдалины. [2] Да-да, в те самые, для раскаявшихся падших женщин. Очень сомневаюсь, что все те, кого туда отправляли наши милые сестры успевали «пасть» к четырнадцати годам. Скорее, это была профилактическая мера. Забота о душе. После той каторжной работы, которую не каждый конь потянет, уже не до грехов. Кому-то удавалось обмануть такую судьбу. Не знаю, чем занимались ушедшие из приюта на вольные хлеба, может кто-то действительно подался в проститутки, но были и те, кто получил стипендию на продолжение образования, нашел приличную работу или вышел замуж. Одну такую я видела сама, она приходила сделать пожертвование, еще о паре — слышала. Вот их сколько, удачливых. Как обстояли дела с трудоустройством мальчиков, я не знала, их — в отличии от девочек — сначала отправляли осваивать ремесло. В приюте вообще просматривалась тенденция по-разному относиться к детям, в зависимости от их пола. К примеру, расселение: старшие мальчики жили по четверо. Объяснение одной из сестер, когда я спросила почему такая разница, меня обескуражило — чтобы избежать искушения блуда и содомного греха. То есть, по двое нельзя — соблазнятся, а по четверо можно — застесняются компании? Где логика? Селили бы тогда по одному. Чтоб точно не было искушения в виде соседа. Хотя сомневаюсь, что мальчишки, живущие под одной крышей с девочками, так уж интересуются друг другом. Но это я сомневаюсь, а сестры бдят. Кроме такой милой заботы о нравственности приют радовал серьезным подходом к организации детского труда. Никто особо не высчитывал, сколько часов в день работают сиротки. Моя возрастная группа убирала приют, ухаживала за местным огородом, помогала на кухне (чистка овощей и посуда), ходила убирать церковь, драила двор перед приютом щетками с мылом, как новобранцы плац. Еще у нас были особые занятия: девочки пришивали пуговицы на какие-то робы (не удивлюсь, если арестантские) и собирали четки из бусин и крестов; мальчики в это время что-то мастерили и клеили из дерева или плели корзинки. Я понимаю, что сейчас каникулы и в отсутствии школы остается время даже на безделье, но в остальную часть года? Старшие девочки приглядывали за малышами, шили, стирали (обстирывали весь приют и, наверняка, церковь) и выполняли основную работу на кухне. Было ли у них какое-либо «рукоделие», я не знала. Мальчики старшей возрастной группы носили уголь, выносили кухонные отходы и мусор, работали в мастерских, правда о продуктах труда я не имела понятия. Думаю, они тоже не были балованы свободным временем. Некоторые занятия были вполне полезными: развивающими мелкую моторику, например. К сожалению, чаще приходилось заниматься ничего не развивающей уборкой, а на рукодельные мероприятия (пришить/зашить/собрать четки) нас водили как-то бессистемно: просто сестра распоряжалась, что после завтрака, к примеру, идем и делаем. Эти занятия выделялись еще и тем, что на них за нами всегда присматривали. Хотя, наверное, присматривали, чтобы мы не портили поделки. Когда задание было что-то вымыть или вычистить, нас оставляли на самих себя, проверяя только результат и даже не контролируя, чтобы никто не свернул шею в процессе. Детей было много, а персонала мало. И никто особо нами не занимался. Молитвы ежедневно. Чтение библии ежедневно (читает одна из сестер, мы благоговейно внимаем). Церковь по воскресеньям. Никаких организованных игр, общих чтений светской литературы или еще какой роскоши. Кроме вездесущей Марты, которая то ли умела аппарировать, то ли раздваивалась, за нами никто и не следил особо. За малышами трех-шести лет смотрели получше, но тоже как-то без огонька. Не концлагерь, но отношение отнюдь не как к родным деткам… Я, конечно, заговариваюсь. Все же хромали только отношение и организация, а условия были хорошие. В приюте имелись душевые, посещение которых было строго обязательно по субботам и строго порицаемо во все остальные дни (зачем воду переводить, можно же просто влажной фланелью протереться?). Правда, душевые были холодные даже сейчас, летом, и лишний раз туда идти, так и так не хотелось. Да и мыло было едкое и вонючее. Проповедуют сестры, что обтирание тряпочкой — благо, и отлично — меньше ноги студить (тут я радовалась, что тело у меня детское и избавлено от определенных физиологических проявлений). Хорошо, туалеты были современные, а не на улице, хотя и тоже не отапливаемые. Еженедельно у нас проверяли ногти, чтобы были подстрижены, уши и зубы, чтобы были чистые. Довольно унизительные процедуры, но дети их стоически переносили. Душевые и туалеты, кстати, были на разных этажах: женские — на первом, мужские — на втором. Естественно, в целях благочестия. И не дай бог кто-то, в силу детского возраста не умеющий терпеть, забегал не в ту уборную — наказание было сурово. При таких порядках удивляло, почему наше заведение вообще смешанное, если нас на каждом шагу подозревают в нехорошем и пытаются перевоспитать? Делали бы сразу раздельное. Или считается, что так стало бы еще больше соблазнов? Что касается подъемов, отбоев, завтраков и обедов — как раз того, о чем мне в первый день рассказывала сестра Евангелина, то тут все достаточно банально: в шесть утра — подъем, в девять — отбой, кормят трижды в день, а в промежутке, в счет четвертого приема пищи, выдают стакан молока. Кормили, кстати, неплохо. Без изысков, но довольно разнообразно. И даже мясо давали. Иногда. Обрезки какие-нибудь, конечно, или что-то дешевое (вроде субпродуктов), но все-таки. Вообще, жизнь в приюте была вполне сносной… если знать, что у тебя есть выход, и ты не останешься в этом богоугодном работном доме навечно, сменив один приют на другой — для взрослых. Думаю, мало кто в возрасте до одиннадцати способен осознать безвыходность своего положения. Мальчикам, вроде, проще — их не запирают в исправительных трудовых учреждениях, с мизерными шансами оттуда выйти. После четырнадцатилетия они переходят в какие-то ремесленные училища. Хотя как все поставлено там, тоже большой вопрос. К сожалению, о перспективах после таких заведений я судить не могу, но это ремесло, а не шахты, что уже вселяет надежду. Так вот, свое незавидное положение мои соседки по комнате вряд ли понимают в полной мере, но общая атмосфера даже самым недальновидным детям мешает иметь счастливое детство. Это я думаю о работе и отсутствующих перспективах, для них дело, скорее, в другом. В отношении. Наказывали, хоть и без зверств, но часто, и не всегда было ясно, за что. Иногда только за то, что ребенок внебрачный или подкидыш (серьезно, сама слышала формулировку про искупления родительских грехов). Не уделяли внимания, не заботились, не воспитывали в конце концов. Ведь воспитывать ребенка и воспитывать в ребенке страх перед богом — это разные вещи. Дети, всегда тонко чувствующие незаботу, реагировали соответственно: росли замкнутыми, озлобленными и разобщенными. Мои соседки еще и довольно подлые особы. Глупо было бы ожидать от подобного заведения душевности и тепла. Но хотя бы на воспитательную работу я надеялась. Но, нет: все мы плохие дети, все мы должны стыдиться своих греховных душ и усердно молиться. Вот и вся педагогика. А то, что дети формируют группы по стайному принципу и третируют слабых или непокорных, как будто никто и не замечает. Чего еще ждать от плохих детей? Я, конечно, понимала, что еще тридцать лет назад жизнь сирот была несравнимо тяжелее и печальнее. Да что там, и во время шахтерских забастовок, и во время кризиса, спровоцированного «депрессующими» Штатами, большинство детей из бедных семей в родном доме жили значительно хуже, а не ели так, как мы здесь, ни разу за все свое детство. Я знала, что скоро придет война, и для девочек она станет шансом — женские руки станут нужны не только церкви, но и всей стране. Но противное чувство, что только я спасусь с парома, все равно царапало, не давая погрузиться в монотонность приютской жизни. Здесь действительно было, как в зачарованном царстве: занятия менялись, но ощущение, что приют застыл во времени, присутствовало. Даже учебная тревога, когда мы без суеты брали противогазы из шкафа возле входа (они у нас промаркированы) и шли через дорогу в подвал церкви, где находилось ближайшее от нас бомбоубежище, никого не встряхнула. Сестры к тревогам относились как к неизбежному злу, от одной из них, молоденькой, кажется Флавии, я слышала чудесную фразу: «Господь просто не допустит этой войны». К счастью, местная наблюдательница ARP, Миссис Эпплби, была женщина решительная, здравомыслящая и как танк. Уже на следующий день после моего приезда в приют она провела со мной разъяснительную беседу о серьезности обстановки, необходимости при тревоге быстро, но без паники, проходить в убежище; не поленилась (несмотря на явно выраженное сестрой Евангелиной мнение, что это излишне) сводить меня туда, показала дверь и спуск; измерила мою голову и обещала еще через день вернуться с противогазом. Она говорила о будущих бомбежках спокойно, но как о неизбежном, так же спокойно и основательно растолковывала мне важность ношения противогаза, даже если он неудобный и оставляет красную полосу на шее. Может быть, мой скептический настрой к религии (хотя я старалась это не выпячивать), а может, моя явная симпатия к бессмысленной баламутке миссис Эпплби и обеспечили мне антипатию сестры Евангелины. Тут уже назад не отыграешь, хотя жаль. Эта пожилая монахиня была очень даже ничего по сравнению с остальными. И да, «жакет» мне выдали еще в день приезда. Унылую серую курточку, поразительно хорошо соответствующую атмосфере приюта. *** Судьбоносное событие произошло на исходе седьмого месяца, как и положено в мире мальчика Гарри. Тридцатого июля кто-то очень добрый (а в приюте меня по-прежнему не любили), пихнул меня в спину, когда я спускалась по лестнице. За окном уже смеркалось, на лестнице было сумрачно, и доброжелателя я рассмотреть не успела, и даже не знаю, план действительно был столь изощренный или же события превзошли все смелые мечты организатора. Я кувырком полетела вниз и снесла ведро с грязной водой стоящее на ступеньках. Сестру Мод, в это время поднимавшуюся пролетом ниже, с головой окатило грязной водой. Я только собирала руки-ноги, пытаясь подняться с лестничной площадки, где распласталась, и проверяя, все ли цело, когда меня схватили за ухо и потащили во двор. — Несносная, несносная девчонка! — голосила монахиня. — Да как ты посмела учинить надо мной такую мерзкую шутку? Я тебя выпорю! Я давно говорила сестрам, что до таких как ты все доходит только через зад. Я еще была ошарашена падением и возмущена, что вместо того, чтобы проверять целостность моих костей, меня пребольно схватили за ухо, тащат за него же, еще и орут. Когда до меня дошел смысл прозвучавших слов, меня уже выволокли во двор (да и что там идти от лестницы — только через куцый хол). Тут я уже начала вовсю вырываться, но сестра была женщиной дородной и руки имела крепкие. Эта монахиня славилась какой-то патологической страстью к детским ягодицам: если другие могли высечь по рукам или по шее, то тут вариантов не было, только заголение зада. За все время пребывания в приюте серьезное наказание я получила всего один раз — за драку. И не скажу, что была так уж несогласна с тем наказанием. Но сейчас… Во мне клокотало возмущение, ведь меня — и так получившую порядочно шишек и синяков — собираются наказать ни за что. Еще больше чувств во мне вызывало само предстоящее наказание: я была взрослой девушкой, мне было шестнадцать лет, я была оператором МБП — по сути, зенитчицей своего времени, сбивала самолеты врага, и меня собиралась выдрать какая-то старая клуша, которая в жизни может быть и не делала ничего, кроме как детей гнобила. Я билась в ее руках молча, но отчаянно, как зверек, сражающийся за свою жизнь. Силы были неравны, и меня уже подтащили к масляной лампе, горящей около стойки с розгами. Зажав мои ручки-прутики в одной своей широкой ладони, сестра Мод пыталась второй рукой задрать мне платье и стянуть белье, когда я просто физически почувствовала, как весь гнев, вся ярость и унижение вырвались из меня через левую обожженную ладонь. Монахиня вспыхнула, как пресловутая елочка, у которой после слов «…елочка гори!» закоротило контакты. Меня она сразу же выпустила и пыталась сбить пламя, подвывая высоким голосом, совсем не похожим на ее обычный грозный рев. Я стояла совершенно пораженная. Никогда ничего подобного с Дженни не случалось, только мелкие детские фокусы: танцующие травинки, бьющаяся или склеивающаяся посуда. То, что произошло со мной, когда обрушился наш дом, считать нельзя: детская магия в критических обстоятельствах всегда защищает своего… хм, носителя. Ну и спонтанное колдовство от шока, опять же, как с мальчиком Гарри из сказки (что он там сделал, непонятным для себя образом взлетел?). Поджечь человека — слишком агрессивная магия для спонтанного детского колдовства. Из прострации меня вывели весьма беспардонно. Мальчик лет тринадцати, явно из старшей группы, но никогда не виденный мною раньше, схватил меня за плечи и тряхнул, как тряпичную куклу. У меня аж зубы клацнули. Он был значительно выше и крепче меня, и такой маневр ему дался легко. — Убери огонь, — властно гаркнул он мне в лицо. Я не понимала что он от меня хочет, и почему вообще трясет меня, вместо того чтоб бежать за огнетушителем. Как его убрать, черт возьми? Я даже не знаю, как я его вызвала. — Ну же, — тряхнул он меня еще раз, — убирай. И я просто захотела, чтобы огонь потух, как тогда, в нашем доме. И он потух. Мод осталась лежать на земле — последние мгновения этого жуткого огненного шоу она каталась по траве, пытаясь сбить огонь, — но голосить перестала. Мальчик снял с крюка масляную лампу и осмотрел пострадавшую: — Жить будет, — циничным и довольно холодным тоном заявил он. — Пострадали в основном одежда, волосы и самомнение. [3] Затем он, размахнувшись, разбил лампу о стойку с розгами — осколки и капли пламени брызнули в разные стороны. — Ты пыталась выпороть девчонку, — властно заговорил мальчик, наклонившись над все еще лежащей монахиней. — Она отбивалась, и ты случайно смахнула лампу. Лампа разбилась, тебя окатило маслом. Мы вдвоем помогли тебе потушить пламя. Это все. Он распрямился и повернулся ко мне, собираясь что-то сказать, но тут во двор высыпала целая толпа: сестры, воспитательницы, миссис Коул. Вспыхнула лампочка над входом, которую обычно не использовали, экономии ради, — детям по темну нечего делать во дворе, а на случай чего, вон, масляная лампа висела. — Что здесь происходит? — возмущенно начала директриса и тут же сдулась. — Мистер Реддл? Что вы тут… — Ничего не происходит. Сестра разбила лампу. И загорелась. Я помогал тушить, — перебил ее мой новый знакомый. Миссис Коул как-то нехорошо побледнела и перевела взгляд на меня: — А мисс Бэйли? — Мисс Бэйли тоже участвовала, — очень двусмысленно отозвался Реддл. Пока мы беседовали, работницы приюта хлопотали над пострадавшей сестрой Мод. Что удивительно, к нам с вопросами никто не рвался. Миссис Коул рассеяно переводила взгляд с меня на Тома, а затем на импровизированную инвалидную команду: дружными усилиями упитанную монахиню пытались занести в здание. — И миссис Коул, — продолжил Реддл после недолгого молчания, — думаю, лучше выделить отдельную комнату для мисс. Чтобы избежать ненужных ни вам, ни нам инцидентов. Это вас не особо затруднит, первого сентября мисс оставит приют. Поедет в ту же школу, что и я. [4] Директриса не вздрогнула, она буквально дернулась. Очень нетонко мистер Реддл только что намекнул ей, что мы как минимум — одинаковы, как максимум — одинаковы и заодно. Ага, действуем организованной группой, совершаем нападения на монашек. Но шутки-шутками, а репутация у подрастающего Темного Лорда всея Британии, видать, была та еще. Или же он опять использовал внушение, как с обгоревшей Мод? Так или иначе, но миссис Коул проговорила что-то вроде «это решаемо» и быстро скрылась в распахнутых дверях приюта, не забыв впрочем выключить свет. На двор опустилась темнота, я повернулась поблагодарить своего… хм, соучастника, но Том Реддл уже куда-то исчез. Стоять посреди пустого двора не имело смысла, и я, потирая ушибы и несчастное ухо, поплелась в приют. Так состоялось мое знакомство с юным Волдемортом. Тесен туманный Альбион, тесен.