Предначертано

Генрих не находил себе места с тех пор, как Людвиг ушёл. Он даже не стал искать нового соседа, он не хотел, чтобы сейчас кто-то с ним жил, кроме Лю. Генрих как никогда неистово увлёкся ведением своего дневника: теперь он записывал то, что считал нужным не по принуждению отца, а по собственному желанию. Буквально с каждым днем Генрих становился всё более строг к девушкам. Его требования к ним достигли таких высот, что вылились во вмешательства в чужую жизнь — в дерзкие претензии к Пауле, невесте Гебхарда, которыми Генрих довёл безоблачные отношения до разрыва. Возможно, так он подсознательно мстил брату, начав думать, что Людвиг сбежал, испугавшись его, возможно — всему женскому роду, с которым у Генриха не складывались отношения, или всем сразу. Генрих уже не так серьёзно относился к учёбе, освободившись от родительского контроля. Своё свободное время он тратил на концерты, карнавалы и прочие увеселительные мероприятия. Он старался как можно меньше времени проводить дома, следовательно в одиночестве, ибо оно нагоняло такую тоску, которую не способна была передать ни одна запись в дневнике. Если бы не праздное и бессмысленное веселье, Генрих бы от досады успел попортить жизнь большему числу людей. Он и так уже откровенно лгал в своих записях, приписывая себе чужую храбрость на студенческих дуэлях. Он так часто это делал, что сам почти уверился в своей непоколебимой отваге. Мензурным фехтованием увлеклась молодежь, опоздавшая на войну. Опытным солдатам это было ни к чему — они своё мужество уже доказали и бестолковое кромсание друг друга называли ребячеством. Это развлечение быстро захватывало, но даже некоторые старые вояки считали, что подпитывать свою жажду крови излишне. В каждом живёт дикарь, но постоянно кормить его нельзя. Иначе он вырвется наружу, объединится с другими варварами и повернёт прогресс вспять. Решившись на участие в одном из состязаний, но не отличившись всеобщим рвением изувечить лицо, Генрих ради приличия получил пару царапин и трансформировал их в своих описаниях в наложение множественных швов. Которые по странным обстоятельствам не превратились позднее в шрамы. Генрих смог убедить ректорат приравнять добровольческие корпуса и ипохондрию к фронтам Первой мировой и сократить срок обучения. Он коллекционировал военные организации, пока не очутился в одном помещении с Адольфом Гитлером. Для Гиммлера ловить воодушевление, витающее в воздухе, было ошеломительным удовольствием. С каждой встречей Генрих всё крепче стал вворачиваться в формирующуюся партию. Ему повезло стать знаменосцем во время путча. Это был день, когда его новые друзья чуть не погибли, но он сам остался в целости и даже избежал тюремного заключения, защитив священное полотнище. И всё же над ним пока посмеивались. Если бы он не кичился своими военными связями и небольшими заслугами, никто бы вообще не обратил на него внимания. Становление Генриха шло медленно и с перебоями. Стремление добиться чьего-либо признания горело в нём постоянно, две половины его личности устраивали между собой кровопролитные войны, но ни одна не могла подчинить другую. Генрих пришёл к тому, что удобнее и проще всего — совмещать сразу несколько позиций по одному и тому же вопросу и пользоваться ими в зависимости от обстоятельств. Когда Гиммлер слышал высказывания о развращенности молодого поколения, он включал моралиста и давал говорящему понять, что поддерживает его. Он на ходу придумывал правила нравственного поведения, которых никогда не придерживался. Но Рём и Гесс уже заметили, что Гиммлер не собирается от них отставать. Он профессионально овладевал техникой лицемерия: те, кто не знал правды, не могли отличить от неё слова Генриха.

***

Ноябрь 1924. Мюнхен, Бавария. Молодой партиец озорно и вдохновенно обшагивал свой кабинет по кругу под конец недели. Он только что закончил писать пропагандистскую речь для своих разъездов на мотоцикле по Баварии. Программа прямой связи и взаимодействия с народом приносила дивиденды: теперь о существовании партии знали даже в небольших поселениях. Генрих производил самое благоприятное впечатление на жителей деревень и окраин, что и было необходимо. Информация о том, что Гитлер вот-вот выйдет из тюрьмы, придавала уверенности партийцам, работа не останавливалась. Гиммлер ощущал себя первым помощником Грегора Штрассера, в данный момент замещающего главу партии; на деле он был всего лишь личным секретарём, хотя, несомненно, приносил немало пользы. Генрих никогда бы не подумал, что ему может пригодиться его болтливость, в наличии которой отдавал себе отчёт, но признание проблемы не помогало побороть её. Сквозь расцарапавшие небо штрихи ветвей обнаженных деревьев и позвякивающие от ветра оконные стёкла в кабинет пробился слабый луч поздней осени. Генрих отвлёкся на заглянувшее к нему вечернее солнце и, привстав с места, посмотрел вниз на улицу. Едва отдалившись от автомобиля, по лестнице поднимался Штрассер, в руках у которого были толстые папки. Очевидно, Гиммлеру придётся работать с ними в ближайшее время, но надежда на спокойные выходные ещё не полностью покинула его. Генрих в свойственной ему манере замер с отсутствующим выражением лица, всматриваясь в пространство опустевшей улицы. Его остекленелый взгляд вцепился в тёмно-зелёный автомобиль шефа, будто мог магическим образом придать ему более приятный оттенок. Едва ли ему самому было известно, какие мысли затаились в самых дальних уголках сознания и насколько оторваны они от реальности. Так или иначе цвет не изменился, а Генрих очнулся, услышав шаги за дверью. Штрассер толкнул дверь бедром и, медленно переставляя ноги, двинулся в направлении стола. Он тяжело дышал, срываясь на хрипы: подъём по лестнице с многочисленными бумагами продемонстрировал предел здоровья завзятого курильщика. Генрих невнятно поприветствовал шефа и сорвался с места, чтобы перехватить грузные папки. Штрассер выглядел довольным, но за его улыбкой и приподнятыми широкими бровями скрывалось лукавство, которому Гиммлер не придал значения. Шеф был скуп на мимику и жестикуляцию в повседневной жизни, и в беседе они редко имели потайной смысл. Даже во время выступлений он не кричал и часто держал руки в карманах. — Смотрю, я не ошибся, когда назначил вас своим секретарём. Но следовало бы подтянуть скорость реакции. Кхм… Есть поручения, которые вы должны выполнить в кратчайшие сроки. В тех папках вся необходимая информация. Да вы и сами знаете, что делать. Штрассер обернулся, выходя за дверь, и заметил, как потускнел его подчиненный. — Я не говорил, что отменяю выходные, можете приступить в понедельник. Но с одним условием. Рассортируйте бумаги сегодня, чтобы в начале недели долго не заниматься распределением. Благодаря такому стимулу можно покончить с этим за час, тогда мы сформируем отчёты уже к среде. Я думаю, что шестьдесят минут — это адекватная цена за двухдневный отдых. Сейчас такое время, что люди умирают от голода, потому что не могут найти работу. Они рады были бы работать и в выходные, но не имеют возможности. Однако вам, Генрих, я позволяю чуть больше, чем другим. Зайдите ко мне в кабинет, когда закончите. Гиммлер всё это время стоял, не смея шевельнуться. Ему показалось даже, что он не дышал, только кивал в такт рассуждениям шефа. Штрассер обладал потрясающим даром убеждения, он мог всё возвести в ранг идеала, чтобы люди выполняли то, что ему требовалось. На этот раз он поставил на место возомнившего о себе юнца. Когда дверь закрылась, Генрих сел на свой стул и встряхнул головой, пытаясь отогнать от себя призрак скучных обязательств и угрюмого долга. Гиммлер сумел справиться за предложенное время, хоть сначала и не поверил в свои силы и прозорливость Штрассера. Генрих выдвинулся в кабинет шефа через длинный коридор. Шаги по нему отражались эхом от бетонных стен, здание опустело час назад. Никаких прочих звуков, привычно гулко отзывающихся в штабе, не было слышно: ни стрекотания печатных машинок, ни скрипа перьев, ни шума радио. Атмосферу тишины нарушал лишь цокот ботинок Генриха по паркету. Он удивился. Видимо, шеф был в хорошем расположении духа, уже отпустил всех домой и ждал только, когда секретарь закончит свою работу. Генрих поправил пиджак и ускорил шаг. Ему не терпелось поскорее выбраться на свежий воздух, подставить лицо моросящему дождю, ловя порывы ветра вдоль улиц на своём мотоцикле. Он был немного обескуражен просьбой зайти, ведь с утра Генрих сдал все вчерашние отчёты и знал, что они выполнены идеально, как нескромно бы это ни звучало. После короткого стука в дверь Генрих вошёл в заставленный стеллажами кабинет и только хотел направиться к столу шефа, как тот остановил его взмахом руки. — Постой, Генрих, запри дверь. Всё, о чём я поведаю тебе сегодня, должно остаться между нами в целях нашей общей безопасности и во благо партии. Фамильярный тон и слова шефа воодушевили Гиммлера: ему пока нечасто доводилось получать секретную информацию из достоверных источников. Генрих повернул ключ. В тот же момент Штрассер зажёг настольную лампу и встал, чтобы задвинуть шторы. Молодой партиец встрепенулся: возможно, то, что сейчас выложит шеф, навсегда перевернет его представления о нынешней политической ситуации. Генрих предполагал, что речь пойдёт о Гитлере, как о главном идеологе, но при этом противнике социалистического крыла, коим сейчас являлся отдел Штрассера. Грегор продолжил только после того, как Генрих устроился на стуле.  — Я вижу, ты слегка озадачен подобными мерами. Всё же я хотел бы поговорить с тобой по поводу твоего служебного положения. И немного о личном. Ты помнишь, как я подобрал тебя? По сути ты не имел никаких заслуг, но я позволил твоим талантам раскрыться. Пусть твоего имени ещё не помнят, но тебя уже узнают там, где ты выступал, ты и сам это заметил. Ты хорошо справляешься, Генрих, но твоё дальнейшее продвижение зависит только от тебя. Я имею в распоряжении столь же юного и не менее активного партийца. Ты наверняка догадываешься, о ком я говорю. Я не единожды отправлял вас вместе с Йозефом с агитацией. Мне известно, что он тоже неплохо справлялся. Генрих застыл на месте, растерянно глядя на заголовок толстой серой папки, лежащей на столе. Он понимал, что Йозеф — лучший оратор, чем он сам. И хотя они быстро сдружились — их объединяли некоторые громогласные идеи и привычка вести дневник, но по мере продолжения совместной работы разногласия нарастали. Дорогу от одних населённых пунктов до других они коротали в вечных спорах на всевозможные темы. Казалось, они могли уболтать друг друга насмерть. Но сейчас эта история не имела никакого значения. Штрассер продолжал говорить, медленно обойдя помещение и теперь приблизившись к Генриху со спины. — Но я не всегда бываю объективен, у меня есть собственные вкусы и предпочтения. Лично мне больше интересен ты. Тяжелые ладони легли Генриху на плечи, он чувствовал затылком дыхание. На обдумывание и принятие решения не было времени, но Генриху оно и не требовалось, для него амбиции всегда стояли выше чего-либо, выдуманного моралистами-неудачниками. С тех пор, как он вырвался из-под родительского контроля, он больше не мучил себя ограничениями. Не оборачиваясь, Генрих медленно поднялся со стула и был натолкнут на стол. Он упёрся животом в деревянный монолит и выставил руки перед собой, окунув их в свободные от бумаг шершавые участки стола. Генрих старался ни о чём не думать, чтобы не становилось стыдно. Вернее, он думал о том, что лучше — помочь или не мешать, и остановился на последнем, лишь немного оторвавшись от поверхности, чтобы позволить стащить с себя брюки. Сухие раскаленные ладони пробрались под рубашку, задрали её наверх, грубо придавили Генриха к столу, и он вытянул руки вперед, упав на них. Сдавленные от навалившейся тяжести нечаянные звуки его заволакивающего мягкого голоса послужили сигналом к продолжению. Боль от проникновения была слишком резкой, Генрих инстинктивно дёрнулся. Со временем она не ослабевала. Оказалось, что Генрих еще не сталкивался с такими крупными размерами. Резь пронзала тело острыми вспышками, и теперь стоны перемежались с вскриками. Генрих начал отчаянно сопротивляться, всем телом прижимаясь к столешнице и царапая её в попытке увернуться. Но Грегор счёл эти действия воззванием и не стал останавливаться. Генрих это понял и крикнул: «Больно! Стойте!» «Потерпи, скоро пройдет», — послышалось в ответ. Генрих вцепился в дальний край столешницы и зашипел сквозь зубы, втягивая воздух. Штрассер схватил его за плечи и только ускорился, полагая, что будет лучше, если быстрее покончить с этим. Генрих устал трепыхаться под таким стремительным, дерзким напором и крепкой хваткой. Он бессильно опустил голову на стол, прижавшись щекой к прохладной древесине, и зажмурился под застлавшими лицо прядями взлохмаченных волос. Он еще поскуливал от боли, но она уже стала привычной и притупленной, она просто перестала концентрироваться в одной точке и распределилась по всему телу. Еще некоторое время сохранялось фантомное ощущение сдавливания и нажима пальцев на плечах. Сил издавать какие-либо звуки уже не оставалось, и Генрих просто лежал на столе, тихо дыша через приоткрытые обкусанные губы и поводя лопатками. Через пару минут Генрих медленно вытянулся вверх, опираясь на стол, будто отклеивал себя от него. Он огляделся: в кабинете уже никого не было — и стал оправлять одежду. Пламенные отметины тлели раскалёнными углями на теле. Обида горечью осела за грудью. Что ж, Генрих лишь хотел удовлетворить свои амбиции. Пришло время учиться на своих ошибках. Генрих был человеком, гипертрофирующим боль: при небольших травмах или заболеваниях он уже разыгрывал перед кем-либо трагедию со смертельным исходом. Сейчас поблизости не было никого, перед кем можно было бы драматизировать, поэтому он кусал губы от досады. При всём этом он хотел добиться таким образом не просто того, чтобы его пожалели, а получить признание и восхищение его мужеством, с которым он переносит неприятности. Злясь сейчас на себя сильнее, чем на кого-либо, Генрих на подкашивающихся ногах побежал на улицу, не забрав куртку. Он вырвался из здания на холодный воздух и вскочил на мотоцикл. Путь до дома занимал не больше десяти минут, но за это время Генрих успел ощутить, как призрачные ледяные щупальца пробираются под рубашку, как за плечи обнимает стылый ветер и в лицо летят брызги дождя. Было так гадко на душе оттого, что согласился на секс не ради удовольствия, а ради карьеры, будто при продвижении он не мог обойтись без всего этого. О любви в его жизни речи пока не шло. Хотелось избавиться не столько от наружной грязи, сколько от въевшейся внутрь до такой степени, что Генрих фактически стал себе позволять расплачиваться своим телом, а не трудом. Пытаясь отмыться, Генрих просидел весь вечер в ванной. Хотелось напиться и забыть о своих просчётах. В субботу он старался не подниматься с кровати, чтобы не провоцировать себя на употребление алкоголя. Ко времени обеда невыносимо захотелось есть, пришлось встать, и Генрих сорвался впервые за долгое время. Тем не менее это послужило толчком к положительному исходу. Под воздействием вина у него получилось отстраниться от произошедшего, выключить эмоции и включить анализирование. Ничего плохого не случилось, не Генрих инициировал это, да и боль давно прошла. К вечеру воскресенья у Генриха поднялась температура, ломота в суставах говорила о серьёзности подбирающегося заболевания. Ночью его истязал удушающий кашель и боль в грудной клетке. Не было сил даже одеться, поэтому Генрих, закутавшись в одеяло, поплелся к соседской двери и постучал несколько раз. Спустя минуту ожидания послышалось шарканье и приглушённые ругательства. Выглянула соседка — пожилая низкорослая женщина с растрепанными седыми волосами и глубокими морщинами. Она куталась в халат, спешно накинутый на ночную рубашку, и поправляла пальцем очки-половинки с большим увеличением. Генрих пошатнулся и начал сползать по стене вниз. Он не рассчитал свои силы, героически поднявшись с постели. Мягкая тень подхватила его, усадила на ящик в прихожей, и Генрих окончательно провалился в забытье. Соседка попросила сына отвезти его в больницу. Очнувшись от яркого света, Генрих по-прежнему лихорадил. Повернув голову, он понял, что находится в ближайшей больнице: из окна палаты виднелся шпиль церкви. Генрих нащупал на лбу прохладный компресс. Соседями по палате были двое мужчин с серыми лицами. Судя по виду, их состояние было не менее тяжёлым. Медсестры не торопились сменить высохшую от жара повязку, но высказали несколько обнадёживающих фраз по поводу прихода пациента в себя друг другу или врачам — Генрих не мог разобрать. Он снова погрузился в сон, на этот раз — спокойный и умиротворенный. Ощутимого улучшения состояния после пробуждения всё же не наступило: тело так же ломило, боль в груди и тяжёлые хрипы не покинули его. Дни потянулись чередой медицинских процедур. Чтобы помочь брату скоротать угрюмо застывшее время, Гебхард привез книги от матери, которой Генрих написал жалостливое письмо, как только смог встать с постели. Сама она не приехала, так как привыкла к спектаклям среднего сына, но была вынуждена отправить кого-то к нему, рискуя быть заваленной саркастичными упреками с благодарностью за то, что не отреагировала. Сизым смогом окутывали тревожные мысли. Они быстро развеивались, пока Генрих не мог концентрироваться на долгосрочной рефлексии. Для продолжения анализирования понадобилось больше койко-дней. Глубоко в душе тлела надежда, что приедет Людвиг, который должен узнать о случившемся от родственников. Но он не появился. Ни сослуживцы, ни начальник не дали понять, что беспокоятся о своём товарище, который старался никогда не отказывать им в помощи. Взвесь лекарств, струившаяся по венам, делала Генриха физически здоровее, но эмоциональная подавленность не давала исцелиться полностью. Пневмония не отступала, она пользовалась любой брешью в броне иммунитета и давила именно туда. Зато не единожды Генриха навещали две девушки, работающие стенографистками в штабе. Нельзя сказать, что это сильно его обрадовало, но они были единственными, кто появился на пороге больницы по своей воле. Они принесли какое-то маленькое забавное растение в горшке и немного фруктов, которые смогли достать. Генрих раньше даже не считал их своими коллегами, но они оказались самыми отзывчивыми. За две недели Генрих пришёл к невесёлому выводу: все его друзья, удостоенные им чести так называться, являлись лишь влиятельными знакомыми, но никак не близкими людьми. Сколько раз нужно было наступить на грабли, чтобы понять: показушное братство часто не более, чем временная маска, и тот, кого ты вчера считал лучшим другом, завтра тебя предаст. Переломный момент наступил, когда Генрих понял, что ему необходимо создать собственную семью. Он всячески оттягивал этот момент и продолжает это делать, но в конечном счете придется серьезно заняться подбором кандидаток. Причем любовь и влечение здесь не имеют никакого значения, достаточно понимания, уважения и немного общих интересов. Возможно даже организовать всё так, что наличие жены не будет мешать полноценной жизни в представлении Генриха, а сделает её только комфортнее. Ведь если с ним что-то случится, он заболеет или будет ранен, то ни один мужчина не станет о нём заботиться, как ему бы этого хотелось. По крайней мере сейчас он размышлял именно так. Генрих убежден, что мужчина полигамен по своей природе и может научить жену жить с этим, обреченно, но стойко. Она же должна ждать его столько, сколько потребуется, как воина с поля битвы. После осознания стало легче, будто снизошло озарение. Всё вокруг обрело смысл, и Генрих понял, что его цель будет заключаться в навязывании своих идей окружающим. Своим подчинённым, если ему будет уготовано руководить, к чему Генрих и стремился. Через свежие газеты он узнал, что Гитлер вышел из тюрьмы. Его радостно встретили благодаря им с Геббельсом, как считал Гиммлер.