По прошествии баррикад

Алкоголь на каждого действует по-своему: кто-то начинает искать приключений на свою пятую точку, у кого-то резко повышается настроение, кто-то начинает любить все, что видит. На Анжольраса он действует как успокоительное. По возвращению в квартиру он ведет себя так же, как в момент своего первого появления в ней, только сейчас он более живой. Он говорит, не смотрит пустым взглядом в окно или на Грантера. Сейчас в его глазах что-то инфантильное, голубые радужки источают любопытство ко всему, что его окружает. Кажется, алкоголь помогает Анжольрасу чувствовать. Он так привык к каменной маске, к статусу взрослого и ответственного человека, что вжился в эти роли. Но теперь, под действием спиртного, он словно наверстывает упущенное: юность, может даже детство. — Почему эти линии такие странные? — лежа на кровати и разглядывая свою ладонь спрашивает лидер. — Смотри. Грантер, сидевший до этого на краю койки, оборачивается, а потом и вовсе ложится на живот рядом с юношей. Он очерчивает указательным пальцем все линии на ладони Аполлона, млея от происходящего. Анжольрас дает себя касаться — это невиданно. Они лежат вместе на одной койке, пьяные — кто от вина, кто от близости к своему идеалу. Чуть больше недели назад все было совсем по-другому, Эр и мечтать бы не мог даже о хорошем слове в свою сторону, а тут такое. — Линии как линии. — А ты еще художником себя называешь. Линии жизни, они ведь у всех разные. — И жизни тоже, — Грантер уже выводит невидимые узоры на предплечье молодого революционера, пока тот разглядывает потолок. — Ты где-то учился рисовать или оно само? В плане у тебя был талант с детства? — Наверное. Я не учился, просто рисовал, потому что мне это нравится. А практика делает из человека мастера. Рисовал сначала для себя, для матери, потом, когда начались проблемы с деньгами, стал рисовать на заказ. С тех пор так и живу — от работы к работе. — Ты церкви тоже расписывал? — Нет, я же неверующий. Меня бы даже близко не пустили святых людей рисовать. — А я думаю, что одно другому не мешает. Грантер поднимает взгляд на Анжольраса: несколько золотых прядей покоятся на лбу, алые губы растянуты в едва заметной улыбке. Если приглядеться, то на его фарфоровых щеках можно разглядеть редкие веснушки. Не зря он заслужил кличку Аполлон. Может, лицо революции и должно быть таким? Красивым, чтобы народ романтизировал восстание, ассоциировал его с чем-то высоким и светлым? Никто бы не пошел против короля под предводительством страшного калеки. — Человек может быть искусством? — вдруг спрашивает юноша, переводя взгляд на художника и тем самым вырывая того из размышлений. — Ты и есть искусство. — Я не про физиологию, — отмахивается Анжольрас, усмехаясь, будто бы зная, что не найти человека божественнее него. — Человек может быть холстом? — Давай посмотрим. Раздевайся! Прежде чем юноша успевает что-либо сказать в ответ, художник уже вскакивает с кровати и мчится за материалами. Анжольрасу не остается ничего другого кроме как подчиниться и молча ждать начала эксперимента. Грантер выдавливает краски на палитру, которой ему служит деревянная дощечка, прихватывает несколько кистей, стаканчик с водой и возвращается к своему холсту, уже сидящему на табуретке около кровати. Он начинает работу не сразу, медлит, думая, откуда бы начать. Коснувшись кистью с голубой краской запястья, Эр замечает мурашки на коже Анжольраса, после чего уверенно ведет линию до сгиба локтя. Революционер прикрывает глаза, глубоко вдыхает, привыкая к ощущениям. Краска мокрая, холодная, а, высыхая, чуть стягивает кожу, из-за чего возникает чувство, будто тело покрывается коркой. — Я чувствую себя деревом, — тихо говорит Аполлон больше для себя, нежели для Грантера. — Кожа словно кора от красок. Поверх голубого ложатся красный, оранжевый, желтый и другие цвета, которые только можно найти в квартире. Рука юноши постепенно превращается в великолепный яркий пейзаж, который расползается все дальше по его телу, уже перейдя с плеча на острую ключицу. Эр обводит кистью выступающее адамово яблоко, усмехается его едва заметному колебанию, ведет красную линию к нижней челюсти. — Тебе не интересно, что это будет? — отрываясь от своего дела спрашивает Грантер, полоща кисть в стакане с мутной водой. — Я предпочту увидеть результат. Оранжевая линия очерчивает правую скулу и линию от уха до подбородка. Эр ловит себя на том, что слишком долго смотрит на тонкие губы своего холста и, не зная зачем, проводит по ним кистью, оставляя луч заходящего солнца от уголка до уголка рта. Он ловит, кажется, несдержанный выдох Анжольраса и наклоняется к нему, касаясь губами еще не засохшей краски. Художник замирает всего на мгновение, словно обдумывая свои действия, но на самом деле ожидая реакции лидера, и отстраняется, не получив ничего. — Черт, запачкал рубашку, — кидая взгляд на подвернутые рукава сквозь зубы произносит Эр. — Грантер? — Прости… Юноши встречаются взглядом, и художник говорит про себя, что революционер просто невыносим. Он смотрит на него своими круглыми голубыми глазами, будто бы ничего не произошло, будто бы только что не было никакого поцелуя. Грантер вытирает тыльной стороной ладони свои губы и спешит вернуться к работе. Анжольрас пьян и не осознает, что происходит. Завтра он, скорее всего, даже и не вспомнит, поэтому на самом деле лучше притвориться, что ничего не было. Только Эр не сможет забыть этого ощущения, мягкости губ лидера и вкус оранжевой краски. Спустя полчаса работа закончена и художник удовлетворенно выдыхает, опуская кисть в стакан с водой. На подтянутом теле Анжольраса красуется закат — закат революции, закат чувств молодого художника. Но холст молчит, разглядывая себя. — Среагируй уже как-нибудь, — ворчит Эр. — Для чего я так старался несколько часов? Плохо? Хорошо? Что-нибудь. — Почему, Грантер? — для человека, все еще находящегося под действием спиртного у Аполлона слишком ясный взгляд. — Потому что я люблю тебя, — отставляя стакан в сторону отвечает художник. — Ясно? Всегда любил, а ты, слепец, никогда не замечаешь очевидные вещи. Анжольрас молчит, в растерянности замерев посреди комнаты и наблюдая за собирающим вещи Эром. Он хочет что-то сказать, хочет остановить его, но не решается, боясь напортачить еще больше. А что бы он ему сказал? «Прости, но я мужчина, ты мужчина, это не по Библии» или «Это мой первый поцелуй, и я не знаю как реагировать на такое»? — Я должен выпить, буду в баре, — прежде чем уйти говорит юноша и захлопывает за собой дверь, оставляя Аполлона в одиночестве. Тот касается пальцами своих губ, пытаясь разобраться в своих чувствах. Пытаясь разобраться в себе.