Доброе утро, Вьетнам

август 1968

Люк просыпается словно от выстрела — сердце колотится о ребра, рядом стонет раненный сослуживец, вокруг кромешная темень, которая опускается на джунгли с наступлением ночи, когда невозможно разглядеть свою ладонь — даже если поднести ее к самому носу. Тишина стоит оглушительная, и лишь через несколько мгновений ее наполняют ночные звуки: стрекот цикад за окном, шум листвы, токанье соек, а еще — скрип кровати в комнате через стенку, громкий шепот и сдавленные стоны. Люк резко садится в кровати, пальцами комкая тонкий плед. Простыни мокрые, и его щеки краснеют от стыда — придется рано утром застирать белье, точно он мальчишка в пубертате. И в то же время голова до звона легкая — он уже и не может припомнить, когда возбуждался последний раз — не после возвращения. Точнее, мутная волна желания нет-нет да накатывала, но сходила прежде, чем он вообще успевал к себе прикоснуться. Люк застывает на месте, придавленный к матрасу виной и стыдом, пока его слуха снова не касается хриплый низкий стон, пока снова не приходит возбуждение. — Еще, — требовательно просит голос, и Люк бездумно накрывает ладонью набухающий член поверх белья, а потом наконец понимает, чей это голос. Он судорожно отдергивает руку, словно обжегся, стараясь не слушать голос сестры, не слушать шепот Хана, не слушать ритмичный скрип кровати, но вместе этого ложится поверх скомканного пледа, вытягивается в линию, закрыв глаза, и замирает. — Сильнее, ну же... Горячая мутная волна поднимается от пальцев ног до самой макушки, заливая щеки отчаянным румянцем, и сдерживаться становится все сложнее. Несколько долгих минут Люк лежит на спине без движения, стиснув простыню в кулак, надеясь, что скоро шум за стеной утихнет, но тот становится лишь громче. Привыкнув к темноте, он словно со стороны видит, как пальцы левой руки медленно разжимаются, мимоходом расправив смятую ткань, как его рука, точно став чужой, неторопливо движется к резинке боксеров, замерев на границе хлопка и влажной от пота кожи. Еще не поздно остановиться, отстраненно думает Люк. Пока еще ничего не сделано, пока... еще не поздно, я просто уберу руку, просто уберу, и утром забуду об этом. Просто забуду, и... Большой палец ныряет под широкую резинку, проводит по ее краю — это еще ничего, ничего не значит, просто белье; но потом из-за стенки, словно сквозь шум прибоя, доносится глухое и резкое ругательство и протяжный, на выдохе, стон — и пальцы Люка вмиг преодолевают ненадежную преграду белья, сжимая потяжелевший член. Звуки все не стихают, и Люк закрывает глаза, будто сквозь пелену чувствуя, как собственная ладонь требовательно поглаживает нежную кожу головки, обхватывает ее, медленно проводит по стволу, — под веками всплывают цветные пятна, голова кружится, во рту пересохло. Люк должен бы ощущать неправильность, но не чувствует ничего, точно все его сомнения испарились, стоило прикоснуться к себе, пусть даже под голоса сестры и лучшего друга. Сейчас это уже неважно, думает Люк, усиливая нажим, оглушенный скрипом и стонами, и тяжелым, разгоряченный дыханием. Он очень старается быть тихим, старается не выдать себя, но уже через несколько мгновений может лишь шипеть сквозь зубы, мучительно вбиваясь в собственный полураскрытый кулак, влажный от смазки и следов мокрого сна. Стук кровати за стеной становится все быстрее, и сердце Люка вторит этому рваному ритму, набатом отдаваясь в ушах. Все это неправильно, совершенно дико, даже — нет, черт возьми, — ужасно, но об ужасах он теперь знает если не все, то многое, и происходящее едва ли можно так назвать. В настоящем нет ничего не-настоящего; здесь и сейчас только он сам, непослушные пальцы, ускоряющие темп, рваные поверхностные вдохи, накатывающие душным прибоем, и звенящее вокруг напряжение, сгустившееся под кожей. А может, все дело именно в том, кто сейчас занимается любовью в двух шагах от него — или в двух дюжинах, если не умеешь ходить сквозь стены; может, все дело именно в этом, оцепенело понимает Люк, и эта мысль, больная и запретная, становится спусковым крючком. Она мучительно громко звучит в голове, пока Люк шумно выдыхает, крупно дрожа в опустошающем, тяжелом оргазме. Поначалу Люк не чувствует ничего — даже глупого, привычного облегчения, которое всегда следует за быстрой разрядкой, — а потом мучительный стыд наваливается на него, и несколько минут он отупело лежит, невидяще уставившись в низкий потолок. Потом он вскакивает с кровати как ошпаренный, сдирает с матраса тонкую простынь и спутывает ее и плед в один большой ком, который заталкивает в глубины стенного шкафа — это непросто сделать одной рукой, но Люк помогает себе культей, на мгновение забывая об увечье. Испачканное белье отправляется следом, и через пару мгновений он замирает посреди комнаты нагой, почему-то уверенный, что сейчас дверь распахнется, и в комнату зайдет... Мать? Сестра? Чертовски глупо, а кроме того, он взрослый мужчина, который может... Но это была его сестра, ее голос, и будет до ужаса стыдно попасться за подобным... Или же нет? Набросив поверх матраса чистую простыню, Люк прячет горящее лицо в подушку, понимая лишь одно — эти несколько коротких минут спутали в его сознании все, что только было возможно. Он уже не знает, что правильно, а что нет, и думает вдруг, как это будет легко — просто отворить две двери, сделать две дюжины шагов, и, скользнув под прохладную простыню, забраться между двумя влажными, горячими телами, от которых исходит истома и сонная тяжесть. На миг это кажется таким реальным, таким верным, а потом где-то внизу ветка стучит о стекло, и цикады все еще стрекочут, и за стеной — тишина, такая плотная, что накрывает Люка с головой, и он забывается в глубоком спокойном сне.