Чёрный бархат темноты

*** – Ты зачем чеснок выбросил? Ньют не понял, проснулся ли он в тот момент, когда чужой шёпот задал этот вопрос, или же гораздо раньше, только всё это время не осознавал пробуждения. Может быть, он и не засыпал, а может, был вовсе мёртв. Ощущений, по которым можно было бы определить свою мертвенность или живость, не наблюдалось. Был только слух и чей-то шёпот – но мало ли, что они могли означать. Ньют решил не делать поспешных выводов. – Я ж его для тебя своровал, чеснок-то, – продолжил шёпот, – Воровство – это нехорошо, знаешь? Подлый поступок. Но я для тебя это сделал, хотя не должен был. А ты что? Ньют попробовал ощутить собственное тело, но ничего не почувствовал. Ни туловища с конечностями, ни сердцебиения, ни дыхания. Казалось, что от того тела, с которым он только-только успел познакомиться, ничего не осталось. Оно больше не существовало – по крайней мере, в таком виде, каким оно было несколько часов назад, когда ещё принадлежало Ньюту. Теперь было другое, чужое. И совершенно непослушное. Даже глаза открывать не собиралось, хотя Ньют не очень-то и хотел. Парализованность должна была испугать, но страх не душил. Было абсолютно всё равно. – А вот если бы ты чеснок не выкинул и сжевал бы его, как миленький, Галли, может быть, тебя бы не тронул. Он бы понюхал тебя, сказал бы «фу» и свалил бы к чёртовой матери. Не факт, конечно, но попробовать стоило. Ньют вспомнил: это тот шёпот, который принадлежал маленькому кулаку. Кулаку, который предлагал чеснок. Чеснок, который выбросил Ньют. Шёпот знал о том, что случилось прошедшей ночью. Ему заранее были известны цели и намерения дикарей, но вместо того, чтобы объяснить всё по порядку и предупредить Ньюта о предстоящем кошмаре, он устроил какую-то шпионскую игру. А теперь, кажется, пришёл сообщить, что Ньют сам во всём виноват. Чеснок он, видите ли, выбросил. – Эх, если бы ты достался Бену, всё было бы хорошо, – продолжал шёпот, – Ну, или, по крайней мере, не так плохо. Следующую реплику он произнёс у самого уха Ньюта: – Ты… это. Ты вообще как?.. Ньют сам не знал, «как он вообще». Только понимал, что подозрительно, неестественно спокоен. Наверное, равнодушие было защитной реакцией, которая перевела все системы организма в спящий режим. На какое-то время отключила рецепторы, заблокировала грибницы нервов, сбрызнула разум лидокаином, от чего тот стал мутным белым желе. Ткни в него пальцем – ему хоть бы хны. Вслед за разумом осоловели ощущения и память, дав Ньюту возможность ничего не чувствовать, и он всецело отдался этому каменному состоянию, стараясь надышаться покоем и хотя бы немного отдохнуть от той боли, которая сорвала ему голос. – Ну хватит тебе дрожать. Тебе холодно, что ли? – спросил шёпот. – Я не дрожу, – ответил Ньют. Связки функционируют – уже неплохо. – Нет, дрожишь, – возразил Чесночный, – Вот, погляди. Первое ощущение: внезапно материализовавшуюся правую руку Ньюта поднимают и несут куда-то вверх. Рука замирает в воздухе, и шёпот произносит: – Глаза нужно открыть, чтобы поглядеть. Открывай. – Не могу, – честно признался Ньют. – Можешь. – Нет, не могу. Второе ощущение: кто-то опустил пальцы на веки Ньюта и погладил глазные яблоки круговыми движениями. Несильно надавливая, совсем слегка. – Попробуй ещё раз, – сказал шёпот, когда прикосновение исчезло. За этим последовал свет. Настырный солнечный луч прошёл сквозь ресницы, подлез под верхнее веко, укусил зрачок, и только когда глаза оправились от этого вторжения, Ньют смог разглядеть какую-то корявую кочергу. Точнее две: расфокусированному зрению не удавалось соединить их вместе – они шарахались друг от друга в разные стороны, как два однополярных магнита. Ньют напрягся, прицелился взглядом, и кочерги, присмирев, срослись в одну тонкую руку – руку Ньюта, которую кто-то любезно поднёс к его же носу. Её действительно трясло, она дёргалась, будто марионеточная. – Вон, какая прыгучая, – сказал шёпот. Третьим ощущением было покалывание в дрожащих пальцах, и оно, как спусковой механизм, разбудило всё тело. На Ньюта будто опрокинули ушат с ощущениями – четвёртое, пятое, шестое – они посыпались градом, и Ньют с беспощадной остротой вновь почувствовал всё, что испытал ночью. Всё, что сделал с ним Галли. Это было нетрудно: прошло всего лишь несколько часов, и кожу головы ещё жгло от того, как Галли тянул за пряди на затылке. Нос по-прежнему звенел, будто с его помощью открывали консервную банку. Ягодицы ещё горели от впивавшихся ногтей и увесистых, звонких шлепков, которым не было конца, а мышцы спины ныли от ладони, что давила на поясницу, вынуждая прогибаться и становиться более удобным для проникновения. Но самой сильной была другая боль – та, которую причинило настойчивое, распирающее внутри движение. Да, помнить не хотелось, но память не была папиллярным узором, который прижги – и он растает, как воск. Память не так уязвима, её нелегко приструнить – эта глумливая тварь спрячется за углом сознания и оттуда будет напоминать, усыпать деталями, стыдить подробностями, и те, как горящие на концах стрелы, достигнув цели, спалят всё к чертям: и самоуважение, и остатки чести, и желание жить. Поразительная меткость. Когда всё только началось, когда Галли только мазнул головкой члена по ложбинке под копчиком, было просто неприятно и жгуче стыдно. Даже когда он проник внутрь на пару сантиметров – тоже. Но стоило ему преодолеть третий, как Ньюта пронзило болью. Острой-острой, яркой-яркой, ослепительной, будто таранящий член был обёрнут наждачной бумагой. Слюны Галли оказалось недостаточно для скользкости, но он, несмотря на чрезмерную тугость, продирался всё глубже, проталкивался до тех пор, пока не вошёл на всю длину, заставив Ньюта захлебнуться криком. – И как он? – спросил распалённый Зарт, когда Галли замер в самой глубине и втянул воздух сквозь зубы. – Прекрасен, – ответил тот на выдохе. Его голос был низким и хриплым. В нём слышалась та перекатистая интонация ценителя, который пробует дорогое вино и закрывает глаза от наслаждения. Галли наверняка так и сделал – спрятал гудрон под занавес век, – а потом подался назад. Ньют ощутил, как раздирающая наполненность отступает, позволяя потревоженной плоти сомкнуться до привычного состояния, но совсем ненадолго – Галли лишь секунду помедлил, замерев на тех двух безболезненных сантиметрах, и толкнулся в Ньюта с новой силой, резче, наглее, будто намеревалась протиснуться дальше возможного, заполнить до самых краёв. – Твою мать, – прошипел он, – До чего узкий, просто прелесть. Стоило ему распробовать, и медлительности как не бывало. Второе по счёту погружение напрочь снесло ему голову, и он без разбега, без раскачки и растопки задал бешеный ритм, неистово двигаясь и дёргая худые бёдра на себя. Зарту пришлось упереться ногами в земляной пол, чтобы удерживать Ньюта, которого швыряло вперёд-назад, и который почти потерялся в круговороте нескончаемой боли. От каждого толчка из его глаз сыпались искры, и подлые слёзы текли друг за другом – по левой щеке, по правой, снова по левой. С него будто сдирали кожу изнутри; до ужаса объёмистый член будто пронзал насквозь брюшную полость, дырявил органы, растягивал раны, и режущая боль, подобно имплозии, неслась куда-то в центр тела стремительными волнами, не выплёскиваясь за его берега, не убывая. Хотя могла – так её было много. Ньюту было уже не до гордости, когда он начал умолять. Он даже не отдавал себе отчёта в том, с какой частотой он повторял «Хватит, пожалуйста, остановись», потому что каждое движение внутри заставляло его вскрикивать и забывать только что произнесённые слова. Вот только Галли воспринял его мольбу по-своему – как пикантную деталь, добавляющую остроты атмосфере. – Кричи, шлюшка, – рычал Галли позади, с размахом шлёпая по ягодице и оставляя на белой коже один из многочисленных красных следов, – Кричи громче. И Ньют кричал. Ему не хотелось угождать Галли, но и сдерживаться он не мог, и от его крика зашатались стены. Задвигались, начали подкрадываться со всех сторон, намереваясь лишить кислорода. Подлые – они были заодно с клаустрофобией, а тот приём с горой и крыльями не срабатывал, потому что от боли не абстрагироваться, от вторжения не увернуться, не вырваться, не улететь. Потому что в крылья мёртвой хваткой вцепился Зарт, который таращился на Ньюта алчным взглядом (всё надеялся, что ему тоже перепадёт), и потому что единственный способ спастись – расплавиться в мучительной жаркости чужих рук и вытечь прочь сквозь пальцы. Совсем как та горячая влага, что заполнила Ньюта в тот момент, когда Галли застонал над ним – протяжно и наслажденно. «Хоть бы на этом всё кончилось», – думал Ньют, а Галли замер в нём, дыша рвано. Потом вышел с бесстыжим хлюпающим звуком, оставив внутри литр своего семени и тут же зажав ладонью истерзанное отверстие – хотел, чтобы жидкость не вытекала, осталась в Ньюте. Опустошённость была схожа с вывернутостью наизнанку, а Ньют думал: «Пожалуйста, хоть бы всё», – но Галли понадобилось совсем немного, чтобы перевести дух. Он потянул Ньюта на себя за волосы, будто те были поводком, заставляя выпрямиться, оставаясь при этом на коленях, и освободил его из капкана-Зарта, вероятно полагая, что Ньют после такой основательной встряски уже не станет вести себя неподобающе и чужая помощь в его укрощении не потребуется. Был прав: заплаканный и заезженный Ньют безвольно последовал за его движением, и почти даже не всхлипнул, когда Галли крепко обнял его рукой поперёк груди, прижался к спине, обхватил пальцами шею, вдавливая кадык в горло, и принялся кусать плечо, возя мокрыми губами по коже. Ладонь от задницы не убирал, так и держал плотной затычкой. Пока он настраивался для нового захода, оставшийся не при делах Зарт коснулся открытого живота Ньюта, скользнул пальцами вниз и, обнаружив понурую мягкость гениталий, спросил издевательски, с саркастичным удивлением: – Неужели не понравилось? – Убери руки, – рыкнул в его сторону Галли. – Да ладно тебе. Позволишь хоть кончить на него? Галли ответил не сразу – через три укуса. – Валяй. Зарт откинулся на простынь. Раздеваться не стал, только расстегнул ширинку и принялся надрачивать самому себе, глядя на Ньюта, как на нечто святое. И нечто такое, что до чесотки хочется осквернить. Головка его члена выглядывала из скачущего кулака и тут же снова пряталась в него, как кукушка в старинных часах – только, разве что, птичьих звуков не издавала. Галли снова нагнул Ньюта в коленно-локтевую, и бёдра Зарта оказались так близко к его лицу, что Зарту потребовалось лишь дёрнуть ими чуть вперёд, и брызнувшие из него белые нити попали Ньюту на лоб и ресницы, смешались со слезами. Рука, сдавившая шею под затылком, не дала отшатнуться, но Ньют успел закрыть глаза. Успел. – Чёрт-чёрт-чёрт! – ныл дрыгающийся в оргазме Зарт, запрокинув голову. Галли подождал, пока он выдавит из себя последние капли, и развернул лицо Ньюта к себе, не без удовольствия осматривая растёкшееся по нему художество. Подхватил ногтем слезу со щеки, демонстративно растёр между большим и указательным пальцем. – Чего затих? – спросил он будто бы заботливо, но с прежней хриплостью, – Так не пойдёт. Он уже был достаточно возбуждён для того, чтобы ворваться в Ньюта и выдать новую порцию боли, на которую был так щедр. И это случилось – ворвался, задвигался, гавкая грубыми и хлёсткими ругательствами. Такими же хлёсткими, как шлепки, которыми сопровождалось каждое второе слово. Такими же грубыми, как кривая поверхность обструганных палок, из которых свиты медленно и настойчиво сдвигавшиеся стены. Ньют только тогда заметил, что палки этих стен не перекрывают друг друга до конца. Они тесно прибиты, но из-за неровностей дерева между ними есть крошечные щели, куда может просочиться свет, юркнуть ветер. Между ними можно просунуть мизинец или ненасытный, любопытный глаз и – вот раздолье! – до посинения наблюдать за тем, что творится внутри. И, конечно, они подглядывали. Дикари. Те, кто не победил в битвах, но мечтал оказаться на месте Галли. Всей неудовлетворённой толпой (или её большей частью) они обступили хижину и пялились, припав к стенам снаружи и затаившись. Готовые, подобно сердобольному Зарту, чуть чего броситься на помощь, подсобить, подержать, поучаствовать. При идеальном раскладе – облить спермой разбитое лицо, и без того утонувшее в крови и слезах. Ушки на макушке. Боевая готовность. Только бы Галли свистнул второй раз. С каких пор эти гады наблюдали? Наверное, с самого начала. И Галли не мог этого не знать. Он хотел, чтобы видели остальные. Он наслаждался не только Ньютом, но и безграничной властью над ним, которую мог продемонстрировать бесчисленным зрителям. И от того слова были такими оскорбительными, и движения становились всё резче, а Ньют кричал так, что не мог отдышаться между криками, и думал, что лучше бы его всё-таки сожрали. Или свернули бы ему шею, как тому индейцу, и насиловали бы уже мёртвого. – Тебе нравится, когда тебя трахают, верно? – хрипел Галли, – Скажи, что тебе нравится. Очень, очень нравится. – Смотри на меня, ебливая потаскуха. Обернись и смотри мне в глаза. Как же больно внутри. – Сладкий, тощий засранец. После меня твоя дырка уже не такая узкая, верно? – Верно-верно, – поддакивает очухавшийся Зарт, посмеиваясь и заглядывая куда-то между тел Галли и Ньюта, – Ты чертовски прав. Ушки-нама-кушке. Слушай и впитывай. Принимай и выгибайся. Кричи, смотри в глаза, вой волком. Страдай, пока стены не сдвинутся до конца и не расплющат тебя, превратив в тряпичную куклу. Пока гудрон не зальёт хижину, душу и череп. Пока не пройдёт время и шёпот не спросит с упрёком, зачем ты выбросил чёртов чеснок, как если бы от него многое зависело. Пока всё не вспомнишь – тело не вспомнит – и не сожмёшься в дрожащий, хлюпающий носом комочек. – Эй, тише, – сказал шёпот, – Всё в порядке. Всё кончилось. Который час – утро? Следующий день? Следующая жизнь? До плеча Ньюта дотронулись, и он рефлекторно дёрнул рукой, стремясь сбросить с себя чужое прикосновение. Оно не стало настаивать и возвращаться – покорно ушло куда-то, растворилось в воздухе. Ньют поднял голову и не столько по виду окружающего, сколько по запаху определил, что находится в той же злополучной хижине. Среди тех самых простыней, испачканных почти всеми возможными человеческими жидкостями: ещё не до конца высохшей кровью, потом, слюной, спермой – всем тем, что в том же составе присутствовало на лице и теле Ньюта и стягивало кожу. И ещё – желчью, которой его вырвало и которая ещё горчила во рту. Ньют встрепенулся и заозирался по сторонам. – Они здесь?.. Они ещё здесь? – затараторил он, приподнявшись на локтях, готовый отползти прочь от любого из углов, которые могли скрывать в себе опасность, – Они… – Ушли, – ответил шёпот, – Ещё рано утром свинтили. Никого тут нет. Обстановка с ночи не изменилась. Никто и не думал наводить чистоту. Только дверь-занавеска теперь была откинута в сторону, заправлена уголком под одну из палок, и сквозь открытый проём и щели в стенах светило утреннее (или дневное) солнце, освещая голого Ньюта, как прожектор. Он потянул на себя сырую простынь и сделал попытку накрыться ей с головой. – Нет-нет, мой хороший, – зашептали в ухо, – Укладываться тебе нельзя. На вот, лучше, попей. Приподнимись и пей. Снова тронули за плечо – осторожно, едва ощутимо, но для Ньюта даже эта невесомая близость была похожа на удар током, и он дёрнулся в сторону, лягнул ногами воздух. Раздался плеск воды и звук опрокинутой посуды, слишком громкий на контрасте с царящей до этого тишиной. Он хлестнул по перепонкам, и Ньют запаниковал, сгрёб простыню к себе, отгораживаясь ей от чужих рук, будто она могла его уберечь. – Не трогай меня! – крикнул он, закрывая лицо, – Не трогай, не трогай, не трогай, не тро-… – Т-ш-ш-ш, тихо, – зашуршал шёпот, – Спокойно. Я просто хочу помочь. Не бойся, ладно? Я не причиню тебе вреда – я безобидный. Ты сам скоро поймёшь, только не кричи. Ньют будто не слышал. Одна единственная ночь научила его тому, что если прикосновения, проникновение и боль намерились случиться, то избежать их в любом случае не удастся. И потому прижал лоб к коленям и закрыл глаза, увидев, как поднятые в якобы безоружном жесте открытые ладони медленно надвигаются на него. «Снова», – подумал он, – «Всё начинается снова». Но его не схватили и не ударили – обняли. Укутали объятием, и его голова оказалась на уровне чьей-то неширокой груди. Щекой он прижался к ткани чужой футболки, пахнущей одуванчиками, но спохватился и отпрянул, вспомнив о том, каким нечистым было его лицо. Поздно – уже успел извозить охру тёмной кровью. – Забей, – сказал шёпот, – Я и так её сто лет уже не стирал. Маленькие руки опустились на голову Ньюта. Не брезгуя, убрали встрёпанные волосы с глаз и погладили – от лба к затылку – поощряя сближение. Ньют ожидал подвоха, но не смог противостоять дурманящей нежности прикосновений, и напряжение понемногу растаяло, отступило, позволив расслабиться. Бдительность недовольно цокнула языком, но промолчала. – Всё хорошо, – соврал шёпот, и по волосам Ньюта снова провели пальцами. Пятна на простынях возразили: «Ложь». – Вот уже и не дрожишь почти. Какое-то время Ньют провёл в скрюченной позе, в тёплых объятиях этого маленького человека (карлика, предположительно), который обнимал Ньюта на удивление сердечно. Так, как если бы он был ему очень дорог. Или, по крайней мере, знаком. Стал даже покачивать, как ребёнка, и от этого мерного движения Ньют разомлел, хотя испытывал перед карликом оглушающий стыд за себя – за грязного, гадкого и омерзительного пострадальца, которого приходилось обнимать. И ещё – за тёмные полосы на внутренней стороне бёдер, за белые брызги на лице, за голость, за избитость, за слабость и беспомощность. За крикливую потребность в заботе и за то, как нещадно солнце высвечивало и утрировало все эти недвусмысленные свидетельства крайне плачевного состояния. Карлик делал вид, что ему нет до них дела. Ньюту это не удавалось. – Они всё видели, – прошептал он совсем тихо, глядя карлику в живот, – Они подсматривали сквозь щели и видели, как это происходило. А я ничего не мог сделать. – Не мог, – согласился карлик, подстроив громкость своего шёпота под громкость шёпота Ньюта и притянув его ещё ближе к себе, от чего запах одуванчиков стал насыщеннее. – Они держали так крепко, – продолжил Ньют, сглотнув слюну, – Галли и тот, второй. У них сильные руки – в два раза толще моих и в три раза сильнее. – Если не в четыре, – ответил карлик. – Будь я хотя бы немного крупней, я бы смог дать им отпор. – Этого ты не знаешь. – И будь у меня чуть больше ума, я бы догадался обо всём раньше. – Это ничего бы не изменило. – Я успел бы предпринять что-нибудь, – не унимался Ньют, – И не позволил бы им сделать всё это со мной. – О как. «Предпринять». И что же, например? – Вырыть подкоп. Прямо из той ямы, где меня держали весь день. – Ты это серьёзно? Поглядел бы я на такую сценку. – Или вооружиться каким-нибудь камнем для обороны. – Ага, и самому получить им по башке? – Или прикинуться больным. – Думаешь, это бы их остановило? – А ещё я мог не выкидывать твой чеснок. Неиссякаемые слёзы снова потекли по вискам. Лицо Ньюта исказилось, как взволнованная водная гладь, скукожилось, смялось. «Ради бога, только не ной», – взмолился молчавший долгое время внутренний голос, а карлик опустил голову Ньюта на свои колени, заглянул ему в глаза, обхватив щёки ладонями, и произнёс чётко, громко, в полный голос: – Хорош оправдываться. Подкоп собрался рыть, говоришь? Голыми руками собрался? Тоже мне человек-экскаватор! Землеройка чумазая! Что ещё придумаешь? Ты же видел вчера, на поляне, на что они готовы ради того, чтобы овладеть тобой. Никакой подкоп бы тебя не спас – хоть подземный город под Глэйдом проложи, всё равно пустятся вслед, схватят за хвост и вытянут обратно. А за пределы поляны не пророешь – стены уходят глубоко под землю. Ты хоть представляешь, насколько глубоко? Ньют не отвечал, только слушал и капал слезами в держащие его лицо руки. – Будь ты сильнее, говоришь? – продолжил карлик, – Да никакая сила с этими громилами не сладит. Да будь ты даже мощнее Галли, они всё равно удержат. В десять рук или в двадцать – от желающих отбоя не будет. А если не удержат – свяжут, подвесят, придавят чем-нибудь так, что пошевелиться не сможешь – найдут способ. С чесноком ты и впрямь лоханулся, зря меня не послушал, но каковы были шансы на то, что эта уловка сработает? Слеза девятая, слеза десятая. Что за странная манера считать ощущения, слёзы и прочую хренотень? – Случившегося нельзя было предотвратить, и не смей упрекать себя за бездействие. Даже если ты думаешь, что ошибся где-то и что можно было повести себя по-другому – знай, что ты не виноват. Во всём, что здесь произошло, виноваты Галли и Зарт. Алби со своими проклятыми правилами и все те, кто их соблюдает. Глэйд, в конце концов, лифт и лабиринт. Но не ты. Только не ты. Понял меня? Ничего Ньют не понял, тем более про какой-то лабиринт. Тем более про какой-то «Глэйд». – Понял или нет? – сурово повторил карлик, наклонившись ближе. Сквозь слёзы Ньют увидел его вострые глазки и кустистые брови; лоб над ними не был чересчур высоким и выпуклым, как это обычно бывает у карликов. И руки, утиравшие Ньюту слёзы, не были вздуто-младенческими, наоборот – вполне себе пропорциональными, ровно как голова, шея и плечи. Маленькими, толстыми, но вполне естественными. Ньют соотнёс детали друг с другом, осознал в комплекте – и карлик, всё это время находившийся рядом, вдруг оказался обычным мальчиком. «Час от часу не легче», – простонал внутренний голос. – Ты кто? – спросил Ньют, не очень-то веря глазам. – Никто, – ответил мальчик, коротко улыбнувшись, – Как твой нос? Нос болел, но запах одуванчиков – чистый, невинный, до смешного неуместный при этих паскудных обстоятельствах – поставлялся без перебоев даже сквозь забитые струпьями крови ноздри, из чего можно было заключить, что с носом всё не так уж плохо. – Нормально, кажется, – произнёс Ньют неуверенно, – Не знаю. – Галли ударил? Глупый вопрос – конечно, Галли! Кто же ещё. Мальчик потянулся куда-то в сторону и вернулся в исходное положение с неглубокой надколотой миской в руке. – Пить-то будешь? Тут осталось ещё пара глоточков. Ньют кивнул. Мальчик приподнял его голову, поддерживая ладонью затылок, и бережно наклонил миску к его губам, внимательно следя за уровнем воды у её шершавого, глиняного края. Ньют был искренне удивлён – он и не осознавал, как сильно его мучила жажда, до тех пор, пока вода не попала на язык. Прохладная, живая и звонкая – Ньют выпил её до капли и почти тут же почувствовал себя лучше. – Спасибо, – сказал он, имея в виду не только воду, но и всё остальное. – Не за что, – ответил мальчик. Он отставил опустевшую миску, перекатил Ньюта со своих колен на земляной пол и стал рыться в простынях, ища что-то. Ньют сел, наблюдая за его действиями, и увидел лежащий на боку здоровенный кувшин, развёрнутый горлышком к дверному проёму. Земля вокруг была тёмной и мокрой – видно, впитала в себя вытекшую из кувшина воду. – Вставай, нам нужно идти, – сказал мальчик, заглядывая под очередную простыню, и, опережая вопрос, пояснил: – Помоем тебя. Ньют поднял глаза на горящий светом солнца дверной проём и поёжился. Там, снаружи, царствовал дикарский мир вместе со всеми его удовольствиями. Вместе с любезным Галли, дружелюбным Зартом и их кроткими, смиренными соплеменниками. Они были где-то там – возможно, даже ждали, когда Ньют придёт в себя – и одна только мысль о том, чтобы снова встретиться с ними лицом к лицу, повергала в ужас. – Знаю, неохота высовываться, – сказал проницательный мальчик, – Я и не стал бы вытаскивать тебя из хижины, думал прямо на месте обтереть. Но воду-то ты, дурень, опрокинул. Можно, конечно, ещё сходить набрать, вот только одним кувшином тут не обойдёшься. Лучше тебе целиком окунуться, чище будешь. Да и приятнее это, чем обтирание. Он всё ещё копошился в ткани, когда вдруг нахмурился и гневно воскликнул, оглядываясь по сторонам: – Да где манатки-то твои, понять не могу! Смею надеяться, хотя бы их Галли тебе оставил! «В отличие от чести?» – спросил здравый смысл. Штаны Ньюта, судя по всему, испугались грозного мальчишеского тона и очень скоро нашлись – не в простынях, правда, а в углу – вместе с бельём и рубахой. Смятые и порванные в районе правого колена. Мальчик вывернул их с изнанки на лицевую сторону и встряхнул, подняв в воздух облачко песочной пыли. Рубаху через минуту постигла та же участь. – Одёжку мы тоже потом сполоснём, а пока наденешь, чтобы совсем голышом не идти. Можем, конечно, в простынь тебя завернуть – будет похоже на банный халат. – Не надо простынь, – тут же ответил Ньют. – Как скажешь, – пожал плечами мальчик, протягивая ему трусы. Их Ньют напялил сам. С трудом. На остальное сил не осталось, но мальчик помог и с этим: сев у ног Ньюта, он закатал штанины и терпеливо ждал, пока тот просунет в них ноги – сначала одну, затем другую. Ньют смотрел на его до причудливости кудрявую голову и гадал: почему, для чего и с какой целью мальчик с ним возится, но спросить так и не осмелился – как-то неудобно было. Когда и с рубахой было покончено, они вдвоём встали. Точнее, мальчик встал, а Ньют, у которого ныло всё тело – мышцами, царапинами, внутренними гематомами – закинул руку ему на плечо и попытался повторить за ним это непростое действие. Получилось со второго раза. Мальчик удостоверился, что Ньют не шатается, и отошёл на шаг, готовый в случае чего подхватить. – Стоишь? – Стою. – А идти можешь? Ньют мог, только не хотел. Хижина была сосредоточением атмосферы пережитого насилия, эпицентром унижения, последним пунктом в списке мест, в которых хотелось находиться, но покидать её было ещё неприятнее, чем оставаться в ней. В конце концов, внутри было пусто и тихо, сумрачно и относительно безопасно, и мальчик прекрасно это понимал, поэтому взял Ньюта за руку и мягко потянул на себя, подводя к дверному проёму. Он уже шагнул в облитую солнцем траву, придавив её своим маленьким ботинком, а Ньют не сумел, остановился перед самым порогом, не позволяя увлечь себя следом, и они так и замерли, держась за руки: Ньют – в хижине, а мальчик – одной ногой уже вне её прохлады. «Ты ведь не трус», – сказал внутренний голос, и для того, чтобы доказать это (и внутреннему голосу, и себе, и мальчику), Ньют решил нарочно задать вопрос о чём-нибудь отвлечённом, будто бы причина его промедления вовсе не в страхе перед дикарями снаружи, вовсе не в нём. – Горячая вода есть? – спросил он. Мальчик усмехнулся. – В озере-то? Вряд ли. Он осторожно сжал пальцы Ньюта и потянул его за собой чуть настойчивее. Усмешка пропала, и круглое личико стало серьёзным, будто мальчик готов был пообещать, что будет рядом, но решил сделать это безмолвно, одним выражением глаз. Ньют сжал его пальцы в ответ. Опустил взгляд. И вышел следом, сощурившись от яркого света. Он уже успел забыть о стенах и, увидев их будто впервые, подумал, что поляна окружена многоэтажками. Только слепыми – без единого окна – и на вид монолитными внутри. Солнцу их каменные спины уже не были помехой: оно уселось на самую верхушку неба и принялось нагревать воздух до кипения, вонзив в землю свои ржавые, безжалостные лучи и сделав все тени короткими, будто карличьими. Несмотря на жару, поляна была погружена в работу. Совсем неподалёку от хижин дикари занимались строительством, объединившись в группу из восьми человек: стучали топориками и деревянными молотками, шуршали пилами, мастеря из досок какую-то громоздкую конструкцию – очередную избу для изнасилований или постамент своему варварству. Другая группа, чуть дальше, волокла по земле грязные мешки с торчащими из них тонкими деревцами-саженцами; третья группа безрезультатно пыталась выкорчевать сухой пень. Ньют бегло, обеспокоенно оглядел дикарей, вслушался в их голоса и спустя полминуты с облегчением отметил: никто из них не был Галли. Никто из них не был Зартом. Ещё одно заключение: половина присутствующих на поляне после вчерашнего мордобития выглядела почти настолько же «презентабельно», как и Ньют, и это давало ему основание надеяться, что он не будет бросаться в глаза своим внешним видом и не привлечёт внимания. Может быть, он вообще перестанет представлять для других интерес – как поношенная вещь, как изжёванная до безвкусия жвачка, так и «опробованный», «использованный», «распечатанный» Ньют уже не будет казаться дикарям лакомым кусочком, и они попросту перестанут его замечать. Ньют надеялся на это, очень надеялся. Но чёрта с два. – Гривера мне в зад! Да это ж наш орливый Нечётный! – крикнул один из строителей, наигранно удивляясь. – Точняк, – протянул другой, с размаху вонзая острый кончик топора в бревно и подхватывая шутливое настроение, – Только он кислый какой-то. – Выглядит так, будто его поимели! – подключились другие. – И не раз! – Кто ж его так отделал, что он теперь еле ноги волочит? – А то ты не знаешь! – Куда собрался, красавчик? Добавки захотелось? – Галли плохо с тобой обошёлся? – Иди сюда, с нами не заскучаешь! Опять свист, опять смех, и Ньют вжал голову в плечи. Зажмурил глаза. Попытался выдернуть свою руку из маленькой ладони мальчика, чтобы закрыть уши, но тот сжал её до боли и сказал твёрдо, почти злобно, сквозь зубы: – Не останавливайся. Ньют подчинился. Что ещё оставалось? Весь мир вокруг разъедало от ядовитых насмешек, под голые пятки лезли колючие камушки, а мальчик упрямо, целенаправленно и смело вёл Ньюта через поляну. Не в лес, но параллельно ему, куда-то в бок. Мимо поставленных друг на друга ящиков, прочь от хижин, подальше от глумящихся дикарей. Боковым зрением Ньют увидел, как кто-то приближается к группе строителей, и понял, что ошибся: Зарт был здесь. Он присоединился к компании и с самодовольным видом стал рассказывать что-то, кивая на Ньюта. Хвастался вчерашней благосклонностью Галли, наверное. Тем, как ему подфартило. Дикари и так видели это своими глазами, но от слов Зарта всё равно пришли в восторг и стали подзывать Ньюта пуще прежнего, крича ему вслед нечто совсем непотребное. И тогда мальчик вдруг резко обернулся, потеряв терпение. – Оставьте его в покое! – крикнул он. В ответ только рассмеялись. – Не бойся, они тебя не тронут, – сказал заступник, поворачиваясь к дикарям спиной и обращаясь к Ньюту, – Это они только на словах такие дерзкие. Алби рядом нет, вот они и распустили языки. Он добавил, понизив голос: – Ты теперь принадлежишь Галли, а на его собственность никто не посягнёт. – Я никому не принадлежу, – возразил Ньют, хотя ему самому не очень-то в это верилось. – Идём, – вот и всё, что ответил мальчик, ускорив шаг. Чем дальше они уходили от центра поляны, тем рыхлее делалась земля под ногами. Трава становилась всё гуще, перерастая в кустарники, а те становились всё выше, вытягиваясь в самые настоящие камыши, похожие на подгоревшие сосиски, нанизанные на копья. В кромешных зарослях этих сосисок был проход к маленькому, скрытому от внешнего мира озеру – озерцу, вернее, или пруду. Мальчик подвёл Ньюта к его берегу и остановился у края воды, который слабо колыхался на одном месте, будто не мог решить: стоит ли ему мочить песок или лучше поскромничать, повременить с наступлением. Когда он всё же надумал двинуться вперёд, Ньют наклонился ему навстречу и увидел в нём отражение своего лица. Покрасневшего, несчастного, наполовину заплывшего опухшей вокруг глаз кожей. С встрёпанными бровями и следами высохших слёз, по которым, как по хлебным крошкам, можно вернуться в начало, где полные слизи веки выглядят так, будто бабочки отложили под них личинок, или спуститься в конец, где подбородок покрыт осыпающейся корочкой крови. Прибавить к этой картинке худую шею. Нахлобучить на эту голову колтун светлых волос. Пришить к этой унылой маске узкие губы и пустой – самый пустой из возможных – взгляд, и получится… «Ни рыба ни мясо», – подумал Ньют. «Рыба, скорее», – ответил внутренний голос. «Могло быть и хуже», – ободрил здравый смысл. – Дай-ка я брови тебе причешу, – сказал мальчик, окуная в воду указательный палец, – А-то совсем всклокоченные. Он поднял руку с вытянутым вверх намоченным пальцем, пытаясь дотянуться им до бровей Ньюта, но ему не хватило роста, и палец застыл в воздухе, не достигнув своей цели. – Присядь, а то я не дотягиваюсь, – велел мальчик, – И глаза закрой. Ньют послушался, выполнил команду, и брови ощутили кроткое, прохладное прикосновение, дважды проследовавшее от переносицы к виску. Затем оно перескочило на косточки глазниц возле скул и на глаза – мальчик снова стал гладить их, как делал это в хижине. – Не плачь больше, – сказал он, – Знаю, что тебе тяжело, что больно и страшно. Но нужно терпеть. Я вот никогда не плачу, даже если всё совсем паршиво. Бери с меня пример. Мальчик убрал руку, а капля озёрной воды, стёкшая с его пальца, осталась на щеке Ньюта, похожая на ожившую слезу. – Постараешься? Ньют коротко кивнул, открыв глаза и вперив взгляд в мокрый песок. – Вот и хорошо. А теперь раздевайся и мойся. Я послежу, чтобы никто не смотрел. Здесь вообще мало ходят, но я всё равно буду на стрёме. В этом не было смысла, ведь все, кому надо, и так уже насладились видом голого тела Ньюта, зрелищем всех проведённых с ним манипуляций. Но Ньют ещё раз поблагодарил мальчика, а тот помог ему стянуть одежду, которую только что помогал надевать. Высвободил его зацепившееся за ворот рубахи ухо. Вынул из кармана своих бриджей уже затёртый до овальности, завёрнутый в кальку и агрессивно пахнущий дёгтем брусок тёмного мыла и вложил его Ньюту в ладонь. – На вот. Окликни, если нужна будет помощь. Только осторожней – дно глиняное и вязкое. Вон ту корягу видишь? За неё не заплывай. Ньют снова молча кивнул. – А ещё там угри водятся, будь готов! – предупредил мальчик, – Они не то чтобы опасные, просто противные. Дно и вправду оказалось вязким, как расплавленная резина. Не успеешь переступить с ноги на ногу – уже обе утягивает. Зато нагретая солнцем вода не была холодной, и Ньют расслабился, позволив её ласковой, исцеляющей ткани обвить тело по самый подбородок. *** – Почему они называют меня так? – Как? – Нечётный. Что значит это прозвище? Изнурённое солнце уже склонялось головой на запад, а они всё ещё сидели на берегу. Одежда Ньюта, тщательно выстиранная, прополощенная и расправленная, лежала на камнях и сохла. Как и одежда мальчика; как и выскользнувшее из руки Ньюта, но спасённое мыло. Всё случилось быстро и нелепо: Ньют не успел даже хорошенько его вспенить, а оно вдруг прыгнуло в сторону, нырнуло с коротким всплеском. Мальчик воскликнул «Эх, ты!» и как был в одежде, так и бросился в воду. Потом долго ныряли, ощупывали липкое дно. Мальчик не был зол, но был раздосадован, и когда мыло всё же нашли, он наотрез отказался снова доверять его Ньюту. – Нет уж, – сказал он, – Опять выронишь, а запасного нет. А следующая поставка знаешь, когда? Знаешь? Только через месяц. Думаешь, кто-нибудь из наших будет настолько любезен, что одолжит своё мыло? Придётся всё это время ходить вонючим и чесаться. Так что мальчик принялся сам намыливать Ньюту плечи. Голову и шею, руки и подмышки, спину и грудь. Ниже живота не спустился, предоставил помывку интимных мест владельцу этих самых мест, предварительно намылив ему ладони, а после ополаскивания завернул его в большое драное полотенце, которое выудил откуда-то из камышей, и усадил на берегу. Сам мальчик остался в сырой, липнущей к телу одежде. – Сиди тут, – велел он, – Я нам еды принесу. Завтрак с обедом ты пропустил, но у Фрая всегда остаётся невостребованная добавка. Фрай – это повар наш. Фрайпан его звать, на самом деле, но мы сокращаем до Фрая, так удобней. Он уже скрылся в камышах, когда его мокрая голова вынырнула обратно и добавила: – Кормлю тебя отдельно только в этот раз. Завтра уже будешь есть с остальными, хорошо? – Хорошо, – ответил Ньют, хотя ничего хорошего в такой перспективе не было. Мальчик быстро вернулся. С двумя мисками в руках, очень похожими на ту, из которой он поил Ньюта в хижине, тоже глиняными. В них была какая-то странная масса непонятного цвета, странного запаха и невнятной консистенции – вроде бы что-то мясное, а вроде бы и овощное, а может, рыбное. Вкус тоже был специфичным, незнакомым и ни на что не похожим, и у Ньюта появились сомнения: уж не варёные ли это камыши? – Это ёж, – сказал мальчик, – Чего так смотришь, я не шучу. Правда, ёж. Фрай хорошо их готовит. Знаешь, как он от иголок избавляется? Он обваливает тушки в глине и бросает в костёр. Часа через два она затвердевает и отходит вместе с кожей и иглами. Глина вообще очень полезная вещь, мы много чего из неё делаем, я потом тебе покажу. Как блюдо? – Сытно, – сказал Ньют. – А то, – ответил мальчик, – Вон жиру-то сколько. Они ели руками. После мальчик постирал одежду Ньюта и снял с себя футболку с бриджами, тоже оставшись голым. Расстелил тряпки на камнях, сел возле Ньюта и подлез под полотенце, которого хватало для того, чтобы накрыть их обоих. Они помолчали немного, сидя вдвоём и глядя на неподвижную поверхность воды, и Ньюту вдруг стало до того спокойно и комфортно (от приятного купания, необычного обеда и компании хлопотливого мальчика), что он неожиданно ощутил в себе силы задавать вопросы, в том числе, о значении своей загадочной клички. – Вот смотри, – начал мальчик, – Допустим, лифт доставил меня в Глэйд, когда в нём было девять человек. – Глэйд – это то место, где мы находимся? – Да, не перебивай. Если было девять, то получается, я – десятый. И я – Чётный. Это означает, что я могу пойти к складу припасов и выбрать носки и обувь себе по размеру. Никто меня не схватит и не поволочёт в яму или, упаси боже, в хижину, потому что я сам себе хозяин. Могу пойти направо, могу налево – как пожелаю. Все те, кого ты видел вчера во время состязаний на поляне – Чётные. Среди них: Зарт, Минхо, Бен. Тот же Галли. Они неприкосновенные, свободные, обладают правом голоса и – что самое важное – правом на то, чтобы бороться за Нечётного, выиграть его, приручить и пользоваться им в хижине, которую получат в распоряжение после победы. Мальчик поднял маленький камешек, швырнул его в озеро и, наблюдая за постепенно увеличивающимся радиусом водных кругов, продолжил: – Нечётные – это те, кому не повезло прибыть в Глэйд седьмыми, одиннадцатыми, двадцать первыми и так далее. Их легко узнать – они всегда босиком, потому что обувь им не положена. Во-первых, это отличительный знак; во-вторых, босоногому сбежать гораздо труднее. Нечётные тоже могут свободно передвигаться и заниматься разными вещами, но только до тех пор, пока выигравший их Чётный это позволяет. И до тех пор, пока не наступит закат – к этому времени они должны вернуться в хижину. Что делают с Нечётными после захода солнца – ты уже знаешь. Это и есть их основная роль. Ньют впервые услышал употребление своего прозвища во множественном числе и не удержался, спросил, несмотря на указ мальчика «не перебивать»: – Есть другие Нечётные? Как я? – Конечно, есть. Ты что же, ещё не видел никого из них? Ничего, успеешь познакомиться. Слушай дальше. Мальчик бросил в озеро второй камешек. Снова круги. – По сути, статус в Глэйде определяет слепой случай. Чёт-нечет. Новички прибывают в Глэйд раз в тридцать дней, так что появись ты здесь на месяц раньше или на месяц позже, тебе дали бы обувь, гамак и свободу. Но тебе не повезло – так бывает. Кстати да, тебе не повезло вдвойне, потому что тебя выиграл Галли. Не все Чётные обращаются со своими Нечётными так, как Галли с тобой. – Бывает по-другому? – спросил Ньют. – Представь себе. Вот, к примеру: Уинстон и Джефф. Они живут душа в душу, и отношения у них демократические. Уинстон, когда Джеффа выиграл, влюбился в него без памяти и вот уже сколько времени буквально носит его на руках. Никого к нему не подпускает, оберегает денно и нощно. Всё у него самое лучшее, у Джеффа. И если бы Галли не вызвался вчера на бой, и ты достался бы Бену, мы бы сейчас не отмывали тебя от крови, это я точно тебе говорю. Бен только с виду такой нахальный, а так – хороший и заботливый. Уважал бы тебя. – А те Нечётные, которых… с которыми поступают жестоко. Как они живут? – Ты имеешь в виду, как они это терпят? Привыкают. – К этому можно привыкнуть? – Не знаю, – пожал плечами мальчик, – Но они справляются. Многие сбегают, правда. Поэтому Нечётные в дефиците, поэтому за них идут такие ожесточённые битвы. – Разве есть, куда бежать? – А ты ворота разве не видел? Наблюдательный ты, однако. Других Нечётных не встречал, ворота проглядел! Ты вообще замечаешь что-нибудь? Хотя о чём я, не до того тебе было. Ньют тоже поднял камушек с песка и тоже кинул его в воду. – Можно ещё вопрос? – спросил он через три секунды. – Ага, можно. Чего ж нельзя-то? – Этот Глэйд, он… что-то вроде тюрьмы для насильников, которых обеспечивают новыми жертвами вместо наказания? Мальчик снова усмехнулся, почти как в хижине, только на этот раз усмешка была горькой. – Никто не знает, на самом деле, – ответил он, – И сначала всё было по-другому. Никто никого не насиловал, на чужое тело не претендовал. Жили, как нормальные люди, как товарищи. Но число глэйдеров росло, а с ним росла сила неутолённых желаний, с которыми трудно было справляться. Поначалу сдерживались, дрочили по углам, спали вместе только по редкому согласию. А потом кто-то набросился на новичка. Он только-только из лифта вылез, а его уже повалил на землю озверевший бугай с членом наперевес. Остальным тоже хотелось, и тот парень, тот новичок пошёл по рукам. Его принялись насиловать прямо на месте, на поляне. Всей толпой, по очереди, снова и снова, представляешь? Это продолжалось несколько часов подряд и закончилось смертью того парня. Через месяц всё повторилось, а потом и в следующий. И тогда Алби придумал правила. Разделение на Чётных и Нечётных, состязания, права на владение. Кое-как удалось установить этот порядок, и да, он не совсем справедлив, но он держит всех в узде, позволяет избежать убийств и изнасилований. Групповых, по крайней мере. – И всё же вчера Бен убил того индейца, – сказал Ньют. – Да, убил. Но то была смерть в состязании – а она, вроде как, за убийство не считается. Чётные знают, чем может закончиться битва, и сознательно идут на это. Летальный исход в бою предусмотрен правилами, и это их выбор. А индейца звали Канги. Он говорил, это имя означает «ворон». Мальчик впервые за весь разговор оторвался от созерцания воды и повернулся к Ньюту, спрашивая: – Ты сам-то имя вспомнил? – Какое имя? – Своё. – Оно у меня есть? – удивился Ньют. – А как же. Но если не вспомнил – не страшно. Рано или поздно оно проявится. – А ты мне своё назовёшь? – После Вас, – ответил мальчик, по-доброму улыбнувшись. В этом, вероятно, был смысл: мальчик не хотел, чтобы Ньют чувствовал себя единственным безымянным в Глэйде, и для пущей поддержки решил разделить с ним эту участь (как будто всего остального, сделанного им для Ньюта, было недостаточно). Ньют улыбнулся в ответ, а мальчик сбросил край полотенца со своих плеч, поднялся, ощупал высохшие бриджи и стал надевать их. – Ты прости, что я ничего не объяснил, когда пытался чеснок тебе впихнуть, – сказал он, застёгивая пуговицу над ширинкой, – Времени на болтовню не было. Да и поверил бы ты во всё это? Ньюту тоже стоило одеться – на берегу становилось прохладно. От вечереющего воздуха, набирающего силу ветра, умирающего солнца, которое больше не грело песок, а лишь бестолково окрашивало небо в предсмертные цвета: по большей части – терракота, но в исключительных местах, на вспоротых животах мелких облаков – насыщенный махагон. Вот-вот, казалось, из них польётся кровавый дождь, и Ньют загляделся на них, а мальчик, тоже взглянув в небо, вдруг стал его поторапливать: – Так, давай-ка, бери одёжку, и валим. Нужно возвращаться, а то нас будут искать. Тебя, точнее. Словно в подтверждение этих слов камыши слева колыхнулись, зашуршали головами. Ньют настороженно посмотрел на мальчика, мальчик обеспокоенно посмотрел на Ньюта, камыши резко дёрнулись, как раскрывшийся занавес, и обернувшийся Ньют столкнулся с Галли. Лицом к лицу, нос к носу. – Вот ты где, – сказал гудроноглазый. Он искал Ньюта, и он пришёл за ним. Чтобы снова взвалить на плечо и утащить в хижину. Чтобы там снова оттрахать, избить и грубо обозвать. «Сучкой», «потаскушкой» и как-нибудь ещё – если арсенал его ругательств не ограничивается первыми двумя словами. С ним будет Зарт, или, может, кто-то другой на этот раз? Так или иначе, Галли выглядел уверенным и спокойным, потому что знал – Ньют никуда от него не денется. Ньют тоже это знал, но мириться с этим не хотел, и, когда кровь ощутимой волной отхлынула от верхней части тела и прилила к ногам, медленно попятился назад. С той же скоростью Галли стал надвигаться следом, и нужно было срочно что-то придумать, и Ньют оглядел берег, оценивая ситуацию. До появления Галли он успел надеть только штаны (которые всё ещё были влажноваты в некоторых местах), и первая пришедшая в голову идея была такой: наклониться к лежащей на камнях рубахе и захватить вместе с ней горсть песка. Дальше – по обстоятельствам. «Так и поступим», – согласился внутренний голос. Стоявший неподвижно мальчик проследил за взглядом Ньюта и едва заметно покачал головой из стороны в сторону в знак того, что использовать песок не стоит. Вместе с этим он имел в виду, что не только эта задумка, но и любое другое сопротивление бесполезно, вот только Ньют не собирался бездействовать, следовать правилам дикарей и быть образцовым Нечётным, который после заката безропотно проследует в хижину для повторного использования. Так что он подошёл к своей рубахе. Нагнулся к ней, медленно поднял. Изобразил нерешительность, с которой шагнул в сторону Галли, будто был готов повиноваться его воле, а сам прикидывал в уме, в какой момент лучше атаковать. Он видел, как вчера во время боя кто-то использовал этот приём – тогда он позволил бойцу выиграть секунды две, не больше. В случае Ньюта этот промежуток сокращался до нуля с половиной: бросок должен был быть резким и неожиданным, а на свою ловкость Ньют не особо рассчитывал. Мальчик тем временем мотал головой уже в открытую, мол, что же ты творишь, сделаешь только хуже. И, конечно, он оказался прав. Ньют прицелился, размахнулся и, вроде бы, всё сделал вовремя и правильно, вот только брызнувший из его ладони песочный фейерверк был подхвачен порывом ветра, который дул не от Ньюта к Галли, а от Галли к Ньюту, из-за чего вся горсть полетела не вперёд, а обратно, даже не задев того, кому она предназначалась. Галли взглянул на обсыпанного песком Ньюта с насмешливым недоумением. «Про ветер-то ты забыл, тупица!» – возопил внутренний голос. «Всё пропало», – констатировал здравый смысл. – Стой! – крикнул мальчик. А Ньют не слышал ни того, ни другого, ни третьего, потому что нелепая пантомима всё же ввела Галли в замешательство, и Ньют, воспользовавшись им, юркнул в кусты. На этом этапе требовалось бежать изо всех сил, пригнувшись как можно ниже и петляя, но Ньют нёсся напрямик, не ориентируясь в зарослях и не разбирая дороги из-за песка в глазах. Даже когда удалось проморгаться и откашляться, определить нужное направление не представлялось возможным; в сознании красным цветом были выделены слова мальчика о воротах, которые должны были быть выходом и спасением, вот только где они? Ньют не понимал даже, бежит ли в сторону поляны или, наоборот, ещё дальше от неё. Это выяснилось очень скоро, когда он напоролся на высоченную, сплошную стену, чуть не врезавшись в неё лбом. «Тупик», – подумал он, но стена облегчила задачу – теперь вместо всех многочисленных направлений выбирать приходилось только из двух: право или лево. «Я выбираю право», – сказал внутренний голос. «А я выбираю лево», – объявил здравый смысл. По ту и другую сторону стена продолжалась до бесконечности, уходила в перспективу глухой плитой, не прерываясь на проёмы. При её масштабах ворота можно было искать сутками, обшаривая весь квадрат ограды по периметру, так что разницы не было, и Ньют повернул направо – туда, где острых камней у подножия стены было меньше. Из-за спешки и постоянных оглядок избегать их всё же не удавалось. Они забивались между пальцами ног, до крови ранили ступни. У Ньюта и так болело всё тело, но эта дополнительная боль была новой, яркой и заметно снизила его скорость. Он хромал, опираясь рукой о пыльный бетон, прислушивался к звукам позади и всё вглядывался вперёд, надеясь увидеть выход и будучи почти уверенным в том, что надежда напрасна. К счастью, камни вскоре сменились мягкой газонной травой – Ньют добрёл до той части стены, которая обрамляла поляну. Кустарники остались позади, открыв взору пространство дикарского поселения, но Ньют не смотрел в его сторону, потому что в пятнадцати метрах от него стена внезапно разрывалась надвое, будто кто-то разрезал её пополам исполинским ножом. У Ньюта перехватило дыхание. Ворота стояли прямо посреди Глэйда и как ни в чём не бывало призывали к себе – открытые, широкие, никем не охраняемые. Было странно, что Ньют не заметил их в момент своего первого появления, но теперь они были перед ним, и вот оно, спасение – беги не хочу. Сердце прытко заколотилось от радости, подгоняя и отвлекая одновременно. Дойти оставалось совсем немного, ворота были всё ближе, Галли от чего-то не торопился догонять – и вместе все эти обстоятельства очень напоминали благополучный исход, в который так хотелось поверить. Ньют собрался с силами, сделал последний рывок, готовый завернуть за угол. До чего удачно – никого нет рядом, никто его не остановит, никто не увидит его исчезновения. Он просто пропадёт, а Галли придёт в ярость (и это будет потрясающе), а Ньют избавится от его власти и станет ничьим, только своим, свободным и независимым, скинет с себя унизительное клеймо «Нечётности». Ещё немного. Вот только за воротами оказалось совсем не то, чего Ньют ожидал. Совсем не то, что могло бы его спасти, а длинный, тёмный коридор всё из того же камня и бетона, упирающийся в новую стену и поворачивающий куда-то в глубину. Пустой и холодный, как вынутый из земли и горизонтально уложенный на землю колодец. Только воды в нём не было, зато чувства он вызывал очень даже соответствующие, и Ньют с невероятной досадой и ужасом обнаружил, что не может заставить себя сделать внутрь ни единого шага. Клаустрофобия, чтоб её. В третий раз, и в самый неподходящий. «Не глупи», – сказал внутренний голос, – «Лучше этот коридор, чем хижина». «Да брось», – ответил ему здравый смысл, – «Что-то подсказывает мне, что он ни за что туда не сунется». «Он сможет. Потолка у коридора нет, не так уж это и страшно». «Не сможет». «Спорим?» Ньют пропустил тот момент, когда эти двое в его голове стали вести диалоги между собой, упоминая его в третьем лице. Это и не было важно; важно было то, что потолком действительно было просторное, ничем не перекрытое небо, на котором уже вскакивали прыщики звёзд, и от этого обстоятельства должно было стать легче, вот только не стало, совсем нисколько. И скованный страхом Ньют продолжал стоять у ворот, как истукан, оправдывая ожидания того голоса, который в нём сомневался. Внезапно раздался громкий, низкий скрежет пришедших в движение механизмов. Могучих и невидимых – он был похож на раскаты грома, но исходил откуда-то из стены, и, как в страшном сне, её разведённые углы поползли друг к другу. Ньют решил, что это очередная шутка воображения, игра разума, но звук был настолько мощным и настоящим, что камешки на земле подпрыгивали от его вибрации. Ньют убедился – не иллюзия. Ворота смыкались: только что между ними было три метра, а вот уже два с половиной, а вот и вовсе два. Голоса в голове кричали наперебой: один призывал рвануться вперёд, другой уговаривал оставаться на месте. Ньют старался не слушать их и совладать со страхом, думая о том, что бетонный колодец – возможно, его единственный шанс избежать повторения прошлой ночи, но тело медлило, не способное выйти из оцепенения. Когда расстояние между двумя толстыми пластинами врат сократилось до метра, Ньют решил: сейчас или никогда. Пафосно, но иначе ужас не преодолеть. Он стиснул кулаки, сделал два быстрых вдоха. Ещё пара секунд промедления, и будет поздно – его сдавит пластинами, расплющит в тонкий мясной лист. «Ну же», – сказал один из голосов, – «Лучше стены, чем Галли». И Ньют напряг тело, беря управление им в свои руки. Вместе с Ньютом в глубине коридора вдруг напряглась и дёрнулась шустрая тень. Какое-то существо – животное или насекомое, удивительным образом похожее на ежа. Может, ассоциация с ним была продиктована съеденным на обед деликатесом, вот только существо тоже было игольчатым, даже шипастым. И очень большим, в два раза больше человека. Оно с невероятной лёгкостью взлетело на отвесную стену, прошмыгнуло за край поворота. Ньют застыл, бессмысленно глядя туда, где оно скрылось, и таращился так, пока между воротами не осталась крошечная щёлочка. Потом и она пропала, и Ньют остался стоять у плотно сомкнутой стены. – Боже… – простонал он, закрывая глаза. Затем он приложил ладонь к бетону. Обессиленно упёрся в ладонь головой, проклиная себя за глупый страх и слабость. Обещал ведь мальчику не плакать, но разве можно противостоять слезам, когда они такие щипучие, когда их так много? Пришлось обернуться к погрузившейся в сумерки поляне, беспомощно оглядеться. Вдалеке дикари разводили костры, и Ньют мысленно взмолился: «Спрячьте меня». Не было никаких доводов в пользу целесообразности озвучивания дикарям этой просьбы; Ньют даже не видел, была ли на них обувь, были ли они такими же, как он, Нечётными, но всё равно двинулся к ним, пребывая в полном отчаянии. Когда он уже пересёк половину поляны, в голове сказали: «Есть вариант получше». И да, он был. Этот вариант темнел массивным сгустком сумерек в противоположном углу Глэйда. Его стволы и ветви выглядели гораздо более надёжными и предсказуемыми, чем дикари, и выбор был очевиден, вот только игнорировать боль в окровавленных ступнях было невозможно, и Ньют решил сделать обратное – ощутить её в полной мере. Из хроник наивности: может быть, если согласиться с силой боли, позволить ей звучать в полный голос, то она отступит, признав человеческое мужество? Но она не щадила. Чем ближе Ньют подходил к лесу, тем больше сучков и шишек попадалось под ноги, и данное мальчику обещание нарушалось снова и снова, вытекало из глаз, капало в землю. «Хочешь разлить тут ещё одно озеро? – невесело пошутил внутренний голос. Но вот уже лоно леса, и вот уже деревья – величественные, как стены, только более хрупкие и не такие безжизненные. Сначала Ньюту и не пришло в голову карабкаться на них – он надеялся укрыться в овраге или глубокой рытвине – но земля была ровной, и ничего другого ему не оставалось, поэтому он стал всматриваться в стволы, продвигаясь всё дальше и дальше в лесную мглу, выбирая подходящий. В итоге выбрал дуб. То есть, может, и не дуб, просто он был очень большим – а как ещё назвать большое дерево, если не дубом? Ньют прошептал ему «Помоги», но тот, равнодушный, не подал ветвистую руку, не склонил кроны, и Ньюту пришлось самому лезть вверх, подтягиваться, царапаться о кору, что колючила ладони и тыкала грубой шелухой в израненные ступни. Он забрался высоко (по крайней мере, ему так казалось) и уселся на своеобразной древесной полочке между двумя широкими сучьями, изгваздав в смоле только что выстиранные мальчиком штаны и пытаясь отдышаться. Комаров не было, мошек тоже, только цикады надрывались в стрёкоте, и Ньют уже было принял решение провести на дереве остаток своей жизни, как сова, вот только суровый голос произнёс: – Думаешь, я буду гоняться за тобой по всему Глэйду? Ньют посмотрел вниз. Галли стоял под деревом, сложив руки на груди и скучающе ковыряя корни носком ботинка. Упавшее сердце Ньюта тоже валялось где-то там, внизу, уже растоптанное и расковырянное, задаваясь вопросом: может быть, пока Ньют метался, как загнанная крыса, Галли уже ждал его здесь, заранее зная, куда он в конечном итоге придёт? – Условие такое, – продолжил Галли, – Либо ты спускаешься сам, либо тебя достану я. Ньют не шевельнулся, только вжался щекой в кору. Галли оставил в покое корни и поднял на него гневный взгляд, который показался ещё более устрашающим из-за сведённых сильнее обычного бровей. – Разве ты не понял? Разве малой не успел рассказать тебе? Теперь я твой хозяин. И ты будешь делать всё, что я пожелаю. Поэтому сейчас же спускайся. Повторять не буду. Ньют посмотрел вверх. Вверху были сучья, за которые можно было уцепиться, чтобы забраться ещё выше – нужно было только привстать, потянуться немного вправо, упереться ногой о стволовой нарост. Потом проверить равновесие, прикинуть расстояние, а затем прыгнуть, и всё бы – всё бы! – получилось, если бы рука Галли не схватила Ньюта за лодыжку и не дёрнула вниз. Что дальше? Дальше короткий полёт, земля во рту, звон в затылке, цикады. Пальцы Галли вцепились в волосы и потащили Ньюта за собой, удерживая его голову на таком уровне, что следовать получалось только ползком, только на коленях. Это, в принципе, было неплохо (так ступни отдыхали от боли) и справедливо – ведь Галли поставил условие, и Ньют сделал свой выбор. Только кожа головы при этом болела так, будто ёж вонзил в неё в свои иглы, и горло опять раздирало от крика. «Сам виноват», – упрекнул внутренний голос. «Надо было драпать в ворота», – признал здравый смысл. – Заткнись, – сказал Галли и выволок Ньюта из леса как раз в тот момент, когда ветер гостеприимно отворил занавеску в уже знакомую и уютную хижину.