Чёрный бархат темноты

*** Один сочувствующий – хорошо. Команда сочувствующих – уже не очень. Тем более, когда под сочувствием скрывается любопытство. Тем более, когда оно исходит от людей, находящихся в том же положении, что и предмет их досужего интереса. Казалось бы, другие Нечётные как никто должны понимать чувства Ньюта. Лучше, чем равнодушный дуб. Лучше, чем неравнодушный мальчик. В их компании, сказал последний, Ньют сможет почувствовать себя среди своих, среди равных. «Среди таких же, как ты». Фраза была закончена, но в голову Ньюту приходило множество вариантов того, как сделать её более полной и развёрнутой. Мальчик мог бы сказать: среди таких же несчастных ссыкунов, которым не хватило смелости сбежать в каменный коридор. Среди таких же обсмеянных игрушек для постели. Среди таких же опущенных тряпок, о которые высшая каста глэйдеров вытирает ноги. Члены, точнее. Обдумывая предстоящую встречу с Нечётными, Ньют представил себе горстку побитых червеподобных замаранцев, от макушки до пят покрытых несколькими слоями дикарской спермы. Верхнему слою шесть часов. Нижнему – шесть месяцев. Нижний присох намертво и стал похож на белую кружевную вуаль, которую уже нельзя отмыть, только содрать вместе с кожей. Глаза, наоборот, ни в какую не сохнут – всегда влажные, блестящие, полные воды, как два шарообразных аквариума. Рыбы-зрачки чаще всего смотрят вниз. Аквариумы то и дело протекают. Колени Нечётные держат вместе. Широко не разводят. Левое прижато к правому, а спина, будто поддерживаемая скрытым под одеждой корсетом, всегда неестественно прямая: из-за синяков на ягодицах и набухших в прямой кишке геморроидальных образований больно сидеть. Ходить тоже больно, поэтому, наверное, движения Нечётных всегда скованны и осторожны. Поэтому собеседник всегда в поле их зрения. Поэтому они всегда напряжены, шарахаются от любого громкого звука и закрываются ладонями от невзначай занесённой не в их сторону руки. И поэтому, наверное, днём их не видно и не слышно. Внутренний голос пошутил: «Среди них тебе самое место». Вопреки представлениям, колени стискивал только Ньют (и, заметив это, постарался держать их врозь). Напряженным тоже был только он, в то время как Нечётные оказались не зашуганными скромниками, а пучеглазыми ротозеями, которые пялились на нового участника своего «клуба», ровно как их хозяева. Ну, не свистели и не смеялись, разве что – и на том спасибо. Ньют вообще не стал бы иметь с ними дел, если бы не мальчик. Он заглянул в хижину рано утром и шёпотом сообщил, что пора идти. За вчерашнюю попытку побега не упрекнул (ни слова о ней не сказал), спросил только: – Ты тут не плакал? Ньют сел на простынях, зачем-то постарался придать себе бодрый вид и в качестве ответа на вопрос покачал головой из стороны в сторону – слишком резво для того, чтобы мальчик поверил этому жесту. Явно переусердствовал. – Смотри мне, – не так уж и сердито ответил тот, погрозив пальцем. Галли ещё спал, закинув руку за голову, и Ньют с опаской обернулся, не зная, имеет ли право покидать хижину раньше него. Мальчик шепнул, можно, мол, солнце ведь уже встало, и Ньют, стараясь двигаться бесшумно, поднялся. Утро было приятного цвета. Бледно-розового, прохладно-зелёного, матово-голубого. На голову Глэйда будто надели мешок с туманом, и углы дальних стен растворились в его складках, перестав быть углами. Воздух был свежим, не удушливым, и Ньют позволял ему наполнять лёгкие, зачарованно глядя на ту сторону стены, где и она, и вновь открывшиеся ворота плавно превращались в белое «ничто». – Ага, знаю, – сказал мальчик, заметив его взгляд, – Здорово выглядит. Иллюзия свободы. Только долго не любуйся, а то так свихнуться можно. Источаемый сонными растениями запах был кротким, очаровательно-ненавязчивым, а трава накрылась бисерным покрывальцем росы, и каждый шаг в сторону озера укутывал стопы в щекотный, влажный поцелуй. Никого вокруг. Как и вчера, Ньют разделся в камышовых кустах. Мальчик уже видел его голым, но телу всё равно хотелось как можно скорее спрятаться в воду, вот только та остыла за ночь (даже пахла холодом), и Ньют, окунувшийся было по пояс, не выдержал и с шипением выскочил обратно на берег. Мальчик засмеялся, глядя на его стучащие зубы и истоптанную мурашками спину. Из кустов крикнули: – Ого, как яйца-то у него скукожились! Ньют поспешил скрыть в ладонях предмет порицания. Мальчик бросил грозный взгляд на камыши, но почти сразу одёрнул себя и сделал вид, будто ничего не слышал. – Давай помогу, – сказал он, подходя к Ньюту, – А то ты так до вечера простоишь. – Я с-с-с-сам, – сказал Ньют. – Да какой там «с-с-с-сам»! Не смеши меня. Ньют был уверен, что справится с мытьём, несмотря на дрожь, но мальчик либо получал удовольствие от ухаживания за страждущими, либо всё ещё боялся доверять Ньюту своё драгоценное мыло. – Тебе сегодня выдадут своё, – сказал он, наклонившись к воде и вспенивая в ней пахучий брусок, – Можно спрятать его здесь, на озере, в укромном месте: под камнем каким-нибудь или в ямке, но я советую всегда носить с собой, так надёжнее. Вдруг тайник раскроют, и всё тогда! Понял? – П-п-понял, – ответил Ньют. – То же самое с зубным порошком. Только полотенца можно где-нибудь в кустах вешать, никому они не нужны. Мыться почему-то начали снизу вверх – с ног. Ньют сел на песке, держа ступни над краем воды, и мальчик поливал их, черпая воду ладонями и аккуратно промывая царапины, вычищая кровь из-под ногтей. Пару раз проворковал: «До чего же ты худенький, господи, сил моих нет», и казалось, что эта фраза адресована большому пальцу на Ньютовой ноге, над которым мальчик склонился в момент произнесения, хотя, конечно, она относилась к Ньюту целиком, не только к пальцу. – Это клоп тебя укусил, что ли? – спросил мальчик, кивая на маленькое красное пятно на груди Ньюта, которое казалось ещё ярче на побелевшей от холода коже и напоминало пулевое отверстие, – Меня тоже иногда кусают. Я уже и уксусом свой гамак поливал, и факелом его опаливал – хоть бы что этим гнидам! Ты только глянь, какой засосище он тебе поставил. Огромный клопина был, наверное. Ньют промолчал. Зубного порошка было в достатке, но когда добрались до головы, и мальчик намылил Ньюту лицо, Ньют собрал пену с носа, шеи и лба и слизнул её с собственных пальцев. Потом принялся тереть ими язык и внутреннюю сторону щёк, причём так яростно, будто до этого в его рту побывало нечто отвратительное. Губы затёр до красноты, а мальчик долго смотрел на его действия с непониманием, но потом сообразил что-то, помрачнел, деланно закашлялся и отвернулся. После полоскания рта, расчёсывания волос крошечной деревянной вилкой и обтирания он сказал: – Сейчас отведу тебя на Нечётничий завтрак. Ничего особенного, никакой церемонии. Можно даже без галстука. Главный у них Саймон, он и припасами распоряжается, и за трудоустройство в ответе. Я передам тебя ему, и, если появятся вопросы, он всё тебе расскажет. – Ты не будешь есть с нами? – спросил Ньют, которому было тревожно оставаться наедине с незнакомцами. – Не, мне с вами не положено, – ответил мальчик, – Да ты не бойся, они хорошие. Не обидят. Глядишь, даже подружишься с кем-нибудь. Это было бы очень кстати: у них многому можно научиться. И помощи попросить, в случае чего. Они уже вышли на поляну, когда мальчик поманил Ньюта пальцем, веля наклониться и приблизить ухо к своим губам. – Ты только это, не говори никому, что ежа вчера отведал, – прошептал он, – Такая еда – привилегия. Только для Чётных. Не хватало ещё, чтобы тебя возненавидели от зависти. Ньют кивнул: про ежей ни слова. Саймон оказался рослым и неприветливым латиносом. Из-за внушительного роста и расслабленного вида его трудно было представить в роли раба, подчиняющегося чьей-то воле, но он был босым, а значит, тоже, как Ньют, Нечётным. Он посмотрел на Ньюта так, будто видел его уже сотню раз – безо всякого интереса, без капли удивления – и молча указал рукой на хижину, стоявшую в самом эпицентре хозяйственного сектора деревни, но в отдалении от других построек. Шагай, мол. Мальчик помахал Ньюту рукой и поджал нижнюю губу, что могло означать «Держись там» или «Я в тебя верю», после чего перекинулся с Саймоном парой слов. Ньют, остановившийся у входа в хижину и постеснявшийся зайти в неё без сопровождения Саймона, не слышал их разговора, только его окончание и слова мальчика: – Ну пожалуйста, Сай. Жалко тебе, что ли? Вот когда я просил тебя? Вот хоть о чём-нибудь? Странно это выглядело. На мальчике были ботинки, и он, если Ньют правильно понимал, мог не выпрашивать, а отдать команду, с которой босой не посмел бы спорить, несмотря на разницу в росте и возрасте. Но мальчик почему-то не пользовался своим положением, продолжая по-детски канючить. В итоге они условились на чём-то, разошлись, и подошедший к хижине Саймон поднял дверную занавеску, пропуская Ньюта вперёд себя. Тот не удержался и, перед тем, как зайти, ещё раз взглянул на «снесённую» уже почти растаявшим туманом стену. – Мда, знаю, – сказал Саймон, невзначай повторив слова мальчика об этом явлении и мягко подтолкнув Ньюта в плечо, – Проходи-давай. Внутри за большим деревянным столом сидела дюжина парней. Дюжина с половиной, считая подсаженного к ним Ньюта. Синяки далеко не у всех. Страдальческое выражение лица – тоже. Все разной комплекции, разных национальностей, роста, цвета, степени миловидности – будто собрались не для завтрака, а для проведения конкурса «Выделись из толпы». Единственное, что их объединяло – одежда оттенков песка, пахнущая средством от моли. А ещё – босые, мозолистые ступни. Их можно было рассмотреть благодаря смешной высоте стола, который и столом-то не был – так, одна только уложенная плашмя столешница без ножек. Волосатые голени устроившихся прямо на полу Нечётных окружили эту столешницу, как колонны – площадь. А лодыжки и стопы выглядели древними капителями с сухой, треснувшей, как мрамор, и зеленоватой от сока травы кожей на пятках. У двух человек они были обмотаны широкими листьями каких-то растений (лопухов, что ли?) и верёвками, так что получилось нечто вроде лаптей или калошиц, о которых внутренний голос сказал: «Возьми на заметку». Когда Ньют вошёл (неловко вполз) в хижину и присоединился к застолью, собравшиеся поприветствовали его. «Доброе утро», – сказали они, и Ньют решил, что они издеваются. «Утро» – возможно, но чтобы «доброе»? Кажется, для них оно действительно было таковым, потому что никто не жаловался на печальную судьбу и не оплакивал затерявшуюся в смятых простынях анальную невинность. Разговор, который они вели, касался чего-то будничного и до неприличия бытового, а тон, с которым собеседники обменивались репликами, был живым и непосредственным, будто повода для уныния не существовало в природе. «Будто никого из них не выебали прошлой ночью», – сказал внутренний голос. «Будто сидеть разорванными и кровоточащими задницами на полу очень удобно», – сказал здравый смысл. Между тем пустая поначалу столешница начала заполняться всякого рода столовыми приборами и прибамбасами. Глиняным мискам Ньют уже не удивился. Чайники и кружки тоже были из глины, только немного интереснее – с выдавленными на боках тонкими узорами из завитков, полосочек и точек, – а ложки внезапно оказались алюминиевыми, с характерным тускло-поцарапанным блеском. Почти сразу после появления приборов в хижину вошёл грузный темнокожий парень в заляпанном до невнятного цвета фартуке. Он втащил вслед за собой дребезжащую тележку с громадной кастрюлей, из которой пар валил, как пена изо рта бешеной собаки, и кто-то спросил: – Что сегодня, Фрай? – То же, что и всегда, – ответил повар. «Ботинки», – отметил про себя Ньют, окинув взглядом Фрая, который, как казалось на первый взгляд, не считал зазорным обслуживать Нечётных и делал это без презрения со своей стороны. Он открыл крышку взбесившейся кастрюли (от чего хижина заполнилась почти таким же густым туманом, что ел стены снаружи) и принялся орудовать черпаком, наполняя кашей подаваемые миски. Нечётные передавали их друг другу и протягивали Саймону (тот – Фраю), а затем возвращали через ту же череду рук уже наполненными. – Новенький? – спросил Фрай, заметив Ньюта, – Как быстро время проходит, только что ведь Джейка встречали! Угощайся. Он протянул миску Ньюту персонально. Каша была горячая и вкусная. Овсяная. Ньют думал, что после случившегося ночью он больше никогда не воспользуется ртом, никогда не притронется к еде, но есть хотелось, и он ел. Его никто не трогал и ни о чём не спрашивал, только один раз попросили передать баночку с солью. Его будто и не замечали, но без хамского игнорирования, и это Ньюта вполне устраивало. Хижина была просторной, клаустрофобия не проявляла себя. Напряжение понемногу отпустило, и он ушёл в свои мысли, ковыряя ложкой иногда попадающуюся в каше шелуху, а нить праздного разговора он упустил и не заметил, как тот перешёл в довольно странное русло. – Не, мой такое не любит, – сказал один рыжий. – Да с твоим-то вообще не особо развлечёшься, – махнул рукой второй. – Ну не скажи! – вклинился третий, тыча ложкой в сторону собеседников, – Помнишь, как он ему месяца два назад пупок вылизывал? – Не пупок, а подмышку. – Точно! Этот извращенец ведь по подмышкам тащится. – А что ему остаётся? Задница у Кевина никудышная, ни на что не годится! Шутки о постельных утехах с хозяевами были беззлобными – это Ньют понял по лицу самого Кевина. Этот рыжий отнекивался и говорил «Всё вы врёте!» с улыбкой, а на реплике про задницу и вовсе рассмеялся, притворно-обидчиво ударяя шутников кулаком по плечам и грозя запустить в них комочком каши. Довольно заразительно он смеялся, кстати, и Ньют бы улыбнулся, если бы ему, благодаря Галли, не были противны собственные губы. Если бы разговор о насилии, принуждении и принадлежности другому человеку не был таким пугающе беззаботным. И если бы кто-то не спросил: – А что скажет наш новенький? Как быстро сместился фокус внимания. Как молниеносно из самого незаметного в хижине Ньют сделался самым рассматриваемым. Из угла – в центр. Из тени – в свет. Стоило только грамотно, будто бы невзначай перевести тему на него, и всё – умело скрываемое любопытство можно больше не скрывать. «Что скажет наш новенький?» – повторил внутренний голос, будто записав этот вопрос на плёнку и отмотав её не три секунды назад. Улыбки погасли. Всё ещё соблюдая этикет, Нечётные придали своим лицам серьёзное и вроде бы даже внимательное выражение, но в противовес этой мнимой учтивости вопросы вдруг посыпались на Ньюта градом: – Как прошло твоё посвящение? – Сегодня уже вторая ночь, да? – Ну и как ощущения? – Как тебе с Галли? – Он хорош в постели? – Правду говорят, что хрен у него кривой? – Он долго не кончает? – Тебе самому это удалось? – Ну не тяни, чего молчишь-то? Ньют подумал, что с тоном, которым были заданы эти вопросы, можно интересоваться погодой, перелётными птицами Глэйда или количеством соли в каше, но точно не деталями изнасилования. Его ладони и пальцы вспотели, и он чуть не выронил ложку, однако на один из вопросов – на вопрос об ощущениях – он мог дать ответ. Он чувствовал себя заживо погребённым. Брошенным в самую глубокую пропасть и засыпанным сверху тонной чёрной земли. Мёртвая и беспросветная, она давила на грудную клетку, не позволяя сделать ни единого вдоха. Даже если вдохнёшь, земля проникнет в лёгкие. Даже если выдохнешь, следующий вдох всё равно не принесёт с собой ни воздуха, ни спасительной смерти. Вот вам ощущения. Конечно, не на такой ответ рассчитывали Нечётные. Им нужна была интимная история, подмасленная бросающими в жар словечками и сочными деталями. Для того они и завтракали вместе, чтобы можно было развесить уши и посудачить, разжевать пошлость до мелочей. Им даже не было дела до того, вспомнил ли новичок своё имя. И, осознав это, Ньют ощутил, как вместо разочарования или бессилия его переполняет злость. Он всё-таки положил ложку на стол. Собрался с духом и взглянул своим новым собратьям в глаза – каждому по отдельности. Со всем возможным презрением, на которое способен. И рассказал, как всё было. В том варианте, в котором они хотели это услышать. Когда Галли снял Ньюта с дерева и за волосы приволок в хижину, Ньюта поставили в известность, что в этот раз они будут только вдвоём. Галли сказал: если не хочешь, чтобы я снова звал кого-нибудь в помощники – веди себя смирно. Сам он был более сдержан, более терпелив, чем в прошлый раз, и не торопился. Вряд ли на его поведении сказывалось отсутствие Зарта и других наблюдателей – скорее, во время так называемого «посвящения» он был слишком голоден, а теперь острая потребность была удовлетворена, и у него хватало выдержки для того, чтобы посмаковать и насладиться процессом по-настоящему, как следует. Его голос был тёмным и вкрадчивым. Он оставил Ньюта сидеть на полу в центре хижины, а для себя вытащил из угла небольшое бревно, которое поставил вертикально. Усевшись на него и широко разведя ноги, он достал из одного кармана штанов скрученную бумажную палочку, а из другого – коробок. После резкого движения коричневый наконечник спички вспыхнул огоньком, подпалил бумагу и осветил рельеф лица Галли. Тот затянулся, вперил в Ньюта невыносимо липкий, обволакивающий взгляд и некоторое время смотрел так, не отрываясь, лишь изредка выпуская изо рта белых дымовых привидений. Ньют тоже смотрел в ответ, желая дать понять, что не боится, хотя нерасторопный ритм происходящего не предвещал ничего хорошего. Через полминуты он всё же не выдержал и опустил глаза. Это заставило Галли негромко рассмеяться – проявление застенчивости и слабости ему явно нравилось. Он наклонился вперёд, упёрся локтями в колени и сообщил: – У меня из головы всё никак не идёт та чудесная картинка, где долбозвон Зарт спускает на твои ресницы. Затяжка, дым. – Весь день думал об этом и не мог определиться, что мне понравится больше: видеть свою сперму на твоём плаксивом личике или заставить тебя сглатывать её. Дым, затяжка. – Ты бы что выбрал? Ньют бы выбрал петлю на шее, но он этого не сказал. Сюжет следующего часа (двух, трёх) стал ему понятен. Он вспомнил игольчатое существо, которое увидел в каменном коридоре, и пожелал вернуться назад во времени, чтобы броситься ему навстречу. Потом почему-то вспомнил круги на воде, которые оставляли брошенные мальчиком камни. И собственное отражение, которое ещё не до конца удалось объединить в сознании с самим собой. Галли откинулся назад, прислонился спиной к толстому столбу, держащему на себе все прутья крыши, и сказал: – Ползи ко мне. Команда была произнесена тихо, почти ласково, но Ньют знал, насколько обманчива эта внезапная расположенность. Стоит ему ослушаться, и голос станет холоднее, а пальцы вцепятся в волосы. Поэтому (а ещё потому, что неудачная попытка побега вымотала его и отняла последние силы) он выполнил приказ и понуро подполз к Галли. Три метра между ними сократились до одного. – Ближе, – велел голос. Полметра. – Ещё. Ньют подсел так близко, что оказался у ног Галли, между его разведённых колен. Широкий ремень и ширинка на хозяйских штанах с уже бугрящимся под ней членом теперь были на уровне его носа, на расстоянии в несколько спичек. Галли поднял свободную руку и неправдоподобно, убийственно нежно провёл ей по светлым волосам, которые совсем недавно сжимал в кулаке. Стал играть с прядями, то накручивая на палец завиток, то распуская его. У Ньюта перехватило дыхание, и он замер – ласка в любой момент могла обернуться болью. – Давай договоримся, – сказал Галли, вновь затягиваясь и выдыхая дым ему в лицо, – Ты не убегаешь, не ерепенишься. Не прячешься от меня на деревьях. Хорошо себя ведёшь и выполняешь команды. Даёшь мне всякий раз, как я захочу. И я, в свою очередь, не буду к тебе слишком жесток. Как тебе предложение? Вопрос не предполагал отрицательного ответа. Ньют бездумно разглядывал пряжку ремня, и Галли потянул его волосы назад, вынудив поднять голову и посмотреть себе в глаза. – Будем считать, что молчание – знак согласия. Снова дым. Пальцы левой руки легли Ньюту на затылок. Пальцы правой руки, держащие горящую бумажную палочку, коснулись скулы, соскользнули с неё и погладили подбородок. – Открой рот, – сказал Галли. Ньют не отреагировал, и правая рука шлёпнула его по щеке. Не больно, но неожиданно, так что глаза сами на секунду зажмурились. Пепел с конца палочки посыпался вниз вальсирующими седыми шелушинками. – Слышишь, что я говорю тебе? – спросил Галли, придав тону резкости, – Открывай. Палочка угрожающе тлела совсем недалеко от глаза Ньюта. Он покосился на неё, опасаясь неосторожного (или намеренного) движения, разомкнул губы, и Галли бесцеремонно провёл большим пальцем по верхней, затем по нижней. – Смелее. Ньют открыл рот шире. – Теперь высунь язык. Ньют сделал и это. Галли зажал сигарету в зубах и освободившимися пальцами зачем-то стал ощупывать выставленный кончик языка. То сжимал, то разжимал, несильно впивался ногтями и дёргал из стороны в сторону. Его пальцы пахли землёй и мешковиной. – Видишь, каким послушным ты умеешь быть. Можно делать с тобой, что угодно. Ты всё стерпишь. Галли оставил язык в покое и принялся расстёгивать ширинку. Наверное, сосать член – это как кататься на велосипеде. Или плавать, или писать от руки. Научившись однажды, никогда не разучишься. Ньют не мог помнить, умеет ли он писать, и брал ли в рот у парня до Глэйда, но, исходя из своих навыков, сделал вывод, что оральный секс был у него впервые. Сначала Галли провёл головкой по его губам, как до этого водил пальцами, оставляя влажный след. Ньют морщился от отвращения, дышал тяжело, упирался ладонями в большие колени по обе стороны от себя, но был слишком слабым, да и рука на затылке держала крепко, фиксировала голову. В какой-то момент она надавила, заставив податься вперёд, а кружащая у рта головка легла на язык, намереваясь проскользнуть внутрь. Ньют сделал вдох прежде, чем это случилось. «У тебя есть зубы», – напомнил внутренний голос. Вероятно, Галли посетила та же мысль. – Не вздумай кусаться, – пригрозил он, – Вырву все до единого. Сразу после этого рот Ньюта заполнился его членом. Этот самый член, эта толстенная палка уже была в Ньюте, хоть и с другой стороны. Тем не менее, она оказалась объёмнее, чем Ньют мог ожидать, и вынудила держать рот открытым так широко, что челюсть затекла уже через минуту. Единственное, о чём Ньют мог думать теперь – как бы ему не задохнуться, и пытался дышать носом, а Галли, не дождавшись от него проявления инициативы, обхватил обеими руками его голову и стал дёргать на себя и от себя – так, что губы Ньюта заскользили по всей длине вперёд-назад, издавая чавкающие звуки. Ньют не знал, сколько это продолжалось. Иногда головка проникала так глубоко, что вызывала рвотный рефлекс, а нос зарывался в паховые (похожие на пауков) волосы Галли. Иногда ему удавалось отстраниться, чтобы отдышаться и проглотить слюну, которая бежала по подбородку, но Галли тут же заставлял его вновь взяться за дело. Он то гладил Ньюта по скуле, то бережно убирал волосы от его лица, но в горло долбился грубо. Когда Ньют уже обессилел от усталости губ и боли в шее, Галли всё же дал ему отдохнуть, и в перерыве шлёпал членом по его щекам, а Ньют, закрыв глаза, старался напиться воздуха и мысленно отвлечься от липких прикосновений. В итоге Галли стал водить по члену своей рукой, велев Ньюту снова высунуть язык, и Ньют с облегчением понял, что действие подходит к концу. Количество брызнувшей спермы уместилось бы в столовой ложке. Вкус был вяжущим и солоноватым, и Ньют почувствовал прилив тошноты, но Галли сказал: – Только попробуй сплюнуть. Он взялся за ворот рубахи Ньюта и потянул её вниз, оголяя ему грудь. – Это аванс. На случай, если ещё раз надумаешь сбежать, – сообщил он, вдавив тлеющий окурок в белую кожу. Потом мальчик спросил: «Это клоп тебя укусил, что ли?» Потом Нечётные спросили: «Галли хорош в постели?» Потом Ньют закончил свой рассказ, показал ожог в доказательство слов и спросил: – Довольны? Сидящие за столом молчали. Жевать перестали, каша в тарелках и ложках остыла. Никто не смотрел на рассказчика – все либо рассматривали пальцы на собственных ногах, либо считали полоски на глиняном чайнике. Ньют одёрнул рубаху, поднялся. Злость не утихла даже после монолога, только сильнее забурлила внутри, а слова не кончались. – Пока вы сидели тут и травили скабрёзные байки, я давился спермой и выворачивался наизнанку от тошноты, – продолжил Ньют, – Мне было больно, мне было страшно, мерзко и дурно от самого себя. А вас, похоже, всё устраивает? Ну и прекрасно. Ему было, что ещё добавить, но он не успел, потому что Саймон схватил его за шкирку и вытолкнул из хижины. Отшвырнул в сторону, ткнул пальцем в плечо. – Слушай, салага. Все были на твоём месте. Мы все через это прошли. Ни для кого не новость, что творится по ночам. Не ты первый, не ты последний, так что не надо срываться на других. Им тоже, как и тебе, пришлось несладко. – Тогда почему они ведут себя так, будто им это нравится? – прошипел Ньют, вскидываясь и подходя к Саймону вплотную. – Да потому что это – единственный способ не сдохнуть от тоски, – ответил тот, – Жертвой быть легко, а ты попробуй для разнообразия вместо нытья держаться достойно. Им это удаётся, они учатся приспосабливаться и хоть как-то существовать. – Делать вид, что всё в порядке – это их тактика? – А у тебя есть предложения? – Нечётных ведь много! Могли бы объединиться против остальных. – Неужели? Типа бунт устроить? Думаешь, никому до тебя эта мысль в голову не приходила? За это всех нас выебут хлеще обычного. Я тебе больше скажу – запретят собрания. Отменят правило, запрещающее другим, не владеющим тобой Чётным, прикасаться к тебе. Изгонят в лабиринт. Твоё предложение – пройденный этап, как и всё остальное, что ты придумаешь. Мы всё это уже пробовали и мы за всё это уже поплатились. Ньют ничего не ответил, только продолжал упрямо и бестолково смотреть на Саймона с вызовом. Саймону, наверное, стало жаль его, и он, поджав губы, понизил голос до спокойного, доверительного тона, будто они вдвоём только что не орали друг на друга, как две дурные собаки. – Тебе пока трудно это представить, но из нашего положения можно извлечь выгоду. Ньют фыркнул, отвернулся, резко мотнув головой, с досадой уставился на стены. – Поначалу ты находишь позу, в которой тебе не больно, – продолжал Саймон, голос которого с каждым словом звучал всё тише, – Так называемая «поза комфорта». Ложишься на бок или на живот – у всех по-разному. Потом, когда он входит в тебя, ищешь нужный угол, подстраиваешься. Учишься правильно дышать. Правильно расслабляться. Двигаться в такт. Саймон закусил губу и стыдливо добавил после короткой паузы: – И получать удовольствие. – Кто твой хозяин? – спросил его Ньют. – Минхо, – ответил Саймон. – И что, тебе удалось подстроиться? – Это было нелегко, но да, мне удалось. И, если честно, с ним бывает хорошо. Оба замолчали. Ньют опустил взгляд в траву, Саймон поднял взгляд в небо. – У тебя есть желание продолжать этот разговор? – спросил он. – Нет, – ответил Ньют. – Хорошо. У меня тоже. Пойдём, я выдам тебе вещи. Только кашу с подбородка вытри. «Раньше сказать не мог?» – спросил внутренний голос, а Ньют утёрся рукавом и поплёлся следом за Саймоном. Никакого тумана уже не было и в помине, и цельность стен ничто не нарушало. Саймон шагал уверенно и широко, даже когда под ногами оказывались участки бестравной земли с мелкими камешками, и хромающий Ньют подумал, что кожа на ступнях этого человека, наверное, уже привыкла к ранам и потому стала такой бесчувственной и неуязвимой. Они вышли в центр поляны, направились к лифту, недалеко от которого под брезентовым навесом, натянутым между толстых кольев, большой грудой покоились ящики, мешки и железные коробки, застёгнутые на висячие замки. Саймон достал ключи из кармана, опустился на колени перед одним из ящиков и, открыв его, стал подавать Ньюту хранящиеся внутри предметы, зачем-то озвучивая названия каждого из них. – Полотенце, – он подал Ньюту полотенце. – Комплект сменного белья, – он подал Ньюту свёрнутый в оригами комплект сменного белья. – Мазь для ног, – тюбик тёмно-болотного цвета. – Мазь для интимных мест, – тюбик светло-жёлтого цвета. – Зубной порошок. – Зубная щётка. – Мыло. – Бритва. – Стерильный бинт. – Средство от летающих насекомых. – Средство от ползающих насекомых. – Спички. Для пущего порядка он мог бы добавлять после каждого названия «одна штука», но почему-то этого не делал, ограничиваясь сутью предметов. Это продолжалось до тех пор, пока в руках у Ньюта не собралась высокая горка всякого нужного (и не очень) барахла, а железный ящик не опустел. Саймон застегнул замок на его крышке, поднялся, пересчитал выданные вещи (дважды проверил наличие мыла) и заключил: – Ну вот. Кажется, на этом всё. Мази для ног и для интимных мест советую не путать. Ньют кивнул. – И на счёт мыла… – Да, знаю, – снова кивнул Ньют, – Беречь. Что теперь? – Вон ту хижину видишь? – Саймон указал в противоположный угол поляны, – Тебе туда. Я сначала думал определить тебя в сад или на кухню к Фраю – там лишние руки не помешают, – но мелкий так взмолился за тебя, чуть из кожи вон не выпрыгнул. Так что будешь работать у него. – Спасибо, – буркнул Ньют. – На здоровье, – ответил Саймон, – Встретимся на обеде. Очень надеюсь, что сегодняшний концерт больше не повторится. Ньют был рад распрощаться с Саймоном. И был рад, наконец, вернуться к мальчику, хотя знал, что тот обязательно спросит: «Ну, как всё прошло?», а отвечать на этот вопрос Ньюту по известным причинам не хотелось. Он переложил несколько вещей из одной руки в другую, взял мыло покрепче и направился в указанном направлении – в хижину, стоящую особняком и уютно попыхивающую паром из щелей крыши. Если это не кухня Фрая, то у Ньюта не оставалось идей на счёт того, чем постройка могла бы быть. Так что он очень удивился, когда добрался до неё и заглянул внутрь. Помещение оказалось заставлено лабиринтом стеллажей с широкими деревянными полками. Эти полки, в свою очередь, держали на себе целую династию всевозможной глиняной посуды разной формы и разного назначения. Там были и обычные плоские тарелки, и глубокие пиалки, и салатницы, и кувшины, и кофейники, и чайные сервизы, и пузатые коренастые супницы, украшенные вдавленными рисунками завитков и скрученными в спираль колбасками, повторяющими эти завитки в объеме и исполняющие роль крошечных рукояток, больше похожих на капризно упёртые в бока руки. Самый центр хижины был отведён под рабочий подиум, устланный деревянными досками. На нём расположилась выложенная галькой конусообразная печь, похожая на маленький кашляющий вулкан, а ещё стол, гигантское металлическое корыто с сырой глиной и хлипкие на вид, перевязанные верёвками станки, в том числе станок с гончарным кругом. В корыте орудовал лопатой щуплый темнокожий парень с пухлыми губами, а за гончарным кругом сидел мальчик и приводил его в движение маленькой педалькой. Его ботинок нажимал на неё, и хитрый механизм заставлял глину в ладонях крутиться по часовой стрелке, меняя свою форму с каждым новым оборотом. Пахло плесенью, но запах был уютным. Ньют сделал шаг внутрь мастерской, вдохнул пыльный глиняный воздух, и движение круга остановилось. – Ну, как всё прошло? – спросил мальчик, вставая из-за станка.